Человек редко может предвидеть, какие моменты жизни станут для него поворотными и от каких людей будет зависеть направление его движения, которое приведет его к успеху или ошибке. Лишь в конце жизненного пути можно оглянуться назад и иногда определить тот шанс или возможность, когда-то казавшиеся не важными, но которые на самом деле вывели человека на более широкую дорогу, возможно определив всю его жизнь. В тот момент, когда Аракчеев думал, что вся его жизнь прошла впустую, он получил от Александра распоряжение, в котором тот просил его определить, сколько нужно земли, чтобы армейский батальон мог прокормить себя сам. Так император изменил все его будущее.

Распоряжение Александра дало начало военным поселениям – военным колониям, идея их создания постепенно завладела Александром во время тех коротких наездов, когда он бывал в России в заключительный период своего царствования. Эти поселения окончательно определили непопулярность Аракчеева в истории, снискав ему репутацию безжалостного тирана. Историки уже давно пытаются объяснить, где Александр нашел идею военных поселений и почему в итоге решил воплотить ее в жизнь. Эта проблема, как часто бывает, трудноразрешима из-за недостатка документов, но основной ход событий и роль в этом деле Аракчеева достаточно ясны.

Основной принцип организации военных поселений состоял в сочетании военной и сельскохозяйственной деятельности, так что армия становилась самоокупаемой, число солдат увеличивалось, и они вели оседлую жизнь вместе со своими семьями на земле. Сама идея была не новой. Еще Петр I использовал ее, создавая приграничные общины на южных и восточных границах России, потом поселенцы привыкли к тому, что обязаны проходить военную подготовку и иметь экипировку, чтобы защитить себя. В начале XIX в. принцип оседлой армии был введен в ограниченном масштабе в Пруссии и Австрии, и, когда русские вторглись в Финляндию в 1808 г., они обнаружили процветающие и хорошо организованные поселения солдат-фермеров, созданные шведами.

Только через год Аракчеев решил, что военные поселения могут решить его основные внутренние проблемы. К 1810 г. стало ясно, что Россия еще много лет будет нуждаться в очень большой постоянной армии; Барклай получил приказ увеличить ее более чем вдвое, и к началу 1812 г. в империи оказалось под ружьем около миллиона человек. Расходы государства были непомерны. Неуклонное увеличение выпуска бумажных денег могло служить лишь временной мерой, и в любом случае Сперанский исключал такое решение проблемы, когда его финансовые планы по сокращению потока бумажных рублей были частично приняты и оказались эффективными в 1811 г. Вопрос финансирования армии представлялся императору очень серьезным, но, несомненно, еще большее значение он придавал социальной проблеме[93].

Александр так и не оставил своих амбиций насчет долгосрочных реформ. Он искренне полагал, что крепостное право – это зло, но к концу первого десятилетия его царствования стало ясно, что он не в состоянии решить эту проблему коренным образом. Хотя время от времени он создавал проекты освобождения крепостных, не было надежды, что они воплотятся в жизнь. Несправедливый призыв в армию стал порождением крепостного права. Когда издавались императорские указы о наборе рекрутов, помещики и общины государственных крестьян должны были отдать в армию определенное число человек, и период службы составлял не менее двадцати пяти лет – практически всю жизнь. Поэтому рекрутчина была трагедией для призываемых людей; разлученные часто навсегда со своими семьями, они были подчинены жесточайшей системе военной дисциплины, неотъемлемой частью ее становились изнуряющие учения и неизменные телесные наказания. После двадцати пяти лет такого существования человек превращался в калеку, преждевременно состарившегося, одинокого, способного только скитаться по стране в поисках пищи и крова до самой смерти. Когда его армия увеличилась, Александра стали все больше беспокоить страдания людей из-за рекрутчины. Он полагал, что военные поселения помогут решить эту проблему.

Когда стал очевиден внушительный масштаб предполагаемых военных поселений и ясна их суть, план восприняли в штыки социальные группы, для которых он предназначался, – армия и крестьянство. Аракчеев сразу же ощутил это враждебное отношение и умышленно скрывал свое мнение от современников, позволяя тем, кто служил вместе с ним, верить, что он был с самого начала против этого проекта, но у него не было выбора, кроме как подчиниться настойчивости императора. Чиновник Министерства юстиции записал объяснение, данное ему Аракчеевым. «Аракчеев сказал мне, что идея военных поселений принадлежала императору. Он описал их как любимое детище императора, с которым тот просто не мог расстаться»[94]. О подобных замечаниях Аракчеева вспоминают и многие другие. Даже если его и пугала та враждебность, которую вызвали поселения, и возросшая его непопулярность в связи с этим, нет оснований полагать, что данный план не вдохновил его вовсе. В самом деле, как считал сам Аракчеев, он давал ряд преимуществ. С одной стороны, благодаря военным поселениям он мог вновь привлечь к себе внимание Александра, а с другой – получал право создать военную организацию, независимую от Генерального штаба, который его так ненавидел. Аракчеев с самого начала настоял, чтобы штаб поселений был отделен от командования регулярной армии, и после некоторых колебаний Александр согласился, испугавшись (как впоследствии и оказалось), что его главные офицеры будут против этого проекта.

