Падение Голицына произвело в Санкт-Петербурге сенсацию; на Аракчеева стали смотреть с еще большим страхом и трепетом. Он уже был легендарной фигурой среди крестьян в поселениях, предметом бесчисленных стихов и историй[153]. Было что-то почти сверхъестественное в этой одинокой зловещей фигуре, которая с каждым днем пользовалась все большим влиянием на императора. «Я жалею лишь о том, что пройдет много времени, прежде чем император узнает обо всех жестоких и для честного человека недопустимых поступках, совершенных этим злодеем; непостижимая слепота императора по отношению к нему делает невозможным убедить в них императора», – писал Волконский, который после собственной отставки стал более нетерпимо относиться к Аракчееву. «Он внушал мне инстинктивный страх», – вспоминала великая княгиня Александра Федоровна, жена брата императора Николая, и такие чувства испытывали к Аракчееву многие. «Все боялись этого человека», – писала в своих мемуарах императрица Елизавета Алексеевна. Аракчеева называли Змеем Горынычем.
Все знали наизусть стихотворение Рылеева «Фаворит», опубликованное в 1820 г. Когда эти стихи появились в печати, один из современников писал: «Невозможно представить изумление и ужас людей в Санкт-Петербурге и ступор, в который были повергнуты многие из них. Все думали, что наказание грянет как гром, уничтожив дерзкого поэта и тех, кто его цитировал. Но портрет был слишком точен, чтобы фаворит увидел в этой сатире себя. Ему было стыдно признать правду, и тучи прошли стороной»[154].
Конечно, Аракчеев знал о своей непопулярности. Как всегда, он отвечал презрением обществу, которое ненавидело и боялось его. Он никогда не говорил по-французски – на языке двора и аристократии, и одного только этого было достаточно, чтобы пренебрегать им. Кроме того, ходило множество рассказов о его вызывающем поведении в обществе. В одном случае он пришел в дом своего друга генерала Апрелева, чтобы поиграть в бостон – свою любимую карточную игру. Князь Лопухин, президент Государственного совета, обычно был его партнером, но в этот раз он прислал записку, сообщая, что нездоров и не сможет приехать. «Какая чепуха! – воскликнул Аракчеев. – Старик просто ленится. Пошлите за ним». Вскоре Лопухин приехал и сел за карточный стол. Но едва он взял карты в руки, как Аракчеев обратился к одному из гостей: «Не поиграете ли вместо меня? Мне сегодня что-то не хочется». И гордо вышел.
Так же он вел себя и в государственных делах. Сенатор Фишер вспоминал, как он видел Аракчеева в июле 1824 г., на вечере на террасе петергофского дворца. Элегантная толпа наблюдала за фейерверком, даваемым в честь вдовствующей императрицы Марии Федоровны. «Вся терраса была полна людей, и единственное свободное место было на балюстраде рядом с высоким стариком, одетым в помятую офицерскую фуражку и потертую военную шинель. Моя сестра мадам Вильерс была привлекательна. Генерал-адъютант в полном обмундировании, которого я не заметил за этим потрепанным стариком, взял меня за руку и остановил, сказав: «Не здесь». Но старик, взглянув на семнадцатилетнюю красавицу, сказал: «Оставьте их», и нас оставили наедине. Потом я заметил, что за человеком, одетым только в офицерскую фуражку и шинель, которого я видел в парке в тот вечер, стоял не один генерал, а три. Озадаченный, я посмотрел на этого человека более внимательно. У него было грубое, неприятное солдатское лицо с изогнутыми губами и сутулая спина. Он начал шутить гнусавым голосом. Не помню, что он говорил, но я шепнул сестре: «Идем» – и увел ее от этой привилегированной компании. Человек повернулся ко мне с циничной усмешкой, а генералы пристально посмотрели на меня с изумлением и замешательством. Это был Аракчеев, вице-император, если не более того. Император тоже был в парке в мундире при эполетах, и вся его свита была в придворных костюмах, в то время как Аракчеев был одет как денщик, вышедший из бани»[155].
