– Почему же ты такой красный?
– Должно быть, от чая. Только что чай пил.
Аракчеев подошел поближе и почувствовал сильный запах спиртного.
– Если ты пьянеешь от чая, впредь я запрещаю тебе пить чай. Помни об этом.
Аракчеев, конечно, не полагался только на свои приказы, штрафы и оперативность деревенских старост. Он использовал телесные наказания не меньше, чем остальные тогдашние помещики, но усовершенствовал и систематизировал эту процедуру в своем бюрократическом духе. Каждый крестьянин и все слуги должны были иметь при себе книгу наказаний, куда заносились все их проступки. Наказания были разделены по рангам: за первый проступок пороли на конюшне, за второй пороли солдаты Преображенского полка, использовавшие специальные толстые палки, известные как «аракчеевские прутья». У Аракчеева была привычка осматривать спины наказанных после порки, и крестьяне проявляли находчивость: они убивали цыпленка и пачкались его кровью, чтобы хозяин остался доволен. Существовала также домашняя тюрьма, известная как «Эдикюль» (правда, никто не мог вспомнить, почему ее так назвали). Наказанным полагалось прислать Аракчееву записку, сообщающую об их раскаянии; в его церкви часто можно было увидеть нескольких женщин в рубище и иногда в железных ошейниках, стоявших на коленях впереди остальных молящихся и просящих об отпущении грехов.
Когда Аракчеев приехал в Грузино, он нашел там одного очень старого крестьянина, помнившего князя Меншикова. Сначала Аракчеев хотел восстановить дом и поместье в таком виде, в каком они были во время опалы князя, но, поскольку никаких свидетельств, как все выглядело в те времена, не осталось, ему пришлось построить все по-новому. Он нанял на постоянную службу Минута – архитектора, прожившего в Грузине двадцать лет и прославившегося своей жестокостью (крестьяне говорили о нем, что он «просто ел людей»). Через некоторое время въезд в Грузино со стороны станции Чудово, находившейся в 12 километрах, производил на путников неизгладимое впечатление. Издалека башни, бельведеры и белые каменные здания на горизонте создавали впечатление маленького городка. Путешественник переправлялся на лодке и оказывался на другом берегу, между двумя огромными белыми башнями, на каждой развевался графский флаг. Пройдя через великолепные сады, он оказывался у большого, но простого двухэтажного дома, стены которого образовывали три стороны двора. С четвертой стороны стояла большая церковь. До последних дней своей жизни Аракчееву доставляло огромное удовольствие показывать гостям свой дом и поместье. Гости всегда бывали поражены, хотя из-за страсти Аракчеева к разнообразным памятникам временами они чувствовали себя так, будто находились на кладбище. Капитан Языков, посетивший Грузино в 1826 г., насчитал около дома 12 памятников, из них три – Александру, один – Павлу, железная ваза в память визита матери Аракчеева, одна колонна в память о его отце и еще одна – с вырезанными на ней именами двух его любимых собак[53]. За домом был вырыт пруд с островом, где он построил, возможно имея в виду склонности своего друга, храм любви, посвященный Мелиссино; внутри храма были зеркала, которые при нажатии искусно спрятанного выключателя поворачивались, открывая картины с любовными сценами.
Елизавета Андреевна, которая после смерти Андрея перебралась из Гарусова в имение, находившееся неподалеку от Бежецка, – в Курганы, где был похоронен ее муж, была потрясена богатством сына, но ее беспокоило, что он до сих пор не женат. Хотя Аракчееву было уже за тридцать, он, казалось, и не думал о женитьбе. Догадывалась она об этом или нет, но причина была не в том, что ее сын предпочитал холостяцкий образ жизни, а в том, что он все больше увлекался женщиной, которую привез с собой, когда столь поспешно уехал из Санкт-Петербурга.
Настасья Федоровна Минкина был личностью замечательной. Она обладала очень эффектной внешностью – блестящие черные волосы, горящие черные глаза, смуглое лицо и «фигура гренадера». Никто в поместье не понимал, что нашел в ней Аракчеев. «Бог знает, откуда она взялась, – рассказывал один старик, помнивший Минкину. – Она была не из наших мест, а откуда-то издалека, вроде бы из Москвы». На самом деле Аракчеев нашел ее по объявлению в санкт-петербургской газете; когда он стал ухаживать за ней, то дал ей свободу и подарил несколько тысяч рублей[54]. Никто не знал, почему она имела такое влияние на Аракчеева; крестьяне в Грузине были уверены, что она цыганка и приворожила его. Но ее главным качеством было умение приспособиться к Аракчееву и в конце концов стать ему необходимой. Он держал ее в Грузине в качестве экономки, и она вскоре научилась управлять имением, как часовым механизмом. Когда его снова призвали на службу, он оставил начатую им работу в руках Настасьи, полностью ей доверяя.
