Следующие девять дней мы с Мириам были сами по себе, как и остальные выжившие. Мы почти не выходили из нашего счастливого барака, в котором поселились некоторые другие близнецы и взрослые женщины. Каждый день я уходила искать нам с Мириам еду. У Мириам были отморожены ноги после той долгой переклички в цыганском лагере, поэтому она оставалась в бараке охранять наши одеяла и посуду, пока я ходила «организовывать» с двумя другими девочками.

Мы с ними вломились в хранилища нацистов и жилища эсэсовцев. Дважды ходили в штаб нацистов, хороший дом с хорошей мебелью. Раньше я и не знала, что такое здание здесь есть – роскошный дом посреди нацистского лагеря смерти.

На столе мы обнаружили еду, которая выглядела очень соблазнительно. Она была свежей, восхитительной! Слишком восхитительной. Зачем нацистам было оставлять такую хорошую еду? С ней было что-то нет так? Чувство голода взяло верх, и я схватила что-то со стола. Но тут же остановилась и положила обратно. Позже, поговорив с другими жителями лагеря, я узнала, что нацисты специально оставили отравленную еду, чтобы пленники нашли ее, съели и умерли.

В другой раз мы с девочками нашли огромные запасы зауэркраута[6]. Мы его съели, а запили той же жидкостью из контейнеров, поскольку ни воды, ни снега на улице не было. Схватили на кухне хлеб. Это был настоящий пир для нас.

К тому времени мы уже набили руку в этом деле. Я «организовала» квадратный платок, и он стал нашим самым ценным имуществом. В чулане мы нашли залежи муки; я расправила платок и набила его мукой. В бараке мы смешали муку с какой-то жидкостью, которую нашли, и испекли пирог на плите. Он выглядел как пресный хлеб, который ели евреи в Библии, когда вышли из Египта, – они бежали в такой спешке, что хлеб не успел подняться. Это и есть маца, которую мы едим в Песах.

Еды по-прежнему было мало. Помню, как я смотрела на Мириам и думала: «Она похожа на скелет. Интересно, я тоже так выгляжу?». Каждый раз, как мы что-то находили, мы сразу же все съедали. Оставлять еду «на потом» было невозможно. Мы тогда не знали, что после долгой голодовки наедаться до отвала опасно. У многих девочек вздулись животы, а одна из моих подруг, талантливый организатор, умерла от переедания.

Одним утром я с двумя близняшками отправилась к реке Висле неподалеку от лагеря. Вооруженные бутылками и контейнерами, мы намеревались расколоть лед и набрать запас чистой воды.

Когда я подошла к берегу реки, я заметила девочку моего возраста на другой стороне. Ее волосы были заплетены в косы, она была в чистом аккуратном платье и пальто. На ее плечах висел рюкзак – она шла в школу.

Я была поражена. Я не могла поверить, что мир, в котором люди были чистые, а девочки с косичками и бантиками и в аккуратных платьях ходили в школу, все еще существовал. Когда-то и я была девочкой с бантиками и ходила в школу. Почему-то до этого момента я думала, что весь мир жил, как мы, в концлагерях. Но, очевидно, это было не так.

Девочка посмотрела на меня в ответ. Я опустила глаза на свою потрепанную одежду, кишащую вшами, и ботинки, на два размера больше нужного. Я была измучена голодом и рыскала в поисках еды и воды. Не знаю, что подумала девочка, но, когда я на нее смотрела, я чувствовала, как во мне разгорается ярость. Это было предательство. Мы с Мириам ничего плохого не сделали! Мы были маленькими девочками, как и она. Почему мы жили в ночном кошмаре, а она, хорошенькая и чистенькая, жила идеальной, обычной жизнью? Это было неправильно, мой мозг отказывался это понимать. Но эта девочка стояла напротив меня. Я стояла напротив нее.

Спустя, как мне показалось, бесконечность, девочка поправила рюкзак и продолжила свой путь.

Я смотрела ей вслед, а когда она ушла слишком далеко, смотрела на пустое место, где она была. Я этого не понимала. Я не могла этого понять.

Тут у меня заурчало в животе; этот звук напомнил мне о голоде и жажде. Я нашла толстую палку и яростно ударила по замерзшей реке. Я била, пока не образовалась трещина; тогда я опустила в ледяную воду бутылку и повернула ее горизонтально. Из нее выходили пузырьки воздуха, а внутрь затекала чистая речная вода. Образ той девочки поселился в моей голове вместе с различными вопросами о внешнем мире.

Набрав столько воды, сколько были в силах унести, мы вернулись в лагерь. Там мы развели небольшой костер и прокипятили воду, чтобы убить всех микробов. Хотя это был не последний раз, как мы ходили к реке, я больше никогда не видела ту девочку.

Покинуть лагерь мы не могли, потому что со всех сторон шли бои – это было слишком опасно. Пули били по всем без исключения, не различая, кто друг, а кто враг. Мы жили в самом эпицентре сражения. Во внешнем шуме и грохоте мы научились уворачиваться от автоматных очередей. Если мы слышали особый вой, сразу бежали прятаться, потому что он означал приближение бомбы. Выстрелы раздавались из бункеров, где попрятались эсэсовцы, бросив нас у бараков.

Поползли слухи, что они хотят подорвать весь лагерь – бараки, газовые камеры и крематорий, – чтобы замести следы нацистских преступлений. Эсэсовцы отправили 60 тыс. пленников на смерть. Мы с Мириам и многими близнецами спрятались в нашем счастливом бараке. Остались и тысячи других пленников, старых и больных, которые не могли никуда уйти.

Позже я узнала от очевидцев, что в ночь на 18 января 1945 года доктор Менгеле в последний раз навестил лабораторию, в которой замеряли, сравнивали, кололи и резали близнецов. Он забрал оттуда две коробки документов, содержащих информацию о 3 тыс. близнецов, над которыми он проводил эксперименты в Освенциме; положил коробки в машину и сам бежал вместе с другими нацистами.

Где-то девять дней звуки стрельбы и взрывов не прекращались. «Бум-бум-бум» – удары артиллерии сотрясали наш барак. Взрослые поговаривали, что нас вот-вот освободят. Освобождение. Мы с Мириам не знали, что это значило. Мы просто прятались и ждали.

Утром 27 января шум прекратился. Впервые за много недель наступила полная тишина. Мы надеялись, что это и есть то самое освобождение, но как оно выглядит на самом деле – никто не знал. Все в бараке столпились у окон.

Шел сильный снегопад. Раньше лагерь всегда был серым – здания, улицы, одежда, люди, – все было грязным и серым. Мне казалось, что лагерь всегда объят облаком дыма.