Как только Александр посвятил его в свои планы, Аракчеев представил себе облик этих поселений, напоминавших ему собственное поселение в Грузине, и там, где это было возможно, он использовал свой опыт, предложив эскизы зданий и набросок устава. Император изумился четкости и основательности работы Аракчеева, и ему захотелось съездить в Грузино и увидеть все своими глазами. В июне 1810 г. Александр, возвращаясь от своей сестры Екатерины, жившей в Твери, остановился в Грузине и провел ночь в доме Аракчеева. На следующий день император осмотрел все поместье и был удивлен и восхищен увиденным.

«Это действительно очаровательное место, – писал он Екатерине, – но самое уникальное – это порядок, который господствует здесь. Прежде всего мой восторг вызвало устройство деревень. Я уверен, что ничего подобного нет во всей Европе. Поэтому я пишу Джорджу[95] то же самое, что и вам, покажите ему это письмо. Я настоятельно прошу его, когда он будет проезжать здесь, вместе с генералом Аракчеевым посетить все деревни, которые он показывал мне, и обратить внимание на порядок, который царит везде, на чистоту, на устройство дорог и полей, на симметрию и элегантность, которая видится везде. На улицах в деревнях здесь именно та чистота, которой я с трудом пытаюсь добиться в городах. Лучшее доказательство того, что требования мои выполнимы, – то, что все это существует в здешних деревнях. Как бы мне хотелось, чтобы улицы в Новгороде, Валдае, Вышнем Волочке, Торжке и Крестцах содержались бы так же! Какое различие! Я повторяю, здешние деревни – доказательство того, что это возможно!»

Визит Александра в Грузино явно обнаружил ту страсть к порядку и аккуратности, которая была частью того, что Ростопчин назвал «парадоманией» императора. Если он не мог освободить русских, то, по крайней мере, должен был сделать их чистыми и аккуратными, и эти его амбиции совпадали с амбициями Аракчеева. Поездка в Грузино во многом укрепила связь между ними. По возвращении в Санкт-Петербург Александр написал записку своему гостеприимному хозяину, не менее восторженную, чем письмо сестре. «Спешу выразить вам мою искреннюю признательность за то удовольствие, которое вы доставили мне, показав тот порядок, который вы установили в ваших деревнях»[96].

Энтузиазм, который вызвала у Александра поездка в Грузино, оказался на удивление заразительным. После его письма последовало послание от князя Багратиона, к нему прилагался маленький подарок, явно предназначенный для Настасьи Минкиной. «Ваше превосходительство, это модная азиатская вещица. Женщины носят его на шее, и у него прекрасный аромат. Я уверен, ваше превосходительство не лишен расположения молодой подруги и передаст ей этот подарок. Я надеюсь, что он ей понравится»[97]. Через несколько дней великая княгиня Екатерина приехала из Твери и провела день в Грузине.

Между тем Александр с нетерпением ждал начала работы. «Я вернулся из Царского Села, но не застал вас в городе, – писал он Аракчееву. – Я ждал вашего приезда, но из-за моей сестры вы, должно быть, до сих пор в Грузине. Я не хочу терять времени и приказал Лаврову поехать к вам в Грузино, чтобы поговорить с вами лично. Я подробно рассказал ему об этом плане. Военный министр знает, что я поручил это дело вам. Теперь остается лишь начать. Я очень доволен вашим планом, и мне кажется, что теперь мы должны хорошенько изучить его вместе. Познакомьте его с вашей системой земледелия и, как только освободитесь, приезжайте в Санкт-Петербург повидаться со мной». Аракчеев не оставил у императора сомнений в собственном энтузиазме. «У меня нет ни мыслей, ни слов, чтобы выразить свою признательность вашему величеству, – отвечал он, – но Бог знает, как я вас обожаю и как преклоняюсь перед вами, и лишь одно это меня извиняет. Дайте мне возможность это доказать, и ваша привязанность ко мне возрастет»[98].