В 1824 г. Аракчеев осуществил многие из своих замыслов, но этот год также принес ему горькое разочарование в карьере его сына. Шумский к этому времени стал для него источником постоянного беспокойства. Аракчеев сделал для него все, что мог; в 1822 г. молодого офицера назначили адъютантом императора, и Аракчеев часто брал его с собой, когда он должен был читать Александру бумаги, под предлогом, что он слишком близорук, чтобы читать их сам. Но Шумский продолжал сильно пить, и, когда Аракчеев присылал за ним, чтобы он тотчас же ехал к императору, его коллегам-офицерам приходилось выливать ему на голову несколько ведер холодной воды, чтобы протрезвить его. Тем не менее Аракчеев продолжал свою линию. Он привлекал Шумского к своей работе в поселениях, и, когда в марте 1824 г. было открыто поселение в Старой Руссе, Аракчеев писал императору: «Я посылаю вам мой рапорт, государь, с моим подопечным лейтенантом Шумским из конногвардейской артиллерии. Он лично присутствовал в каждом месте, где был прочитан указ. Он мне как сын, если Богу угодно, и я надеюсь, что он будет верным слугой императора»[156].
Однако всего через три месяца Шумский публично опозорился. В июле Александр посетил Грузино и затем приступил вместе с Аракчеевым к осмотру новгородской колонии, который к тому времени стал ежегодным. Шумский, посланный вперед, был уже навеселе, когда царский кортеж прибыл на смотр полка графа Аракчеева. Когда император на площади принимал рапорт у командира полка, Шумскому вдруг показалось, что он тоже должен отдать рапорт императору. Он направил лошадь вперед, но не успел сделать и десяти шагов, как тяжело плюхнулся на землю, сломав саблю и сильно повредив левый глаз. Император воскликнул с недовольством и возмущением: «Шумский, я тридцать лет верхом и ни разу не падал с лошади». На следующий день Аракчеев сказал Александру: «У меня есть жалоба. Ваш адъютант валяет дурака». – «Делайте с ним что хотите, граф», – ответил император в дурном настроении, и Аракчеев с позором отослал Шумского обратно в Грузино.
К концу года уныние Александра усилилось. Сознавая растущее недовольство в стране и разочарование в нем, он все чаще вспоминал большие надежды начала своего правления. Хотя везде говорили о заговорах, казалось, что он не способен ничего предпринять. Двумя годами раньше он наконец подписал указ о роспуске масонских лож и всех тайных обществ, но эта мера ничего не дала, и эти организации по-прежнему процветали. Говорят, когда командир гвардейских корпусов Васильчиков подал ему список членов одного из нелегальных обществ, Александр заметил: «Вы служите мне с начала моего правления и знаете, что я разделял и поощрял эти иллюзии и заблуждения. – Он помолчал и добавил: – Я не имею права быть жестоким»[157].
В июне Александр был сильно потрясен смертью своей внебрачной дочери Софии Нарышкиной, которую воспринял как знак небес. В конце года в Петербурге было сильное наводнение; две трети города оказалось под водой, в некоторых местах глубина достигала 18 футов, и много людей погибло. Когда Александр приехал на место бедствия, кто-то из толпы выкрикнул: «Бог наказывает нас за наши грехи». – «Нет, за мои», – грустно ответил император. Точно поняв настроение своего хозяина, Аракчеев написал ему елейное письмо из Грузина: «Я не мог уснуть всю ночь, потому что знал, как сильно страдает ваше величество из-за вчерашней неудачи. Но конечно, Бог посылает подобные неудачи, чтобы те, кого он избрал, могли показать свое сострадание и заботу о страждущих. Ваше величество, несомненно, так и поступает в этом случае. Деньги нужны, чтобы помогать бедным, а не богатым. Ваши подданные должны помочь вам, и поэтому я осмеливаюсь послать вам свои соображения. Ваши мудрые распоряжения и мои скромные труды создали необычайно большой капитал для военных поселений. Я никогда не просил, чтобы мои расходы были взяты из них; теперь я прошу как личной награды, чтобы миллион рублей из этого капитала был направлен на помощь бедным». Александр ответил: «Наши мысли полностью совпадают. Ваше письмо было для меня несказанным утешением… Приезжайте завтра и все устроите»[158].