Весной 1803 г., более чем через три года после отставки Аракчеева и через два года после восшествия Александра на престол, ему пришел долгожданный вызов. Из Санкт-Петербурга не было ни слова с августа 1801 г., когда Аракчееву сообщили, что ему снова позволено носить форму гвардейского артиллерийского батальона. Сейчас, 27 апреля, он получил записку от Александра: «Алексей Андреевич, мне нужно вас видеть, и я прошу вас прибыть в Санкт-Петербург». Затем, вскоре после прибытия в Петербург, он получил записку от Настасьи, в которой она сообщала, что ждет ребенка.
В Грузине считали (и эту историю впоследствии с полным доверием пересказывали в различных авторитетных журналах и научных монографиях), что Настасья, испугавшись, что Аракчеев в Санкт-Петербурге найдет новую хозяйку, которая займет ее место в его сердце и в его доме, решила, что единственный путь привязать к себе барина – это родить ему ребенка. Тем временем в одной из далеких деревень внезапно умер очень бедный крестьянин по фамилии Лукьянов; у него осталась беременная жена. С помощью угроз и уговоров Настасья, которая сама не смогла забеременеть, вынудила Лукьянову согласиться отдать ей ребенка, когда тот родится, и взяла с нее клятву, что та будет хранить тайну. Рассказывали, что, предусмотрительно воспользовавшись подушками, Настасья вернулась домой, и, когда ребенок родился, Лукьянова тайно принесла его в дом и осталась там в качестве кормилицы младенца. Аракчеев получил весть о рождении ребенка, будучи в Санкт-Петербурге.
У этого предприятия было, как представляется, немного шансов на успех. И не только потому, что в эту тайну были посвящены сразу несколько человек и существовал риск, что правда рано или поздно дойдет до Аракчеева, но и потому, что он мог появиться в Грузине в любой момент и раскрыть обман. Однако, приступив к исполнению новых обязанностей, Аракчеев почти непрерывно разъезжал по России, поэтому обман мог и удаться. Ребенок с ярко-рыжими волосами и голубыми глазами не был похож ни на Аракчеева, ни на Настасью. Но Аракчеев относился к мальчику как к своему сыну; и, учитывая недостаточность и сомнительность доказательств противоположного, это, по всей вероятности, и был его сын. Если в этом и есть какие-либо сомнения, то причина тому – наши представления о Настасье, терзаемой ревностью и ни за что не желающей вернуться в тот мрачный мир, из которого она была так неожиданно вызволена[55].
Санкт-Петербург, куда Аракчеев вернулся худощавым, немодно одетым человеком с завязанными в узел на шее волосами, как носили во времена Павла, очень сильно отличался от того города, который он покинул более трех лет назад. У власти были новые люди, умами владели новые идеи. Первые годы царствования Александра были богаты событиями, хотя немногое из того, что сделали император и его молодые советники в первом порыве энтузиазма, впоследствии принесло плоды. Новые первопроходцы (как бы их, вероятно, назвали сегодня) провели нечто вроде «ста дней», во время которых наиболее абсурдные указы Павла были в срочном порядке отменены, тайная полиция распущена, а пытки заключенных запрещены. Объявления о продаже крепостных тоже запретили: отныне разрешалось приобретать землю, но не крестьян. Однако впоследствии стало ясно, что «негласному комитету» (Александр и его друзья называли его «комитетом общественного спасения») удалось изменить лишь внешнюю сторону самодержавия. Члены комитета – Новосильцев, Кочубей, Строганов и близкий друг Александра польский князь Адам Чарторыйский – были либерально настроенные люди, уверенные в необходимости подчинить императорскую власть контролю и закону и стремящиеся убедить императора в пагубности крепостного права. Но, несмотря на бесконечные собрания, на которых почти всегда председательствовал сам император, они не смогли добиться больших изменений. Пожалуй, больше всех был разочарован Адам Чарторыйский. Когда-то на него произвели большое впечатление планы Александра по поводу Российской империи, великий князь откровенничал с ним в личных беседах еще во времена правления Павла. Его, страстного польского патриота, вдохновило мнимое намерение Александра заняться восстановлением Польского государства. Но в 1806 г., пробыв несколько лет на посту заместителя министра иностранных дел, он понял, что его надежды вряд ли осуществятся, и, разочарованный, вернулся в Польшу.
Чарторыйский хорошо изучил характер Александра и в своих мемуарах возлагает вину за эфемерность результатов работы реформаторов на императора. И в какой-то мере он прав, ибо, хотя в Санкт-Петербурге была сильная оппозиция, Александр, твердо следуя своему курсу, мог бы со свойственным ему искусством разъединить представителей оппозиции и совершить многое. Но, как становилось все более очевидно, этот неудачливый и сложный человек был явно лишен такого качества, как постоянство.
Всю жизнь у Александра была репутация «сфинкса», «загадочного царя» и очень лицемерного человека. Со временем эта точка зрения не изменилась. Александр мог с одинаковой убежденностью поддерживать противоположные точки зрения, говорить одно, а делать совершенно противоположное, и поэтому его очень трудно было понять. Как очень верно заметил Гарольд Николсон, у него не было жизненно необходимого чувства координации[56].