С помощью генерал-майора Лаврова Аракчеев начал разрабатывать экспериментальное поселение для одного из армейских батальонов. Выбрали место в Могилевском уезде, между Минском и Смоленском, где остался один кусок земли, который не был в частных руках. Местные крестьяне объединились и просили, чтобы государство сдало им землю на три года за 11 тысяч рублей. Обращение, с которым они столкнулись, продемонстрировало тотальную бесцеремонность, с какой самодержавное императорское правительство распоряжалось теми немногими гражданскими правами, теоретически имевшимися у крестьянских общин. По своей привычке император приказал Аракчееву и Лаврову хранить все в секрете. Крестьяне до последнего момента не знали, что их ожидало. «Крестьяне по-прежнему строят новые дома и готовятся к зиме», – писал Лавров Аракчееву в октябре. 9 ноября резервный батальон Елецкого мушкетерского полка получил задание двигаться в этот район. Тем же указом было аннулировано соглашение между государством и крестьянами, и последним приказали немедленно ехать на юг, в Новороссийскую губернию. Одним росчерком императорского пера процветающая крестьянская община была разрушена. Лишь немногие жертвы добрались до места назначения. Многие погибли по пути от голода, пьянства, лишений и тоски по родине[99].

Колонисты начали медленно обживаться, но в течение следующего года они столкнулись с множеством трудностей. В частности, солдаты были совершенно незнакомы с земледелием. Хотя они в большинстве своем были крестьянскими сыновьями, годы жизни в казармах и маршировки на плацу сделали их почти непригодными к обработке земли или выполнению обширных программ по строительству, которые являлись их главным делом. Необычайная засуха, обрушившаяся на Россию в 1811 г., еще более затруднила их жизнь; несмотря на большие субсидии, батальон с большим трудом справлялся со своими обязанностями. Но к концу года растущая угроза войны отвлекла всеобщее внимание от проблемы военных поселений. В начале 1812 г. батальону внезапно приказали покинуть свои новые квартиры и вернуться в полк, так как Россия готовилась к самому крупному состязанию в силе с Западом из всех, в которых она участвовала до сих пор.

В 1810-м и 1811 гг. усилилось напряжение в отношениях России и Франции. «Дух Тильзита» ослабевал из-за явного недовольства русской аристократии альянсом Александра с Наполеоном. Александра все больше раздражал отказ французского императора позволить ему расширить свое влияние на юге так, как это было сделано на севере: он хотел одновременно со своими завоеваниями в Финляндии покорить Константинополь. В то же время он был серьезно встревожен тем, что Франция намеревалась восстановить расширенную и независимую Польшу на русской границе. Когда Наполеон снова одержал победу над Австрией в 1809 г., он отделил от нее несколько провинций и присоединил их к Варшавскому княжеству; его важнейшей целью стало подорвать боеспособность Австрии, но, делая это, он коснулся наиболее чувствительного нерва России. Первой жертвой растущей франкофобии стал несчастный Сперанский. После учреждения Государственного совета Сперанский продолжал совершенствовать находящуюся в хаотическом состоянии финансовую систему и способы управления ею, но некоторые его предложения вызвали резкое недовольство части аристократии. Он остался в одиночестве, символом того, что ощущалось как фатальное западное влияние, парализующее желание России сопротивляться Наполеону; кое-кто из окружения императора начал активно добиваться его отставки. Оппозиция состояла из двух группировок: с одной стороны, иностранцы при дворе, симпатизировавшие французским роялистам, и среди них Жозеф де Местр и Балашов, русский министр внутренних дел; с другой – шовинистическое крыло аристократии, возглавляемое матерью императора Марией Федоровной и Ростопчиным.

Обе группы пользовались всеми доступными им способами, чтобы настроить Александра против Сперанского. Иностранцы, например, пытались доказать, что он состоял в предательской переписке с французским правительством. Даже об остротах, которые Сперанский был склонен позволять себе в адрес императора, таких, как едкое, но проницательное замечание, что Александр был «слишком сильным, чтобы им управляли, но слишком слабым, чтобы управлять самому», услужливо сообщали Александру. Сперанский, казалось, не обращал внимания на эти происки, и действительно улики против него были очень ненадежны, но с начала 1812 г. Александр понял, что позиция Сперанского может породить в обществе опасные разногласия. Единство нации было жизненно важно для России в предстоящем противостоянии с Францией, и Сперанский невольно становился представителем наиболее непопулярного аспекта политики Александра.