Однако императора ждали еще более серьезные события. В июне 1825 г. Александр вернулся из короткой поездки в Польшу, и ему доложили, что в армии, располагающейся на юге России, активнее, чем раньше, расширяются тайные общества. Эти сведения пришли от лейтенанта Шервуда, молодого офицера английского происхождения, служившего в штабе Херсонского военного поселения. Шервуда стали все больше тревожить бунтарские разговоры среди офицеров на юге, и он написал письмо императору, которое доверил сэру Джеймсу Вили. В результате Аракчеев вызвал Шервуда в Грузино, но, так как причины заговора, по его мнению, заключались в недостатках военных поселений, офицер тактично отказался говорить. Аракчеев послал его к императору, который долго с ним беседовал. Когда он закончил, Александр устало спросил: «Чего хотят эти люди? Разве им действительно так плохо?»[159]
Интерпретация Шервуда действий Южного общества как бунта в военных поселениях была совершенно ошибочна, но он задел одно из самых чувствительных мест императора. Александр попросил Шервуда написать обо всем и отправил его в Грузино ждать, пока его донесение будет рассмотрено. Там офицер каждый день завтракал с Настасьей Минкиной и обедал с Аракчеевым, который наливал ему вина и просил разговаривать по-английски с Шумским. Наконец из столицы пришли указания. Шервуду дали год отпуска и просили выяснить подробности заговора. В конце июля он выехал на юг, договорившись с Аракчеевым, что пришлет надежного посланника, чтобы встретиться с ним и получить его первый рапорт на почтовой станции в городе Карачеве 20 сентября. «Смотрите, Шервуд, не ударьте в грязь лицом», – сказал Аракчеев офицеру на прощание.
Аракчеева рассказ Шервуда не очень беспокоил. Возможно, он слышал много подобных историй раньше, и молодой офицер не был для него свидетелем, заслуживавшим доверия. В самом деле, Аракчеев был в необычайно хорошем расположении духа. «Я убедился, что Бог любит меня, – сказал он генералу Маевскому летом. – Я не могу думать ни о чем, что может сделать меня несчастным. Мое Грузино и этот сад каждый миг приносят мне радость».
Глава 8
ТРАГЕДИЯ НА ВОЛХОВЕ
Господи, будь милосерд к тем, кто ненавидит меня и оскорбляет меня. Сделай так, чтобы никто из них не пострадал из-за меня ни в этой жизни, ни в будущей, но покажи им Твое милосердие и даруй им процветание.
В начале сентября 1825 г. к Аракчееву в Грузино приехал командующий Второй армией генерал Витгенштейн, с которым он совершил поездку в новгородские поселения. Ранним утром в воскресенье 6 сентября маленький кортеж, в который входили глава штаба императора генерал Дибич, личный врач Аракчеева доктор Даллер и Шумский, отправился в полк графа Аракчеева.
Летом 1825 г. обстановка в Грузине стала очень напряженной. Настасья Минкина была, как всегда, предана Аракчееву, но ее обращение с крепостными с каждым месяцем становилось все более нервным и жестоким; в первую очередь от этого страдали ее личные слуги, которых она во время частых отъездов Аракчеева жестоко наказывала за малейшую провинность. Может, Аракчеев и догадывался о ее поведении, но никогда не спрашивал об этом.
