Павлуша провел три дня и спешил на работу. Я осталась еще на некоторое время и начала готовиться для поступления в институт: учебники у меня были. Рядом с нашей семьей жили в колхозе тётя Рахиль, дядя Хаскл и дети: Фанечка, двоюродная сестра, и её муж Миша Молдавский. Мне часто приходилось прибегать к нему за помощью по математике: он закончил техникум и был очень способный. В колхозе его очень любили и обращались к нему по всем вопросам: кому надо было швейную машинку исправить и т. д. Видимо, Фанечка его ревновала и не ходила к нам, поворачивалась спиной ко мне. У мамы я здорово поправилась и начала собираться домой. Павлуша подал мои документы в Украинский текстильный институт[190]. Меня освободили от экзаменов, поскольку у меня были:
1) Свидетельство за 8 классов бывшей гимназии, перешедшей в трудовую школу;
2) Справка за год обучения в электротехническом техникуме;
3) Отпускной билет из Мединститута одесского за полгода.
Постепенно я успокоилась, учеба в институте удовлетворила моё стремление достигнуть высшее образование. Учились со мной окончившие рабфак и такие, у которых было низшее образование. Политэкономию я знала очень хорошо, а диамат — трудно, и ещё электротехнику — получала тройки. Зато немецкий язык — выделялась своими знаниями, <знала его> благодаря папе ещё с детства и многим помогала, как говорится, взяла на буксир некоторых студентов. Один студент (Губский), секретарь <нрзб.> обкома, злился на «немку», грозил, что её убьёт. Учились мы в Киеве до тех пор, пока столица Украины из Харькова <не> была переведена в Киев[191], а наш институт — в Харьков. Я была на четвертом курсе и решилась продолжить: окончить институт в Харькове. Вспоминаю, что Павлуша был расстроен, не хотел, чтоб я жила в общежитии, но мне удалось устроиться у студентов, Белостоцкой Поли и Шифрина, имевших комнату. Я училась на швейном факультете в связи с тем, что Павлуша работал директором на трикотажной фабрике имени Розы Люксембург[192], и мне не хотелось сталкиваться с ним, избегая разговоров, что успехи мои — по его заслугам.
Все командировки, то ли в Москву, <то ли> в другие города, у Павлуши протекали с заездом ко мне в Харьков, я во время каникул, праздников приезжала домой, в Киев.
Писала диплом по теме «Швейный цех с соответствующим разделом закройного цеха».
На защите получила «четвёрку» — очень волновалась. Разрешили мне писать <диплом> на русском языке, учли мою просьбу, что русский язык я знала лучше украинского.
31 марта 1936 года ночью я позвонила домой о моих успехах, а также родным Вали Лисовой, с которой дружила. Я ещё была несколько дней <в Харькове>, был выпускной вечер. Павлуша был приглашен, но у него не было возможности приехать, а был главный инженер Брискман. Он выступил с речью обо мне: надеется, что я буду работать, принесу пользу швейной промышленности. Хвалил меня, что я решилась оставить мужа и родных, уезжая в Харьков.
Направили меня на работу на Швейную фабрику имени Горького.
По окончании института мы с Павлушей поехали в Сочи отдыхать. На работу меня направили в плановый отдел Швейного главка Наркомата легкой промышленности — экономистом. Я была сразу очень нагружена: задерживалась до 10–12 часов ночи. Иногда Павлуша приходил и ждал меня, так как я уже боялась поздно одной возвращаться домой. Я работала на пятом этаже, куда ему трудно было подниматься, лифта не было. И он сидел внизу, на первом этаже.
Прошёл год, и на выборы месткома выдвинули мою кандидатуру. Поднял руку один из работников планового отдела и сказал, что сейчас Шойхет нельзя выбирать в местком, её мужа сегодня арестовали. Я начала возражать: «Это неправда, мы с ним вместе одновременно вышли из дома, он поехал машиной на фабрику, а я трамваем сюда!» Это уже был знаменитый 1937 год.
Я совсем растерялась и, не показывая вида, продолжала работать. Наконец, с большой тревогой возвращаясь домой, думала, что если это правда, что Павлушу арестовали, а Розочки нет, то брошусь в Днепр — утоплюсь. Вхожу в ворота двора по Михайловской улице, а навстречу идёт Павлуша. «У тебя уже был хороший день сегодня? Это арестовали директора швейной фабрики. У нас на фабрику были беспрерывные звонки телефонные. Интересовались». Можете себе представить мою радость. Всё равно покоя у нас уже не было. Ночью, когда Миля домой поздно приходил[193], мы от стука в двери пугались, предполагали, что пришли арестовывать его[194].
В 1938 году, когда отдыхали в Сочи, проезжали машины, мы вздрагивали: «А может, его[195] арестуют?» Особенно тяжело стало, что арестовали главного инженера Клейнера и начальника трикотажного цеха. Их пытали, что будто на ткани были фашистские знаки[196], задавали разные вопросы, но они отвечали, что наш директор был настолько квалифицирован, что такого не мог допустить.
18 июля, чтобы рассеять эти переживания, решили поехать в Кичеево[197], где были детские учреждения, и это было хорошее место для отдыха. Неожиданно пришли Боря[198] с Соней, у которой начались родовые схватки.
У нас с 1931 года жили родители, которых мы вызвали к нам в связи с тем, что папа начал болеть.
Учитывая, что <Соню> без нас отвезут в роддом, <прежде чем> мы успеем вернуться, не могу передать моё состояние. Мы поехали, но я там, в Кичеево, не могла удержаться, и мы вернулись домой (ехали фабричной легковой машиной). Как только доехали до нашего дома, вышел навстречу нам Боря и сообщил, что Сонечка родила девочку. Мы тут же усадили Борю и помчались к роддому.
Навстречу шла медсестра и сказала, развернув руками: «Вот такую девочку родила!»
Мама забрала свои манатки и начала ухаживать за Сонечкой и Марочкой, как ее назвали по имени <моего> папы Моисея, умершего в 1938 году. Мы их наведывали на Рейтарской <улице>. После армии Боря переехал от нас с Михайловской улицы. Мы жили с ними очень дружно. Павлуша продолжал работать на фабрике имени Розы Люксембург, а я после сокращения, будучи материально более обеспечена, работала в управлении «Швейодяг».