– Сюда не приносят еду, потому что здесь люди ждут смерти и газовой камеры.

– Они не хотят тратить еду на тех, кто скоро умрет, – добавила Тамара.

«Я не могу умереть, – сказала я себе. – Я не умру».

Ночью мне было так плохо, что я не чувствовала голода. Было тяжело уснуть без Мириам рядом. В темноте доносились стоны и крики больных. Они пронзали меня. Я никогда не слышала столько стонущих, ревущих, рыдающих голосов.

На следующий день приехал грузовик. Самых тяжелых больных бросили в грузовик и повезли прямиком в газовые камеры. Они стонали и пытались сопротивляться. Живых и мертвых складывали вместе.

«Неужели и меня отвезут в газовую камеру?» – подумала я. Газовые камеры всегда были у нас на виду, рядом с крематорием, наполняя воздух вокруг запахом горящих человеческих волос, костей и плоти. Газовые камеры были угрозой для всех в лагере, но для тех, кто оказался в лазарете, – в первую очередь. Грузовики приезжали два раза в неделю. Много лет спустя я узнала, что прежде чем отправить тела в крематорий, рабочие снимали с них любые оставшиеся украшения и вытаскивали золотые зубы. В среднем нацисты собирали два с половиной килограмма золота в день. Повезло тому, кому доставались эти богатства.

На мой второй день в лазарете Менгеле отправил ко мне четырех врачей. Они обсуждали мою болезнь, как будто мы были в нормальной больнице. Несмотря на то что они говорили по-немецки, кое-что я все равно понимала. Доктор Менгеле усмехнулся и сказал:

– Очень жаль. Такая молодая, а жить осталось всего две недели.

Я не понимала – откуда ему это знать? Они не проводили никаких новых тестов после последнего укола, от которого я заболела. Позже я узнала, что Менгеле было известно, чем они меня заразили и как будет протекать болезнь. Вероятно, это была бери-бери или пятнистая лихорадка. Даже сейчас я не могу сказать наверняка.

Лежа в кровати, слушая Менгеле и других врачей, я старалась делать вид, что не понимаю их речи. Я сказала себе: «Я не умерла. Я отказываюсь умирать. Я буду умнее этих врачей, я докажу, что Менгеле не прав, и выберусь отсюда живой». Больше всего я хотела скорее вернуться к Мириам.

Первые несколько дней у меня был жар, но никто не приносил мне еду, воду или лекарство. Приходили только мерить температуру. Я ужасно хотела пить, во рту было так сухо, что я едва ли могла дышать.

В конце барака был кран с водой. Помню, как я выползла из кровати, открыла дверь и, не в силах стоять, поползла к крану. Жесткий пол царапал и холодил кожу. Я вытянула руки вперед и, опираясь на них, медленно тащила свое тело по грязи и слизи. Несколько раз я теряла сознание, но потом снова приходила в себя и продолжала ползти.

«Я выздоровею, – повторяла я про себя. – Я должна жить. Я должна выжить».

Жажда взяла надо мной власть. Самое странное то, что я даже не помню, как пила воду. Но я точно ее пила, потому что иначе не выжила бы. Даже не помню, как вернулась в палату к соседкам. Но каждую ночь на протяжении двух недель я тащила себя к этому крану.

После того как я неделю пролежала в лазарете, Мириам узнала, что меня там не кормят. Ей рассказала мадам Ченгери, наша старая знакомая. Мадам Ченгери взяла на себя роль посыльного, научившись пробираться из одного барака в другой, чтобы навестить своих девочек. Мириам начала откладывать для меня свой хлеб и передавать его мадам Ченгери, чтобы та доставляла его прямиком ко мне. Представьте силу воли Мириам, десятилетнего ребенка, добровольно отказавшегося от еды на неделю! Маленький кусочек хлеба раз в день спас мне жизнь и усилил мое рвение поскорее вернуться к сестре. Две недели спустя каким-то чудом мой жар спал. Мне стало намного лучше. Однажды я проснулась посреди ночи и увидела силуэт нашей надзирательницы, худой и темный. Иногда она пробиралась в нашу палату по ночам и давала нам немного еды.

– Вот кусок хлеба, – тихо говорила она и клала его мне на кровать. – Если кто-нибудь об этом узнает, меня сильно накажут.

Как-то раз она даже принесла нам с Верой и Тамарой кусок торта с ее дня рождения. Он был такой вкусный, такой сладкий! Мы с жадностью его проглотили, облизывая пальцы и бумагу, в которую он был завернут. Даже в Освенциме в ком-то оставалась человечность.

Но когда я думаю об этом много лет спустя, я не понимаю, почему она не давала мне воды в те первые две недели, когда я была тяжело больна. Вероятно, она пыталась помочь тем, у кого был хоть какой-то шанс выжить.

Я набиралась сил; мне не терпелось поскорее выбраться из лазарета, но температура по-прежнему не спадала до нормы. Доктор Менгеле и его помощники каждый день приходили, чтобы проверить мою температуру. Надо было убедить их, что температура спадала, чтобы меня наконец вернули в барак близнецов. Я составила план.

Вера с Тамарой объяснили мне, как работает термометр. Однажды медсестра, тоже пленница, пришла и положила термометр мне подмышку, сказала зажать его и ждать ее возвращения, и вышла. Я тут же вытащила его, посмотрела, сколько он показывал, легонько встряхнула его и убрала обратно, но глубже, чем нужно, чтобы кончик не прикасался к коже – тогда показатель не изменится. Медсестра вернулась, посмотрела, что показывал градусник и записала это. Мне надо было действовать осторожно, чтобы Менгеле ничего не заподозрил. И это сработало! Три недели спустя меня выписали.