Каждый разумный человек, имевший дело с Александром, замечал, что здесь что-то не так, но никто точно не мог сказать, что именно. Даже Наполеон признался Меттерниху: «…в его характере чего-то не хватает. Но я не могу понять, чего именно». Александр походил на актера, пытавшегося играть несколько ролей одновременно, произнося реплики то за одного персонажа, то за другого; лишь в последние годы жизни он наконец осознал это противоречие между своими словами и делами и попытался найти выход в тумане мистицизма. Но он осознавал масштабы своих неудач. «Россия имеет достаточно славы за границей, но, когда я думаю, как мало сделано внутри нашей страны, у меня становится тяжело на душе», – с горечью признался он Лобьяновскому, губернатору Пензы, за год до своей смерти[57]. Лагарп признавал живой ум своего воспитанника, но он был первым, кто встревожился из-за его душевной летаргии. Чарторыйский тоже заметил, что Александр «ни одну серьезную книгу не прочитал до конца»[58]. Хотя в одном из писем Александр писал Лагарпу, что «академическая работа стала его любимым занятием», оказалось, что в Гатчине он приобрел лишь вкус к парадам, порядку и дисциплине, которые ассоциировались с военной жизнью. В быту его страсть к опрятности доходила почти до маниакальности.
Когда Сперанский по просьбе императора составил свой тщательно продуманный проект конституционной реформы в России, стала очевидной еще одна черта характера Александра – повышенная чувствительность, когда речь шла о его позиции. «А как же я? Я теперь ничто?» – оскорбленно вопрошал он. Один русский историк сравнил вкус Александра к конституционному правлению со «вкусом дилетанта, который впал в экстаз перед прекрасной картиной»[59], а другой историк заметил, что он восхищался эстетической стороной либерализма совершенно отстраненно, как путешественник восхищается красотой пейзажа в окне поезда – восхищается и мчится дальше[60]. В 1819 г., когда крепостное право отменили в балтийском государстве Ливония, Александр сказал ливонским дворянам, что их пример достоин подражания. «Вы поступили в духе времени и поняли, что лишь либеральные начала могут послужить основой для человеческого счастья». Однако, когда через год группа богатых русских помещиков пришла к нему с проектом освобождения своих крепостных, он внезапно спросил, кто дал им право. Когда они в некотором замешательстве ответили, что конечно же сам император, он сказал: «Тогда будьте любезны, оставьте мне право издавать законы, которые я нахожу более полезными для моих подданных». Это очень напомнило то, как Павел бил себя в грудь, крича: «Здесь мой закон!»
В 1803 г. ухудшающееся международное положение заставило Александра (хотя, возможно, ему было это на руку) отвлечься от преимуществ конституционной реформы ради разработки плана борьбы с Наполеоном, чьи явно агрессивные намерения волновали все европейские государства. Александр искренне надеялся, что его правление начнется с долгого периода мирной жизни. Лишь через два года ему стало ясно, что мир невозможен. «Как и вы, я полностью изменил свое мнение о Наполеоне, – писал он Лагарпу. – Когда он стал консулом пожизненно, пелена упала, и он стал из плохого еще худшим». Возможно, осознав, что ему немедленно нужна мобильная и боеспособная армия, он обратился к Аракчееву.
Люди типа Аракчеева, во время правления Павла пользовавшиеся значительным влиянием, в царствование Александра оказались не у дел; многие офицеры полагали – и некоторые с надеждой, – что ссылка Аракчеева будет последней. Известие о его предстоящем возвращении всех взбудоражило, даже в артиллерии, где были предприняты тщетные попытки предотвратить его назначение на должность[61]. 14 мая он стал инспектором всей артиллерии и командующим лейб-гвардии артиллерийским батальоном.
Император предоставил Аракчееву все права, чтобы он реорганизовал и укрепил артиллерию. Это была прекрасная возможность показать, на что он способен, ведь именно с этой проблемой Аракчеев был хорошо знаком. После нескольких месяцев, во время которых он почти непрерывно разъезжал по России, Аракчеев пришел к заключению, что артиллерию необходимо отделить от пехоты, дать ей собственное командование и отдельное снабжение, чтобы она не чувствовала себя служанкой пехоты. С этой целью он основал артиллерийские школы для солдат и офицеров и начал издавать «Артиллерийский журнал». Аракчеев был особенно озабочен воспитанием нового поколения хорошо обученных артиллерийских офицеров и уделял большое внимание своим новым школам. «С хорошим каменным фундаментом старое деревянное здание может простоять столько же лет, сколько новое каменное», – писал он другу, генералу Верещагину, прося у него совета по поводу преподавания математики.
Аракчеевский план разделения пехоты и артиллерии не понравился офицерам пехоты. В конце концов ему удалось отстоять свою точку зрения, но прошло время, прежде чем смысл ее был полностью понят. Между тем артиллеристы были восхищены тем, что делал для них Аракчеев. Ворчание, которым встретили его назначение на должность, уступило место преклонению перед его энергией и эффективностью его работы. Впервые за все время интересы артиллеристов защищал человек, который понимал их и к которому прислушивался император. Энтузиазм Аракчеева был заразителен, и возникало ощущение, что он даже научился контролировать свои жестокие наклонности.