— Ты неправильно носишь рюкзак, отклонись немного назад.

Я попробовала отклониться — это было еще хуже. Рюкзак утомлял меня не столько своей тяжестью, сколько вообще своим присутствием. Лямки резали плечо.

— Эрна Вильгельмовна должна быть дома. Удивительная женщина, должен тебе сказать, не женщина, а «мальчик с феноменальной памятью» — помнит все в своей жизни — впрочем, это наследственное — ее сестра была личной стенографисткой Сталина, и памятью обладала исключительной. В жизни нужно опасаться таких женщин.

Дворики, скамеечки с мамашами, бледными дылдами в свисающих ситцевых халатах, ожидающих какого-то развлечения — похорон или свадьбы.

Однажды в Хабаровске я зашла к одной девочке, мы собирались идти на каток. Волосы у девочки были белыми-белыми, льняными, и коньки тоже белые, а у нее в прихожей, возле умывальника, стояли, прислоненные к стене, две хорошо отесанные доски. Я знала, что у нее недавно умерла мать, и мне было любопытно, мне даже запах в ее комнатах казался необычным. Девочка говорила, что нужно вовремя прийти и приготовить отцу ужин, что он вернется со смены голодный и что он ее, конечно, жалеет, но, когда голодный, побить может. Она заметила, что я испуганно смотрю на доски. «Вот, мама же недавно умерла, делали гроб, и две доски остались, и посмотри, какие хорошие доски. Никак не можем продать, отец все жалеет, что зря он эти лишние две доски заказал».

Щебнистая дорожка вела к дому Эрны Вильгельмовны.

О чем-то курила в окне престарелая барышня, под ее окном красовалась бескрылая «Победа» (Nika apteros). Даже дворик устроен был здесь весьма заманчиво, его окаймляли короткие кусты акаций, а у парадного входа к верхним окнам устремлялись обрубленные стволы белых тополей, увитые хмелем.

Дома ее не оказалось, мы сначала постояли в темном гроте у ее двери, затем сели на ступени. Он положил свой поэтический блокнот и сел на него. Увидев, что я собираюсь садиться прямо на голую ступеньку, он вздохнул, достал из рюкзака дорожные карты и подал мне: «Тебе еще детей рожать!»

По лестнице медленно поднимался слюнявый бутуз в коричневых штанишках с желтыми пятнами — вероятно, испорченными хлоркой, и глазел на Ольховского. На лбу малыша багровела крупная бляшка — след комариного укуса, рот был вымазан присохшим творогом, а липкая тягучая слюна вожжами висела от подбородка до грудной пуговицы рубашонки. Однако, он уверенно переставлял свои жирные кривые ножки и глядел на нас гордо, чувствуя себя хозяином в этом доме.

— Пойдем во двор! Здесь душно.

Вышли. Он курил возле подъезда, стряхивая пепел в вазон. Туда все стряхивали пепел. Окурки, листья грецкого ореха, пачка «Честерфилда» и смятая салфетка.

Мы долго еще бродили по дворам и улочкам.

В бывшем санатории — ликероводочный завод, видны были окна разливочного цеха. Гремели бутылки.

Земля, потрескавшаяся, как соски анемичных кормилиц.

Ветром и жаром поднимались кверху светлые точки березовых семян. Подвядали ухоженные кустики отцветшей таволги, и колыхались листья рябин.

Когда мы вернулись во двор, по нему разлетались белые хлопья — старушенция перебирала пух в перине, разложенной на скамье. Мальчик катал на карусели рыжую собаку с белыми бакенбардами на ляжках. Его тонконогая сестренка мучила цыпленка, который резко, неприятно пищал.

Мы поднялись по лестнице, зашли в темный грот, и Ольховский позвонил в дверь.

Собачий лай, шевеление живой грузной плоти — это всегда чувствуется, когда дверь идет открывать тучная тяжелая хозяйка, такие шаги, а еще на ходу она успевает поправлять замеченные непорядки: поднимает упавший шарф, тяжело нагнувшись, потея, дыша жиром. Голос этому соответствовал. Я сразу представила засаленный шелковый халат, обвисший на груди. Дверь отворилась — и образ вочеловечился. На груди заметен был сморщенный страдный загар землистого цвета, и граница его с белой, отвратительно белой массой груди, и коричневое обвисшее лицо в мелких кудряшках, пахнущих провинциальным парикмахерским салоном с липкой бумагой для мух на подоконниках.

— Ой, здравствуйте, дорогие!

Она была похожа скорее на бордельную экономку. И улыбка — много мелких морщинок возле глаз, натянутые углы губ, глазки в складочках — зырк — на меня — доля секунды, а потом опять на нас обоих любезными глазками: