Сон был таким мягким, детским, я почувствовала себя снова дома. Под утро мне снились звуки скрипки и олениха с олененком, выходящие из леса, незаметно этот свежий утренний сон незаметно перешел в день.
Когда я проснулась, было уже позднее утро: роса уже сошла, солнце стояло высоко, над травой порхали бабочки. Как раз рядом со мной пролегла вытоптанная ямчатая дорога, луг был пестрым и сочным, с нежнейшей молочайной порослью среди жесткой темно-зеленой травы. Невдалеке виднелось цветущее льняное поле.
Я еще долго валялась в постели, наконец, не вставая, приготовила себе утренний напиток.
XXIII
Настя меня, кажется, разлюбила. Сегодня, когда мы подметали двор, она даже не подошла.
Стою у окна и пытаюсь понять, что случилось.
Вызывают в комнату для свиданий.
Зейберман снова не одна. Рядом с ней громоздится старый седобородый хоббит, огромный, нелепый, с рюкзаком, фотоаппаратом на груди и металлической тарелкой подмышкой.
— Режиссер, — шепчет мне на ухо Лерка. — Театральный. Мой дальний родственник. Он в Киеве проездом. Два месяца репетировал в Одессе новую пьесу, теперь уезжает обратно в Израиль.
— А ты его предупредила, чтобы маме твоей ничего не говорил?
— Конечно, все в порядке. Он тут поснимать хочет, на территории больницы, в смысле. В общем, мы тебя ждем на улице, а ты одевайся и выходи. Тарелку от мангала взял — костер разожжем где-нибудь подальше в парке.
В моей палате ждет Настя. Сюрприз!
— Привет!
Я киваю головой и лезу в шкаф за курткой:
— Пойдешь с нами? У нас что-то вроде пикника.
— Знаешь, мне очень грустно сегодня. Не хочу ни с кем говорить.
— Никто и не заставляет.
Загадочно улыбается и уходит, так ни слова и не сказав.
Догоняет меня, когда я уже на выходе. Санитарка отмечает нас в журнале.
Я знакомлю всех с Настей — и мы отправляемся. Впереди, как будто он все здесь уже разведал, вышагивает наш хоббит. Мы ныряем в заросли топинамбура и спускаемся по склону, огибая Кирилловскую церковь. Поднимаемся на другой холм и, наконец, находим отличное местечко.