В сентябре 1814 г. Александр выехал из Санкт-Петербурга на конгресс в Вену и провел за границей больше года. Но, несмотря на занятость во время конгресса, он нашел время, чтобы посетить австрийскую военную колонию на турецкой границе и подробно расспросить австрийского фельдмаршала князя Шварценберга об организации их колоний. Однако князь с подозрением отнесся к намерениям императора и запретил своим чиновникам передавать русским какую-либо информацию о колониях. Тем не менее русским дипломатам удалось узнать множество подробностей об их организации, сообщить Аракчееву, который внимательно изучил их донесения, разрабатывая свой проект нового поселения, включавший в себя более пятисот параграфов.

Место, выбранное для нового поселения, находилось под Новгородом, на реке Волхов, недалеко от Грузина. Аракчеев знал, что ему придется часто бывать в поселении, а Могилевская губерния, где находилось первое из основанных поселений, была слишком далеко. Аракчеев тщательно продумал свой план. Ошибка могилевского эксперимента тоже была учтена; на этот раз крестьяне, которые уже жили в этом месте, не выселялись, вместо этого они должны были участвовать в организации поселения на тех же основаниях, что и солдаты. Крестьяне должны были стать солдатами, а солдаты – крестьянами.

Аракчеев предвидел недовольство крестьян, вовлеченных в организацию поселения. Он сталкивался с этим, вразумляя собственных крепостных. Он проявил должное и почти исключительное внимание к чувствам крепостных крестьян Новгородской губернии. Как на законодательном акте, на котором должны были основываться колонии, он настаивал на том, что «военный поселенец является хозяином своего дома и земли… Все, что поселенцы получают от государства, в том числе скот, строения и другое имущество, принадлежит им и предназначено только для их пользования». Кроме того, поселенцы освобождались от всех гражданских налогов; государство должно было нести все расходы по ремонту их домов; предполагалась бесплатная помощь для стариков и больных и бесплатное образование для молодежи. Основной особенностью управления был комитет, который должен был расследовать жалобы крестьян. Эти меры являлись не только способом предотвратить крестьянские волнения; они показывали, что к поселениям относились как к серьезному социальному эксперименту.

Как и прежде, все планы разрабатывались в условиях строжайшей секретности. О них не сообщили даже губернатору Новгорода, который узнал, что Высоцк, один из его пригородов, передан под командование военных, только прочитав указ, посланный ему 5 августа 1816 г.; в нем сообщалось, что батальон полка графа Аракчеева перебрасывается в его губернию ввиду недостатка казарм в Санкт-Петербурге. Однако из указа было видно, что это не обычная переброска. Например, он устанавливал, что местные гражданские власти больше не будут иметь власть над этим пригородом и что живущие там крестьяне отныне не будут облагаться налогами. Затем, 29 августа, батальон из тысячи человек под командованием майора фон Фрикена торжественно отбыл из Санкт-Петербурга. А тут пришла весть о пожаре, полностью уничтожившем главную деревню Высоцка; впоследствии люди думали, что пожар устроили крестьяне, попытавшиеся таким образом предотвратить вторжение.

Первым заданием батальону той осенью было выполнить претенциозную строительную программу. Солдаты так быстро все сделали, что изумили императора. Длинные каменные строения симметрично выстроились в кварталы у реки. В каждом квартале вышка, с которой должны были осматривать поля, принадлежавшие каждому военному объединению. Аракчеев проводил большую часть времени в разъездах, контролируя работу в мельчайших деталях. «Меня часто можно увидеть верхом, или в повозке, или пешком проходящим по грязи и лесам, где прежде никто не ходил», – писал он в рапорте, адресованном его штабу, и это была правда. Батальонный врач удивлялся, что во время такой напряженной работы он успевает уделять внимание мелочам. Аракчеев указывал, как должны быть расставлены столы, стулья и развешаны ковры в новой больнице, и не терпел ни малейшего нарушения его указаний. Его худощавая фигура в простой серой шинели вскоре стала всем знакома, повергая в страх как офицеров, так и солдат. «Фигура графа поражала меня своей непривлекательностью, – писал лейтенант Гриббе, один из офицеров, служивших в новгородском поселении. – Представьте человека среднего роста с покатыми плечами, густыми темными волосами, остриженными en brosse (под бобрик), низким, морщинистым лбом, маленькими, пронзительными бесцветными глазами, крупным, очень некрасивым носом, похожим на башмак, длинным подбородком и плотно сжатыми губами, которые никто не видел улыбающимися или смеющимися… Его голос был очень гнусав, и он никогда не проговаривал концы слов, как будто глотая их»[121].

