Лубенец, знающий, опытный и дельный человек, окончил Дубровскую школу наездников и был прислан в Аргамаково лично Измайловым, которого об этом просил сам Сахновский. Я уже отметил блестящий вид лошадей в заводе, но некоторые дефекты и от моего, тогда ещё малоопытного, глаза скрыть было нельзя. Так, холостые кобылы были в худшем порядке, чем подсосные. Не понравился мне вид сосунов, то есть жеребят, родившихся в 1903 году: они были худоваты, иногда скучны. Дело в том, что в заводе Шибаева жеребятки не подкармливались отдельно от матери овсом, а получали его при матерях. Понятно, что на их долю оставались лишь крохи. Я указал на это Сахновскому, он со мною согласился и велел Лубенцу устранить этот недостаток. В то время на первоклассных заводах подкорм жеребят отдельно от матерей был уже введен.
Заводских маток, которые меня больше всего интересовали, было решено смотреть на выводке на следующий день. Мы вернулись в дом. У крыльца уже стояла линейка, запряженная одной лошадью, на этот раз смирным полукровным мерином, так как предстояло ехать в табун. Наскоро выпив по стакану чаю, мы с Сахновским отправились в степь. Эта поездка в табун давно манила меня. Я ничего так не любил в жизни, как отправиться в табун, обязательно перед вечером, по возможности не с хозяином табуна, а с управляющим или маточником. Как приятно и интересно было следить за движением кобыл, узнавать некоторых из них, наблюдать жизнь табуна! Нередко мне удавалось самому указать в табуне на лучших маток завода, и часто я отбирал для себя кобыл, которых на следующий день торговал, а иногда и покупал. Табун и его жизнь – это одна из самых красивых и увлекательных сторон коннозаводской жизни, и кто не знает и не любит ее, не знает и не любит ни лошадей, ни природы…
Ровной рысью, но потряхивая головой, как бы желая освободиться от хомута и тяжелой дуги, бежит наш мерин по направлению к табуну, а сзади на беговых дрожках поспевают за нами Лубенец и маточник. Табун ходит верстах в семи от усадьбы. Местность, по которой мы едем, неровная, местами холмистая, часто попадаются овраги и кустарники, иногда перелески. Справа от нас аргамаковская усадьба. Вдали мелькают церковь и помещичья усадьба. Я спрашиваю Сахновского, кому она принадлежит. «Это имение Подладчикова», – следует ответ. Преобладают кобылы темной масти, белых лишь две или три. Сахновский велит кучеру объехать табун. С небольшого пригорка, где мы остановились, табун виден как на ладони. Он ходит по колено в траве, лошади выглядят отлично. Высокая трава усыпана цветами: душистая кашка, татарское мыло и другие цветущие травы наполняют округу благоуханием. Изредка тихий, как бы застывший воздух оглашается разнообразными звуками – то степная птица, испуганная нашим появлением, дает о себе знать. Мы спускаемся с пригорка и медленно подходим к табуну. Лабунец, маточник и табунщик на башкирских лошадях окружают табун и не дают ему разбрестись по сторонам. Мы с Сахновским начинаем осмотр…
Шибаевский табун оказался хорош! Группа дочерей Нежданного, довольно значительная, выделялась сухостью и элегантностью. Кряжи – так называл Сахновский всех кобыл, в которых текла кровь Красивого-Молодца и его сыновей, – тоже составляли весьма значительную группу. Это были очень утробистые, с превосходными шеями, длинные, фризистые и очень низкие на ногах кобылы, настоящие матки-жеребятницы. Ими долго любовался Сахновский и говорил: «Вот кобылы, вот настоящие жеребятницы! Это фундамент завода!» Среди всех этих превосходных односортных и однотипных кобыл ярко выделялись несколько белых пятен. То были голицынская Варлянка, Слава, Невзгода и маленькая телегинская Удалая – кобылы совсем в другом роде. Слава, сухая, тонкая, изящная красавица, очаровала меня. Я спросил о ней у Сахновского. Он ответил, что это внучка кожинского Потешного, и добавил: «Великий был коннозаводчик Михаил Иванович Кожин! Лошади его, а в особенности кобылы, были так хороши, что равных им в свое время не находилось. Бывало, на ярмарке в Бекове если увидишь рысака в образе араба или кобылу с тонкой, лентистой шеей, с глазом в кулак, поразительным оскалом, блеском и гармонией форм, так и знай, что происходят они от какого-нибудь кожинского жеребца. Сколько их было тогда, этих лошадей, и куда все это девалось?»
Когда мы тронулись в путь, еще не угас свет вечерней зари, но летняя короткая ночь быстро наступала. По мере нашего приближения к усадьбе начало заволакивать небесный свод, звезды сверкали ярче, все громче звучали голоса ночных птиц. Где-то далеко раздался свист, ему ответил другой, затем все затихло. Наконец показались огни усадьбы, и мы вернулись домой.
Здесь Сахновского ждала телеграмма. За час до нашего возвращения ее привез со станции верховой. Сахновский, видимо, взволновался и, распечатывая депешу дрожащими руками, произнес: «Уж не заболела ли мама?» К счастью, супруга Сахновского пребывала в добром здравии, а телеграмма была от Шибаева. Он извещал, что с утренним поездом приедет из Москвы фотограф Хомяк, и просил Сахновского руководить съемкой всего завода. «Давно пора, – заметил Сахновский. – Молодец Николаша, догадался, что пора сделать альбом и увековечить настоящий состав завода. Я ему об этом давно твердил. Видно, захотел вам поднести экземпляр альбома». Предположение Сахновского оказалось справедливым. Хомяк имел инструкции не только снять всех лошадей, но и сделать несколько наших снимков. Впоследствии я имел удовольствие получить в презент от Н.С. Шибаева этот альбом. Благодаря ему иконография шибаевского завода сохранилась. Сахновский на обороте каждого снимка собственноручно сделал надписи: указал имя изображенной лошади, дал ссылку на заводскую книгу и пр. Этот альбом является для меня драгоценным памятником прошлого; нередко, перелистывая его страницы, я вспоминаю старину и людей, расположением и любовью которых я имел счастье пользоваться в жизни.
Хомяк приехал тем же поездом, что и мы, и сейчас же явился к Сахновскому. Хомяку мы обязаны тем, что имеем хорошие снимки знаменитых рысаков и скакунов почти за два десятилетия.
Хомяк был маленького роста, щуплый, тщедушный и очень подвижный мужчина. Трудно было определить его национальность, но в его манере себя держать и выговоре чувствовалось что-то польское. Мастер своего дела он был большой, среди его снимков есть немало превосходных работ. Жил он в Москве, где находилась его мастерская, то есть был московским фотографом, подобно тому как Козловский и Стуколкин были фотографами петербургскими. Хомяк пользовался большой известностью в спортивных кругах, и эту известность он вполне заслужил. Почти двадцать лет он был главным фотографом на бегах и скачках в Москве и сделал громадное количество снимков лучших лошадей того времени. Он также выезжал в конные заводы. Из его работ наиболее известны альбомы и отдельные снимки, сделанные в заводах Малютина, Елисеева, Живаго и Шибаева. Альбомов этих заводов он в продажу не пускал, но для коннозаводчиков и их друзей такие альбомы были сделаны. Хомяк снимал лошадей очень удачно, ставил их хорошо. Сейчас, к великому сожалению, снимки Хомяка попадаются довольно редко, ибо большинство из них погибло во время революции. Остается пожалеть, что ни у кого из современных охотников не сохранилось полной коллекции снимков Хомяка. Я слышал от фотографа Алексеева, что негативы Хомяка лет десять тому назад его жена продала на фабрику, где они были смыты и превращены в новые пластинки.
Мы отправились на выводку кобыл, где нас уже ждали. За Хомяком несли его громадный аппарат и другие принадлежности. Сам он, видимо, волновался: то забегал вперед, то возвращался к нам и все время тараторил. Когда мы пришли на конюшню, начались поиски наиболее подходящего места для съемки кобыл. Хомяк носился, смотрел на солнце, то поворачивался к нему спиной, то лицом, то становился боком, затем искал совершенно ровную площадку и, найдя наконец, стал устанавливать свой аппарат. В то время не было еще тех удобных и портативных аппаратов, которыми снимают современные фотографы, и аппарат Хомяка на своем высоком треножнике, покрытый черной материей, напоминал орудие пытки. «Перепугаете мне всех кобыл, – заметил Сахновский. – Но делать нечего, надо приступать к съемке».
Вывели первую кобылу. Она остановилась и замерла в красивой позе. Хомяк прицелился, весь съежился, присел и щелкнул затвором. Это было делом одной минуты. «Схватил!» – радостно сказал он и стал опускать крышку кассеты. Работал Хомяк быстро и, как сам говорил, «пуделял» очень мало. Работу его облегчало то обстоятельство, что кобылы с удивительным, прямо-таки непонятным доверием отнеслись к аппарату. Хомяк все время щелкал затвором. Съемка шла успешно.
