По словам Тихомирова, эти производители были лучшими как у М.С. Мазурина, так и у П.А. Мазурина и коннозаводчики ими постоянно обменивались.
Лучшими матками в заводе Мазуриных Тихомиров считал голицынскую Лютую, тулиновскую Небось, Подъёмную, Сурьёзную 2-ю и Арфу. Из голохвастовских – Ходистую и Ладью, а также Курочку завода Челюсткина, дочь голохвастовского Петушка, и хреновскую Важную. Из лошадей мазуринского завода выше других ставил Красу, вспомнил, что англичанин Гец говорил: Краса правильна и хороша по себе, как настоящая английская лошадь. «Много драгоценного материала разошлось по России с ликвидацией завода Мазурина, но не сумели им воспользоваться, – закончил свою речь старик Тихомиров. – А Миндовский так и вовсе погубил мазуринских лошадей…»
В заключение Тихомиров говорил о тех заводах, которые были в их районе. Здесь находились заводы Мосолова, Апраксина, Загряжского и других. Тихомиров упомянул, что Мосолову принадлежал Волокита завода Сабурова, впоследствии выигравший Императорский приз и принадлежавший князю Оболенскому. Я не преминул расспросить Тихомирова про Волокиту, которого всегда любил, и вот какой получил ответ: «По себе он был хорош, и даже очень, но ленив и палочник. Ездил на нем один из Черновых, так он говорил: „Пока не вырубишь полрощи и потом об него не изломаешь, до тех пор не поедешь“».
Беседа наша кончилась. Я сердечно поблагодарил Тихомирова, спрятал записную книжку, и мы направились к усадьбе. Жар уже спал, и Николай Семёнович заметил: «Наверное, Сергей Васильевич ожидает нас за самоваром». Однако предположение старика не оправдалось. Проходя мимо птичника, мы услышали голос Живаго и зашли туда. Он сидел на корточках и щупал петуха плимутрока; вид у него был сосредоточенный, и ясно было, что он всецело ушел в это важное занятие. Живаго был страстным куроводом и знатоком этого дела. На бегу его шутя прозвали «куриным богом», так как он был одним из первых знатоков этого дела не только в Москве, но и в России. Занятию птицеводством он уделял немало времени и средств, состоял вице-председателем Российского общества птицеводства, был одним из виднейших деятелей в этой отрасли. Надо заметить, что и другие братья Живаго увлекались птицеводством и животноводством. Роман Живаго имел замечательный питомник сеттеров, Сергей Живаго держал голубиную охоту, третий брат также любил птиц. Словом, это была семья, где увлечение животноводством и птицеводством преобладало над всеми другими страстями. Поэтому С.В. Живаго было нелегко расстаться с рысистым заводом, но он вынужден был сделать это из-за болезни. В декабре 1916 года Живаго скрепя сердце распродал свой конный завод. Вармика и лучшую молодежь купил В.А. Щёкин, а матки и молодежь разошлись по разным рукам.
Завод Н.С. Шибаева
Вернувшись с завода С.В. Живаго, я решил предпринять поездку на завод Н.С. Шибаева, куда меня звал С.А. Сахновский. С Сахновским мы часто встречались на бегах, я также бывал у него на даче. Поездка на завод Шибаева требовала целой недели времени, но это не могло меня остановить. Провести целую неделю в обществе такого интересного человека, как Сахновский, было большим удовольствием, а осмотреть завод Шибаева в его присутствии было для меня, начинающего охотника, не только чрезвычайно полезно, но и необходимо. Сахновский, благодаря своей дружбе с М.И. Бутовичем, отнесся ко мне отечески, обещал уступить двух-трех кобыл для моего завода. «Ничего не поделаешь, – сказал он, – покривлю душой перед Шибаевым и уступлю вам одну такую кобылу, которая станет родоначальницей в вашем заводе. И дам еще двух хороших кобыл. Совесть моя будет спокойна, потому что я немало потрудился для Шибаевых и слепил им (это было любимое словечко Сахновского. –
С.А. Сахновский
После такого заманчивого обещания я готов был ехать с Сахновским не только в Пензенскую губернию, но и в самую глубь Сибири. Предстоящая поездка в Аргамаково, имение Шибаева, волновала и радовала меня.
Накануне отъезда мы весь день провели на даче Сахновского. Сначала я поделился с ним своими впечатлениями о заводе Живаго и высказал мнение о виденных там лошадях. Сахновский слушал внимательно, изредка прерывал меня и вносил поправки в мои оценки. Затем одобрил мой рассказ и похвалил, заметив, что у меня есть глаз, чутье к лошади, а это главное в нашем деле. «Если будете работать, а не вести завод спустя рукава, сделаетесь знаменитым коннозаводчиком, так как вижу в вас данные к тому», – сказал Сахновский.
Я стал расспрашивать Сахновского о шибаевском заводе и тех кровях, которым он придавал особое значение. Вместо ответа Сергей Алексеевич достал из книжного шкафа небольшую книжку – это была последняя опись завода Шибаева. Он протянул ее мне и сказал: «Сегодня на сон грядущий изучите состав завода. Вам это будет нетрудно, так как вы с Карузо первые знатоки генеалогии у нас, а завтра в вагоне мы потолкуем о кровях в шибаевском заводе».