Император решил, что Сперанский должен уйти. В один прекрасный день в марте 1812 г. Сперанского вызвали к Александру, и тот сказал ему, что он и его помощник Магницкий должны покинуть столицу в течение двенадцати часов. Сперанский был изумлен. Подробности этой беседы остались неизвестными, но, вернувшись домой, Сперанский обнаружил там ждущего его Балашова. В ту же ночь он уехал в Нижний Новгород. По своему обыкновению, Александр разным людям по-разному объяснял причины отставки Сперанского. Своему другу князю Голицыну, который на следующий день заметил, что он был очень расстроен, Александр сказал: «Ты бы, несомненно, закричал от боли, если бы кто-то оторвал тебе руку; прошлой ночью Сперанский был отнят у меня, а он был моей правой рукой». Другим он заявлял, что определенные улики указали на измену Сперанского, но что накануне большой войны у него не было времени расследовать это дело. Однако не вызывает сомнения, что консервативно настроенная аристократия с удовольствием встретила отставку Сперанского. «О пария, чудовище, неблагодарное и низкое создание! Ты недостоин звания русского дворянина!» – писал Булгаков в своем дневнике. Для некоторых это было все равно что поражение Наполеона одним мастерским ударом.

Аракчеев не испытывал большой симпатии к Сперанскому, но его отставка не подняла ему настроения. Это был триумф двора и аристократии, а они испытывали к нему ту же враждебность, как и к этому умному, но зарвавшемуся советнику императора. Аракчеев знал, что армия и двор объединились в своем желании избавиться от него, и чувствовал, что следующим может стать он. «Теперь позволь мне рассказать то, о чем ты, наверное, уже знаешь, – о высылке из Санкт-Петербурга Сперанского и Магницкого, – писал он Петру в апреле. – Их обвиняют во многих дурных делах, и если это справедливо, то они заслужили своей настоящей участи. Но их место заняли именитые дворяне Салтыковы, Гурьевы, Толстые и Голицыны, которые стали очень сильны. Так как я не был солидарен со Сперанским, меня пощадили, но, так как эти новые патриоты меня не любят, мне по-прежнему не будут доверять и будут пренебрегать мной. Хотя ни то ни другое меня не волнует, так как все, чего я хочу, – уединение и покой, и я с радостью оставлю их, чтобы они делали все, что им заблагорассудится и что они считают нужным. Но что действительно беспокоит меня, так это то, что меня собираются отправить в армию, где мне совершенно нечего делать и где я могу служить только в роли пугала»[100].

К началу 1812 г. всей Европе стало ясно, что Наполеон собирается воевать с Россией. Упорное нарушение Россией блокады Англии медленно, но верно подтачивало франко-русские отношения, и в марте 1812 г. Наполеон объявил в заявлении своему Государственному совету, что «всякий, кто протянет руку Англии… объявит себя врагом императора». В то же время он начал собирать воедино самую большую армию, которую когда-либо видела Европа, – более полумиллиона человек. «Все в таком напряжении, что военные действия могут начаться в любой момент, – писал Александр сестре. – Никогда прежде не приходилось мне вести такую собачью жизнь. Я встаю с постели, чтобы сесть за письменный стол, и покидаю стол только для того, чтобы схватить какой-нибудь кусок и поесть».

Александр делал все возможное, чтобы отговорить Наполеона от его планов, давая ясно понять посланникам французского императора, что никогда не подпишет мирного договора в случае французского вторжения. Коленкур, французский посол, сообщал, что Александр говорил ему, что скорее отступит к восточным границам своей империи, нежели уступит какую-либо из губерний или подпишет мирный договор, который всегда будет считаться лишь перемирием. Это замечание показывало, какую стратегию предпочли русские. Они решили в полной мере использовать пространство своей страны, надеясь изолировать армию Наполеона от снабжения, пока французы не ослабнут настолько, что можно будет взять в плен. Эта стратегия была отчасти продиктована численным меньшинством; несмотря на множество людей, годных к военной службе и рассеянных по империи, Россия могла выставить против Наполеона лишь 160 тысяч человек. Но это была еще и инстинктивная реакция; так, Ростопчин писал Александру своим обычным витиеватым стилем: «Император российский всегда будет грозен в Москве, ужасен в Казани и непобедим в Тобольске».

Войско разделили на две главные армии, возглавляемые генералом Барклаем-де-Толли и князем Багратионом. Александр устроил свой штаб в Вильне, столице Ливонии, и генералы поняли, что, несмотря на свой предыдущий неудачный опыт, император решил принять верховное командование на себя и встретиться лицом к лицу с Наполеоном. После поражения при Аустерлице Чарторыйский написал ему резкое письмо, в котором говорил, что его присутствие при битве оказалось более чем бесполезным, потому что мешало действиям русских генералов. Это мудрое замечание теперь было забыто. 25 июня Наполеон начал кампанию, перейдя реку Неман со своей многочисленной армией, в которой менее половины пехоты и треть кавалерии состояли из французов. Александр в этот день руководил жарким спором между своими генералами о целесообразности плана, защищаемого прусским генералом Пфулем, который предлагал отступить к укрепленному лагерю в Дриссе между Ригой и Смоленском и остановиться там.