Одержимый идеей, чтобы работа была выполнена в срок, Аракчеев держал офицеров в строгости. Когда лейтенант фон Брадке и его брат офицер были призваны на службу в поселения, Аракчеев пригласил их в Грузино и, к их удивлению, принял как желанных гостей. Однако на следующий день Аракчеев вызвал их в свой кабинет и объяснил им, как они, по его мнению, должны подготовить определенное количество строительных площадок, осушить болота и подготовить земли для пашни. Когда молодые люди сказали, что ничего не знают о теории и практике земледелия, «на лице графа появилось строгое выражение, и он сказал нам, что не желает слышать подобных пустых оправданий. Каждый офицер должен выполнять поставленные перед ним задачи, и он не желает слушать о трудностях». В другой раз, когда Аракчеев попросил фон Брадке провести для него проверку, тот сказал, что еще не научился отличать рожь от овса. «Тогда я вам приказываю», – мрачно произнес Аракчеев[122]. Вряд ли был офицер, который не согласился бы с генералом Маевским, одним из офицеров новгородского поселения, жаловавшимся, что Аракчеев «всегда думал, что, грубо обращаясь с людьми, он в действительности их учит».

С самого начала Аракчеев считал, что поселения должны быть независимы от администрации империи. Он основал свой «Отдельный корпус военных поселений», офицеров которого не позволялось переводить в другие части армии. Он требовал полного контроля над расходами и писал императору: «Если ваше величество соблаговолили поручить мне организацию этого дела и если я заслужил доверие правительства в том, что касается этого нового предприятия, которое не имеет прецедентов и ошибки которого, как и в любом новом начинании, должны приниматься в расчет, правительство должно дать мне возможность расходовать суммы, указанные вашим величеством, на насущные нужды… Лишь тогда я смогу достичь экономических целей, которые ваше величество хочет видеть»[123]. Личный штаб Аракчеева и Совет поселений основали собственный комитет, чтобы составлять законы и контролировать финансы.

Генеральный военный штаб Александра относился к военным поселениям с величайшим подозрением, которое сменила открытая враждебность, когда генералы узнали о планах императора селить все больше и больше полков на земле. Барклай-де-Толли, которому Александр представил этот проект в 1817 г. в надежде заручиться его поддержкой, направил императору открытый меморандум, где подробно изложил, почему считает весь этот план неправильным и ведущим лишь к беде. «Хорошо известно, что земледелие будет успешным и принесет плоды лишь в том случае, если крестьяне получат полную свободу в организации своего хозяйства так, как им кажется лучше, и не будут подчиняться никаким предписаниям по использованию их времени, – писал он. – Пока воинственный дух, который, слава Богу, сейчас вдохновляет наших солдат и который дает им возможность гордиться своим званием, еще существует, невозможно ожидать, что они будут хорошими помощниками земледельцев, и невозможно не предвидеть, что между ними будут ежечасно возникать недовольства и мятежи. Может быть, со временем они выучатся подчиняться и неизбежному и обратят свои руки от ружей к плугу и серпу; но тогда следует ожидать, что полностью исчезнет и их воинственный дух, и добрый солдат превратится в безразличного ко всему бедного крестьянина»[124]. Барклай представил свой меморандум вместе с другим, написанным генералом Дибичом из военного штаба, который очень убедительно доказывал, что поселения могут привести к созданию военного государства в государстве; оно будет представлять постоянную угрозу власти центрального правления и изменит весь характер армии, а она сейчас зависит только от императора благодаря ее общему процветанию и предана лично ему.

Противники поселений были не только в центре, но и на местах. Офицеры, от работы которых в итоге и зависел успех плана, не смогли понять принципов организации военных поселений и были почти единодушно против. Они не могли обращаться к своим подчиненным одновременно и как к крестьянам, и как к солдатам. Аракчеев напрасно писал в своих общих указаниях, что «если командир войск поселения не понимает, что солдат на передовой может быть одновременно сельскохозяйственным рабочим, то его сомнения делают его непригодным для командования, так как он не имеет необходимой твердости и силы воли, чтобы осуществлять политику в интересах государства»[125]. Лейтенант Мартос выразил мнение своих коллег-офицеров, когда писал, что «не было возможности всерьез заниматься земледелием, потому что все носили форму и делились на роты; в каждой деревушке крестьян учили выполнять команды «налево», «направо», маршировать в ногу и держать саблю». Позднее генерал Маевский писал о жестком распорядке колоний: «Издалека казалось, что все в порядке; при более близком рассмотрении обнаруживался хаос. Чистота и порядок были главной заботой поселений. Но представьте себе дом, в котором люди и пища стынут; представьте корову, корм которой находится в двенадцати верстах в поле; представьте, что леса выжжены и что новый лес для строительства должны купить в Порхове… тогда вы получите представление о государственной экономике».