Три служанки Настасьи – Прасковья, Татьяна и Федосья – часто становились жертвами тяжелой руки хозяйки. Она завидовала их молодости и миловидности, особенно Прасковье, хорошенькой семнадцатилетней девушке, которую она изводила при каждой возможности. Два года назад Прасковья подговорила своего брата Василия Антонова, работавшего на кухне, подложить в пищу Настасье ядовитую траву; Настасья заболела, но быстро поправилась. Служанки предпринимали другие столь же безуспешные действия, например клали под матрас Настасьи определенные травы, пытаясь смягчить ее характер. Их главной сообщницей была жена крепостного – управляющего грузинским банком, Дарья Константинова, пожилая женщина, которая прежде провинилась перед Настасьей и в результате была послана на некоторое время на работу в прачечную приюта для осиротевших детей военных в Санкт-Петербург. У Дарьи Константиновой было множество предложений, как избавить Грузино от Настасьи. Когда в августе дворецкий покончил с собой после того, как Настасья пригрозила пожаловаться на него Аракчееву за беспорядок, который она обнаружила в погребе, Дарья Константинова предложила Василию Антонову 500 рублей за убийство хозяйки. Антонов колебался; в одном случае он говорил, что примет предложение, убежит и поступит в армию, в другом – готов был согласиться при условии, что его сестра впоследствии объявит убийцей себя[160]. После того как Аракчеев в воскресенье уехал в новгородские поселения, Настасья была в дурном настроении. На следующий день она дважды ударила Прасковью и посадила двух других служанок под домашний арест. Во вторник Шумский вернулся в Грузино и обнаружил, что его мать необычайно угрюма и раздражена. Он провел с ней среду, но ему нездоровилось, и в конце дня он ушел в свою спальню, в другой части дома, оставив Настасью одну в розовом флигеле, который находился в конце одного из крыльев дома, где спали Прасковья и еще одна служанка.
В четверг Настасья проснулась в пять часов утра. Она позвала Прасковью и попросила проверить, не начались ли работы в саду. Прасковья отправила в сад свою компаньонку и, вернувшись к хозяйке с чистым платьем, обнаружила, что Настасья снова заснула. Ее тело все еще болело от побоев; она решила, что наступил подходящий момент. Она побежала через двор в кухню и умоляла Антонова, который был в бешенстве после наказания сестры, действовать немедленно, обещая взять вину на себя. Антонов взял большой нож и последовал за ней во флигель. Разувшись, он прокрался в комнату Настасьи. Собачка, которая находилась там, залаяла, но Прасковья быстро ее унесла. Антонов нанес удар Настасье, но не попал по горлу и сильно ранил ее в щеку. Она тут же проснулась и упала на пол, зовя на помощь. Последовала ожесточенная борьба, во время которой Настасья потеряла два пальца, пытаясь схватить нож. Антонов бил ее по лицу и по шее снова и снова до тех пор, пока она не перестала сопротивляться. Потом он убежал от изувеченного тела, в спешке оставив нож.
По-видимому, никто не слышал криков Настасьи, хотя люди уже встали и в окна еще не были вставлены двойные зимние рамы. Возможно, внимание привлекли истеричные рыдания Прасковьи, и все узнали о преступлении. Хотя возвращения Аракчеева ждали этим вечером, было ясно, что надо немедленно сообщить ему о случившемся. Шишкина, управляющего имением, отправили в новгородское поселение, которое находилось километрах в тридцати, с письмом, где говорилось, что Настасья безнадежно больна и он должен немедленно вернуться.
Это было плохое утро для полка графа. Аракчеев, недовольный затягиванием строительных работ, посадил на гауптвахту инженера капитана Шишкова и нескольких младших офицеров и вышел с ключами в кармане. В этот момент прибыл Шишкин со своими известиями, с которыми сначала познакомил доктора Даллера. Даллер обратился к полковому командиру фон Фрикену, который, побледнев, побежал за Аракчеевым и протянул ему письмо. Шок был немедленным. Лицо Аракчеева, искаженное горем, выдало его предчувствие катастрофы; он тут же приказал подготовить экипаж и вместе с фон Фрикеном и доктором выехал в Грузино.