— Выдыхай, поэт! Саш, паровоз будешь?

Пока Макс выдыхал в меня дым, Ольховский отчаянно жестикулировал, пытаясь показать, что тоже хочет паровоз.

— Сам тяни, поэт. Но, но, после меня.

Докурили. Я сидела в кресле и не могла пошевелиться.

Говорить я после этого тоже обычно не могла.

Между Максом и Ольховским проскакивали электрические разряды враждебности.

— Ну, расскажи нам что-нибудь о поэзии.

В его просьбе чувствовался вызов. Ольховский, кажется, этого не понимал, он будто взлетел куда-то к покрытому плесенью потолку:

— Поэзия — это квинтэссенция человеческого существования.

Он прикрыл веки и гудел, как будто читал мантру.

— Она передается от поколения поколению, как горячие угольки в ладонях.

Макс сосредоточенно кивал.

— Поэзии мало.

— Мало, согласен, больше не было.

Ольховский даже не услышал ответной реплики.

— Она сжигает кожу, сжигает папиллярные узоры, линии судьбы и жизни, но она дышит! Шри Ауробиндо называл Шекспира парабрахманом, «ограничившим самого себя именем и формой Шекспира»…

— Ауробиндо — чувак! Душка, безусловно! «Бог создатель — абсолютный Шекспир существования», — Макс снова мне улыбнулся. — Кстати, Шекспир тоже марихуану покуривал.

— Эта интерпретация семьдесят шестого сонета довольно спорная.

Мальчики явно не могли расслабиться. Мне казалось, это из-за меня.

— А соскоб с его трубок?