Вывели белую Славу. Она была замечательно приготовлена к выводке: шерсть лоснилась и блестела на ярком солнце, тонкая грива плотно прилегала к шее, а сама кобыла, как бы сознавая свою красоту, величие, выступала павой. Но вот она покосила глазом на аппарат, испугалась, захрапела, подняла хвост султаном, а потом собрала шею и как бы вся поднялась на воздухе и закружилась, заходила в поводу. Картина была поразительная! Все пришло в движение. Лубенец старался успокоить кобылу, выводчик бережно ходил за ней, Сахновский вошел в раж от восторга, а Хомяк то приседал, то подымался, то замирал, то пробуждался и нервно теребил грушу затвора. Он оценил красоту картины, но не мог уловить момент, ибо вся сцена была полна движения. Наконец на одно только мгновение кобыла остановилась и замерла. Сахновский закричал Хомяку: «Снимайте!» Но увы, Хомяк не поймал момент, ибо кобыла была не в фокусе. Так и не удалось на этот раз Хомяку снять Славу. Он сделал это лишь на другой день поутру, причем плакался потом, что испортил несколько пластинок и, хотя снял Славу, снимком остался недоволен.
Среди кобыл шибаевского завода было пятьдесят две выдающиеся заводские матки. Здесь были и призовые знаменитости, и матки, прославившиеся своим приплодом, были кобылы замечательных форм и, наконец, такие, которые хотя сами и не бежали, но дали превосходный резвый приплод. Перехожу сейчас к тем кобылам, которые мне больше всего понравились или были рекомендованы Сахновским.
Чара 1.39; 2.25,3 (Нежданный – Чаровница), вороная кобыла, р. 1895 г. Выиграла около 12 000 рублей. По кровям Чара была результатом классического соединения Лебедь 4-й + Полкан 3-й, так как ее отец Нежданный – прямой потомок Лебедя 4-го, а мать Чаровница – внучка Коршуна, что линии Полкана 3-го через Полкана 6-го и его сына Полканчика. Чара была очень хороша: необыкновенно глубока, суха и дельна. К сожалению, Чара не дала в заводе того, что мы вправе были от нее ожидать, ибо после смерти Сахновского Н.С. Шибаев плохо вел завод и погубил много драгоценного материала.
Лезгинка (Бедуин-Пылкий – Ласточка), вороная кобыла, р. 1889 г., завода С.С. де Бове, одна из резвейших кобыл конца 1870-х годов. Лезгинку, вследствие ее происхождения по прямой женской линии от знаменитой Верной через такую представительницу этой фамилии, как Орлиха, чрезвычайно ценил Сахновский. Лезгинка оправдала его доверие и дала Королька, известного рысака на конюшне Кожевникова. Она была во всех отношениях блестящей кобылой, породной и очень сухой. Давала весьма ценный приплод.
Катенька (Кряж – Варька), р. 1885 г. С моей точки зрения, к этой кобыле Сахновский относился пристрастно и преувеличивал ее значение. Кобыла была невелика ростом, но очень широка. Она часто холостела.
Славянка (Нежданный – Слава), вороная кобыла, р. 1895 г. Выиграла и оказалась впоследствии одной из лучших маток нашего коннозаводства. Была чрезвычайно интересна по кровям, ибо вновь повторяла классическое сочетание Лебедь 4-й + Полкан 3-й: ее мать Слава была дочерью призового Потешного, сына великого кожинского Потешного, линии Полкана 3-го. Славянка считалась одной из резвейших кобыл в шибаевском заводе, Сахновский говорил, что это феноменальная кобыла, но вследствие необыкновенно строптивого характера она была изломана еще в двухлетнем возрасте. В то время я к этим словам относился с недоверием, но теперь, когда известна замечательная заводская карьера Славянки, я не сомневаюсь, что Сахновский не преувеличивал ее резвости. По себе эта кобыла была изумительно хороша и так суха и кровна, что Сахновский называл ее арабской.
Байдарка (Гордый – Бедовая), вороная кобыла, р. 1889 г. Как дочь малютинского Гордого и внучка Удалого, она была капитальнее шибаевских маток, но удивительно, что верх у нее был не удаловский – спина мягковата. В остальном кобыла была хороша. Давала мало приплода, поскольку часто холостела и скидывала.
Плотная (Гордый – Прелесть), вороная кобыла, р. 1888 г. Была чрезвычайно хороша и столь же капитальна. Казалось, что такой грузной кобыле трудно бежать резво, но Плотная была резва и даже выигрывала. Массу ей дал, конечно, Гордый.
Мечта 2-я (Красавец – Мечта), гнедая кобыла, р. 1888 г. Старая Мечта была одной из любимых кобыл Сахновского, она выигрывала и была родной сестрой Милой, матки завода князя Л.Д. Вяземского. Мать Мечты Молодецкая также выигрывала. Мечта оказалась одной из лучших маток в заводе Шибаева, так как дала призовых Меча (рыжего), Не-Тронь-Меня, Несносного, Немо, Нерона и других.
Мысль (Нежданный – Мечта), гнедая кобыла, р. 1894 г. По словам Сахновского, Мысль была очень резва, но ее опоили и она не смогла появиться на ипподроме. По себе Мысль была превосходная кобыла: красивая и породная голова, идеальное плечо, превосходное подплечье, прекрасный верх и очень хорошая подпруга. Мысль дала впоследствии Марала 2.14.