Неудивительно, что мечты о поселениях не могли сбыться. Едва ли это была вина офицеров: они были воспитаны в прусской военной традиции и плохо разбирались в том, что не касалось непосредственно их обязанностей.

Деревень и поселений такого типа раньше никогда не было в России, и они очаровали взор императора; но в своей одержимости внешней видимостью Аракчеев часто не принимал в расчет более существенных соображений. Хотя инстинктивно он понимал, что поселения приживутся, если крестьяне почувствуют себя хозяевами своей земли, но к такому он был не готов. Статья в уставе, предоставлявшая крестьянину исключительное право на его землю, постройки и скот, обязывала его и «нести ответственность перед военным командованием за содержание их в хорошем состоянии, по которому можно судить о его способности следить за ними». Возможно, дело было в том, что человек, всю жизнь владевший крепостными, не смог увидеть логического противоречия, содержащегося в этом требовании, а слишком высокие стандарты Аракчеева оказались не под силу жителям поселений.

«Предполагалось, что поселения должны были обеспечивать все необходимое для благополучия человека, – писал генерал Маевский. – Акушерки, родильные дома, бани, уборные входили в замысел императора и на каждом шагу отражали его заботливую и филантропическую натуру. Но императоры не боги, и, кроме того, их легче обмануть, чем богов. Экономность и чистоплотность разрушили цель этого замысла. Полы в больнице начищали до той степени, что они становились похожи на паркет, и пациентам не разрешали ступать на них из страха, что они их запачкают; так родилась поговорка «Входить в дом через окно». У каждого полка была дорогая мебель и ценный серебряный обеденный сервиз. Но мебель берегли, как сокровище, и никому не позволяли ею пользоваться. То же касалось офицеров; они боялись ходить или сидеть в своих комнатах, чтобы не запачкать или не сломать то, что они получили в собственность»[126]. Доктор Европеус рассказывает, что после нескольких замечаний Аракчеева, возмущенного, что так много лежачих больных, пришлось поднимать некоторых из них и сажать к выздоравливающим за полчаса до проверок, проводимых Аракчеевым.

Реакцией крестьян на новый мир, в котором они неожиданно оказались, было непонимание, постепенно переросшее во враждебность. Вместе с солдатами, получившими привилегию жить оседло со своими семьями на том же основании, что и крестьяне, их называли «резервным батальоном», и они должны были проводить три дня в неделю зимой и два дня в неделю летом на военных учениях. К каждому крестьянину-домовладельцу были прикреплены два или более солдат из двух «действующих батальонов», составлявших остальную часть поселения; крестьянин обязан был кормить их в обмен на помощь солдат в поле и использование нового и лучшего снаряжения. Весь образ жизни крестьян изменился из-за военных учений, в которых они должны были участвовать, их сплоченные крестьянские общины распались.

Принимая в расчет, что Аракчеев знал психологию крестьян, представляется любопытным, что он предпочел разместить новгородскую колонию в месте, заселенном по преимуществу старообрядцами – представителями религиозной секты, ведущими своеобразный образ жизни и строго соблюдающими свои обычаи. И правда, он действовал осторожно. Например, военную форму не вводил до июня 1817 г., когда он писал Александру: «Формы будут розданы в каждой деревне, и каждому крестьянину до 45 лет будет приказано носить ее в тот же самый день и надевать каждый день для работы». Однако он добавил: «Я не стану приказывать им стричь волосы и брить бороды, так как это они будут делать по своему согласию»[127]. Эта операция прошла более успешно, чем он ожидал. Через три недели он снова писал императору и рассказывал, что «все способные к работе в Высоцком уезде уже в форме. Переодевание было более мирным, чем я ожидал. Многие мужчины даже сбрили бороды… Думаю, я здесь не впустую провел время. Я хорошо начал это новое и необычное задание, и, думаю, теперь дело пойдет легче и удачнее во всем остальном». – «Это лучшее из возможных начал, – отвечал Александр. – Оно действительно превзошло все наши ожидания. Мне не терпится увидеть вас, чтобы поблагодарить вас лично и потолковать о многих вещах».