В течение этого дня Сахновский рассказал мне много интересного о своих прежних рысаках. Имена Красивого-Молодца, Кряжа, Кряжа-Быстрого, Красавца-Быстрого, Ладьи, Пороха, Подарка, Чары, Не-Тронь-Меня мелькали в нашем разговоре и словно вводили меня в круг шибаевских коннозаводских дел и интересов. Эта беседа имела для меня большие последствия и особенно четко сохранилась в моей памяти. Как сейчас вижу старика Сахновского в русской цветной шелковой рубахе, в расстегнутой поддевке из тонкой чесучи, со старомодной цепочкой на шее, скрепленной посреди груди небольшой бляшкой с двумя кисточками.
Мы сидим на балконе, я слушаю его с напряженным вниманием. Он дает характеристику Серебряного и вдруг на самом интересном месте, как будто нарочно, прерывает рассказ и, приблизившись к двери, кричит: «Мама, не забудь положить носовые платки». Мамой он всегда называл свою почтенную супругу, одну из симпатичнейших и милейших женщин, которых я знал. «Что ты, Серёжа, – следует ответ, – всё положу, не беспокойся».
Наш разговор продолжается. Мы курим, иногда спускаемся в сад (а сад при даче Сахновского большой, живописный и запущенный совершенно, как в забытом и заброшенном подмосковном имении), потом опять возвращаемся на балкон и всё ведем бесконечную беседу о лошадях.
Наконец появляется жена Сергея Алексеевича и с кроткой улыбкой спрашивает: «Не надоело вам еще говорить о лошадях? Пойдемте пить чай». Чай пьем на другом балконе, который выходит во двор. Конюхи, наездники, иногда охотники возвращаются из конюшен (а их на даче Сахновского было немало), раскланиваются с ним, иногда подходят, чтобы сообщить какую-нибудь новость. Все это для меня так интересно, так ново, и этот круг людей и своеобразных отношений своей новизной увлекает и манит меня…
Но вот Сахновский вынимает часы, хмурится и говорит: «Я велел Николаше приехать познакомиться с вами и поблагодарить за то, что вы едете осмотреть его завод. Кстати сказать, взяты ли билеты на завтрашний скорый поезд? Каков хамлет – и сам не едет, и не звонит, а время позднее, пора уже и на покой».
Сахновский иногда непочтительно отзывался о своем хозяине Николае Сидоровиче, никогда не забывая, что хотя он и служит у купца, но он все же столбовой дворянин, а тот купец! Кроме того, Сахновский был другом Сидора Шибаева, потом был другом и советником матушки братьев Шибаевых, Евдокии Вукуловны, и братья выросли у него на глазах. Шибаевы относились к нему почтительно и с любовью, в глубине души Сахновский их тоже любил и ценил, но часто бранил.
Наконец раздается телефонный звонок. Сергей Алексеевич начинает говорить и с места принимается распекать Николашу: «Да знаешь ли ты, кто у меня сидит и какое ты совершил невежество? Не приехал познакомиться с Яков Ивановичем! Когда же я перестану за тебя краснеть?!» Потом разговор принимает деловой характер и заканчивается мирно.
Сахновский возвращается к нам и сообщает: «Билетов не достали, артельщик взял нам отделение в скором поезде на послезавтра. Шибаев извиняется, что дела задержали его, но завтра будет». Сахновский еще некоторое время ворчит, жалуется мне на Шибаева, говорит: «Как волка ни корми, он всё в лес смотрит. Как купца ни образуй, он всё купцом останется».
Мы поневоле откладываем отъезд на сутки и договариваемся на следующий день в четыре часа съехаться в амбаре Шибаевых. Я никогда не был в купеческих амбарах, с Ильинкой незнаком, и мне интересно увидеть этот новый для меня мир торговой Москвы.
Когда на следующий день я приехал на Ильинку, где помещался амбар Шибаева, и вошел в это помещение, то был поражен грандиозной картиной. Амбар занимал три этажа. Внизу сидели артельщики, лежали кипы товаров, сновали люди, беспрерывно звонил телефон. Жизнь била здесь ключом! Во втором этаже находилось правление, здесь сидели директора, помещалась бухгалтерия и благообразного вида доверенные и представители, и опять товары без конца. Весь верх был занят образцами изделий, образчиками пряжи и прочим. Словом, это был целый департамент, где делались многомиллионные дела. «Вот она, настоящая торговая Москва», – подумал я, озираясь кругом и невольно сравнивая этот амбар с нашими амбарами на юге (на юге амбар – это складское помещение для хлеба и других товаров). Во втором этаже, куда меня провели, я встретил Сахновского, и он пригласил меня в комнату правления. Это была средней величины контора, отделенная от других большой стеклянной перегородкой. Здесь сидели за большим столом директора, пили чай и вершили дела. А дела у них были большие, так как Шибаевым, помимо громадной фабрики, принадлежали нефтяные прииски в Баку, леса на севере, несколько имений, из которых в одном Аргамакове было десять тысяч десятин земли, дома в Москве, дачи, конный завод и другое имущество. Все это громадное состояние создал старик Сидор Мартынович Шибаев, пришедший в Москву в оны времена чуть ли не в лаптях. Теперь его сыновья продолжали дело отца, но вели его менее удачно, как говорил мне потом Сахновский.