В этот раз «организовать» картошку было проще. Я не так сильно боялась, потому что знала – худшее, что меня ждет, это брань. Я запустила руку в мешок, выхватила три картофелины и спрятала в платье. Никто меня не заметил. Победа! Эта крошечная заначка картошки была одним из величайших сокровищ, которыми я когда-либо владела. Я едва могла дождаться вечера.
Дела, которые надо было держать в тайне (например, готовка), делались по ночам, когда надзирательница и ее помощница ложились спать в маленьких комнатках в начале барака. Одна из девочек принесла несколько угольков, которые «организовала» днем. В конце кирпичной скамьи посреди барака была духовка; мы развели небольшой огонек. Кто-то стоял на шухере у комнаты надзирательницы, кто-то – у входа в барак, топаньем подавая знак, если кто-то приближался. В темноте мы по очереди принялись готовить.
В собственной кастрюльке я сварила картошку, как она была – грязную, с глазками и кожурой. Когда она была готова, мы с Мириам приступили к роскошной трапезе. Мы если картошку просто так, без соли и масла, но она казалась нам невероятно вкусной. Картошка наполнила нас теплом и подняла дух. Я бы всю еду отдала Мириам, но сама изголодалась, и мне нужны были силы, чтобы заботиться о нас обеих.
С тех пор я каждый день вызывалась относить суп, но выбирали меня только раз или два в неделю. Но с каждым разом я «организовывала» все лучше и лучше. Я брала больше картошки, чем нужно было на один день, поэтому мы с Мириам могли есть картошку целых три раза в неделю.
Иногда мадам Ченгери пробиралась в барак ночью, чтобы приготовить картошку, которую «организовала» для своих девочек. Стоило кому-то доварить свою картошку, как место у печки занимал следующий человек; мы сформировали маленькую бригаду, всегда назначали кого-то стоять на шухере, чтобы нас не поймали.
Все знали систему и правила. Несмотря на то что все мы были кожа да кости, и голод был единственным чувством, напоминающим, что мы еще живы, никто никогда не пытался отнять чужую еду.
Картошка помогла Мириам, словно лекарство. Она поправилась, набралась сил и снова была готова бороться за жизнь. Я с полной уверенностью могу сказать (и я знаю, Мириам бы на это не обиделась), что она умерла бы, если бы я не помогла. Так я спасла и себя тоже – забота о Мириам сделала меня сильнее, решительнее. Мы, как и все близнецы, цеплялись друг за друга. Потому что мы сестры, мы были нужны друг другу. Потому что мы семья и не могли позволить себе сдаться, подвести друг друга.
Умереть в Освенциме было легко. Чтобы выжить, надо было бороться.
Глава 8
Лето 1944 года кончилось, пришла осень, но менялась не только погода. Все чаще над лагерем летали самолеты, все чаще сбрасывались бомбы на штаб-квартиры и фабрики нацистов. Иногда совершалось по два-три налета в день. Хотя у нас не было радио и никаких новостей мы не знали, было ясно, что нас скоро спасут. Нам с Мириам надо было только дожить до этого момента. Это было на моей ответственности. Но условия жизни в лагере не улучшались, а скорее наоборот.
Ночью 7 октября мы проснулись от громкого взрыва. Сразу же завыли сирены, залаяли собаки. В чем дело? Позже мы узнали, что евреи из зондеркоманды (пленники, которых заставляли сжигать трупы их товарищей) взбунтовались и взорвали крематорий № 4 в Биркенау. Они использовали взрывчатку, которую стащила группа евреек, работающих на фабрике по изготовлению взрывчатки. Зондеркоманда решила, что лучше уж пасть в бою, чем задохнуться в газовой камере. Они хотели отомстить за погибших друзей и родных.
Поползли слухи, что как только союзники – американские, британские и советские солдаты – подойдут близко, эсэсовцы убьют всех в лагере. Но доктор Менгеле не прекращал эксперименты, все еще надеясь совершить потрясающее научное открытие.
Тогда мы не знали, что нацисты сверху приказали Менгеле «ликвидировать» лагерь цыган, где были заключены тысячи людей, в основном женщин и детей. Хоть Менгеле и хотел сохранить цыган для исследований, он подчинился приказу. Цыган отвели в газовые камеры, убили, а потом сожгли. Нас с Мириам и другими близняшками отвели в цыганский лагерь, теперь опустевший. Пленники оставили одеяла и яркие рисунки на стенах. Мы не знали, почему нацисты переселили нас в этот лагерь. Он был близко к газовым камерам и крематорию, так что поговаривали, что следующими избавятся от нас.
В первый день на новом месте мы простояли на холоде на перекличке с 5 утра до 4 вечера; у нас под ногами островками уже лежал снег. Это была самая долгая перекличка за всю нашу жизнь в лагере – потому что один из пленников пропал. Воздух был густым от запаха крематория, холода и тумана. Наши ноги окоченели. Мы так и не узнали, кому из пленников удалось сбежать.
Следующие несколько дней мы жили в лагере цыган, над нами нависали крематорий и постоянный страх близкой смерти. Мы не знаем почему, но нас не убили. Возможно, нас спас приказ из Берлина прекратить травить евреев газом. Нацисты не могли не понимать, что проигрывают войну. Может, хотели скрыть следы своих преступлений.
Потом, в начале января 1945 года, эсэсовцы принялись кричать пленникам, заставляя нас выходить на марши:
–
До нас дошли слухи, что тысячи человек уже отправили в Германию.
– Я никуда не уйду из барака. – сказала я Мириам. – Я не пойду никуда маршировать.
Я понимала, что раз нацисты так с нами обращались, когда побеждали в войне, повышения уровня комфорта при их поражении ожидать не стоило. И мы остались.