Но беспрекословное послушание крестьян было обманчиво. Появление все большего количества инструкций, казавшихся крестьянам чрезвычайно деспотическими, вызывало недовольство. Осенью 1817 г., когда великий князь Николай, брат Александра, проезжал через новгородское поселение на обратном пути в столицу со своей супругой и зятем, лес внезапно наполнился крестьянами, которые вышли из-за деревьев и упали на колени на дороге, прося избавить их от рабства, в то время как женщины и дети с пением преклонили колени перед императорским экипажем. Пассажиры подумали было о крестьянском бунте, но инцидент закончился достаточно мирно, и царский кортеж поехал дальше. В конце года несчастные крестьяне прислали делегацию в Варшаву, надеясь найти защиту у брата Александра Константина. Но его ответ их мало утешил; Константин написал в Санкт-Петербург, что крестьяне жаловались, что их заставляют брить бороды «и совершать беззаконные дела. Их прислали ко мне из уезда за помощью. Я не узнал у них подробностей, но велел им успокоиться и сказал, что они должны ревностно и беспрекословно выполнять то, что им говорят. В заключение я отправил их в сопровождении двух казаков к графу Аракчееву, чтобы он разобрался в этом деле».

Александра не испугали эти спорадические вспышки недовольства. Он был удовлетворен новгородским поселением и решил побыстрее обустроить таким образом большую часть армии. В качестве следующего региона выбрали Украину, и здесь штаб Аракчеева впервые столкнулся с серьезной местной оппозицией. Украина традиционно очень сильно ощущала свою независимость, и старые права и обычаи имели силу закона. Многие протестовали, когда казачий полк на реке Буг превратили в поселение кавалерийских войск. Во время приезда Александра в 1818 г. офицеры не пустили крестьян к нему; им запретили даже по традиции встретить императора хлебом-солью, что их очень обидело. В районе Чугуева в июне 1819 г. поселенцы устроили забастовку. Спор, как обеспечить полковых лошадей сеном, стал поводом к бунту, который захватил и соседний таганрогский полк. Местные власти утратили контроль над ситуацией, но Аракчеев поспешил на помощь. Его потрясла враждебность крестьян к поселенцам и к нему. Он доложил императору, что слышал, как бунтовщики кричали: «Не хотим военного поселения. Не хотим служить графу Аракчееву больше, чем императору. Мы хотим уничтожить Аракчеева, потому что мы знаем, когда он умрет, военные поселения исчезнут».

«Я думал об этом деле день и ночь, – продолжал Аракчеев в своем донесении императору, – и, моля Всемогущего о помощи, я понял, что, с одной стороны, было нужно решительное и быстрое действие; но, с другой стороны, я понял, что, учитывая их гнев, я должен быть осторожен, ибо мои человеческие недостатки могут заставить меня навредить или отомстить в результате их желания лишить меня жизни». Он устроил судебное разбирательство, в результате которого 275 человек приговорили к смертной казни, затем заменил этот приговор наказанием шпицрутенами – прусским наказанием, применяемым в русской армии. Приговоренных раздевали до пояса, привязывали к двум ружьям и протаскивали сквозь строй солдат, держащих длинные березовые прутья, и каждый солдат хлестал их по спине. Сначала предполагалось, что каждый из приговоренных пройдет двенадцать раз сквозь строй из тысячи человек, но Аракчеев решил применить это наказание лишь к сорока зачинщикам, надеясь, что этот ужасный пример заставит остальных раскаяться и попросить пощады. Однако поселенцы были так ожесточены, что «наказание не повлияло на остальных заключенных, несмотря на его жестокость и публичность». Многие бунтовщики умерли во время этого наказания; один солдат, навестивший своих товарищей в госпитале после того, как их прогнали сквозь «зеленую улицу», как это называли среди солдат, говорил, что «только по головам можно было догадаться, что это люди, а не разделанное мясо».

В письме Александру Аракчеев говорит, что события, которые здесь происходили, очень обеспокоили его, но не задается вопросом, так ли уж разумна эта политика, и Александр тоже не обращает внимания на предостережение, кроющееся в этом бунте. «Я полностью понимаю, что ваша чувствительная душа должна была испытать в этих обстоятельствах, – отвечал ему император. – Более того, я ценю рассудительность, которую вы проявили перед лицом этих тяжелых событий, и я искренне признателен вам за все, что вы сделали. Это происшествие, конечно, было несчастьем; но если оно, к несчастью, имело место, не было другого выбора, кроме как применить силу закона». Император позволил себе и самокритичное замечание: «Мы должны честно спросить себя, все ли обещания, данные полку, были сдержаны. Так как сейчас при мне нет их уставов и уложений, я не могу ответить на этот вопрос. Но я убедительно прошу вас уделить внимание этому вопросу»[128]. Между тем Муравьев, секретарь личной канцелярии, поспешил уверить Аракчеева, что император не обвиняет его в событиях, происшедших в Чугуеве. После беседы с Александром Муравьев писал Аракчееву, что император «говорил, как мне показалось, с искренним и теплым одобрением не только обо всем, что вы совершили в Чугуеве, но также о ваших добрых и христианских чувствах, проявленных в этих обстоятельствах. Он говорил о вас как о своем преданном друге, и, когда я прервал его и сказал, что из вашего письма я понял, что вы очень несчастны и что я очень боюсь, что все это повредит вашему здоровью, он с чувством ответил, что он знает о вашей чувствительности и каждый день молит Бога, чтобы Он продлил ваши дни и укрепил ваше здоровье»[129].

Александр постоянно обнаруживал фанатизм реформатора во всем, что касалось военных поселений. «Поселения будут основаны во что бы то ни стало, даже если мне придется устлать дорогу из Санкт-Петербурга в Москву трупами», – сказал он в одном случае. В другом же, обращаясь к немецкому дипломату, заметил: «Я уже преодолел куда большие трудности, и я хочу преодолеть и эту»[130]. Действительно, казалось, он твердо решил, что в конце концов все его полки должны жить оседло; французский посол писал: «Согласно тому, что говорил мне император, обоснование всей армии займет двадцать три года». Стремясь исполнить волю царя и ощущая растущее народное сопротивление снизу, Аракчеев становился более непреклонным; все чаще и чаще он оправдывался, что всего лишь действует по приказу Александра.

Постепенно благотворные особенности управления, субсидии и привилегии, которые учитывали интересы крестьян, были забыты в интересах экономии, и для улучшения балансной ведомости крестьян все более жестче эксплуатировали. Через два года после бунта в Чугуеве произошло еще одно восстание. Было создано новое поселение, в которое входили несколько старообрядческих деревень. Члены секты попросили, чтобы им позволили не брить бороды и оставить старое название «новодонцы», но тут уже Аракчеев потребовал помощи из Санкт-Петербурга. На улицах главной деревни появились войска, офицер вышел к толпе крестьян и стал призывать их подчиниться новому порядку, но один из предводителей секты убил его ударом посоха. Когда всем сказали, что бунтовщикам грозит наказание шпицрутенами, мужчины-крестьяне скинули одежду и вышли вперед, сопровождаемые одобрительными криками женщин. «На них обрушились удары; вскоре многие из них не могли идти, другие упали на землю, сжимая в зубах медные распятия, – писал присутствовавший при этих событиях молодой офицер. – Женщины кричали: «Идите, идите, святые мученики!» Девять человек уже умерли, когда начало темнеть, и моя душа онемела от ужаса. Я бросился в толпу, упал на колени и стал умолять этих безумцев покориться… Ночь положила конец экзекуции. Более двухсот человек лежали в крови. Главари, которые были арестованы, сбрили бороды, как и те, кто кричал громче всех. Но несколько человек приблизились к генералу Храповицкому в эту ночь с раскаивающимися лицами. К утру все дали присягу, и те, кто затем везли нас в Кременчуг, пели как ни в чем не бывало. Вот они, русские люди!»[131]Аракчеев был поглощен правительственными делами в Санкт-Петербурге и не мог лично ездить на юг. Он поручил руководителю своего штаба генералу Клейнмихелю, офицеру прусского происхождения, проводить частые проверки и поддерживать контакты с пограничными офицерами, такими, как граф Витт, который не проявлял большого энтузиазма в управлении южными поселениями. Однако новгородское поселение Аракчеев никому не доверял. Он лично проверял это поселение и три раза в году приглашал младших офицеров из полка графа Аракчеева под командованием капитана Протопопова на завтрак в Грузино. Выбранные не получали особого удовольствия от этой чести. «Избранники шли в Грузино и участвовали в обедне, – вспоминает лейтенант Гриббе. – Затем они выстраивались у церкви и, когда Аракчеев приветствовал их, шли к бельведеру, где был накрыт стол на тридцать персон. Их обносили крошечными стаканчиками с водкой, и они принимались за очень скромную закуску: низшим чинам подавали щи, пирожки с мясом, вареное сало, кашу и в конце обеда белое вино. Когда вино было налито, Протопопов вставал и произносил тост за Аракчеева. Потом появлялась женщина, которая извинялась за то, что не приняла участия в трапезе; она была полной, но с осанкой гренадера и жгучими черными глазами. Это была Настасья Минкина. Наконец приходил официант с подносом и раздавал продолговатые бумажные пакеты. По дороге домой солдаты поглощали сухари, которые брали с собой, так как из-за нервов и тесной формы не могли позволить себе хорошо пообедать. Раскрыв пакеты, они обнаруживали там десять пятаков»[132].