Когда армии Барклая и Багратиона отступили перед Наполеоном, Александр поехал в Дриссу, и это выглядело так, словно он принял план Пфуля. Но русский генеральный штаб, в частности Барклая, который был главнокомандующим, привело в замешательство присутствие императора. Барклай счел необходимым обсуждать свои решения с Александром, и все боялись неожиданного удара Наполеона, ведь императора могли взять в плен, и армия капитулирует. В таких обстоятельствах высшему командованию пришлось преодолеть свою враждебность и обратиться к единственному человеку, которого император мог послушаться, – Аракчееву.
Страх Аракчеева за свое положение после отставки Сперанского оказался беспочвенным. Его включили в свиту императора, когда Александр поехал в Вильно, и с тех пор Александр все больше полагался на него, чтобы понять желания воюющих генералов и донести до них собственные указания. Впоследствии Аракчеев хвастливо заявлял, что с июня, когда его официально назначили главой личной канцелярии императора и он получил титул председателя Департамента военных дел Государственного совета: «Вся Франция прошла через мои руки, все секретные донесения императора и его собственноручно написанные указания»[101]. Тем не менее Аракчеев согласился уговорить императора уехать из центра военных событий. Ему случайно помогло в этом письмо Екатерины, которая довольно бесцеремонно писала брату: «Бога ради, не пытайся командовать сам. Нам нужен вождь, в которого войска немедленно поверят, а ты вовсе не вдохновляешь!»
Когда Александр издал приказ, адресованный войскам, в котором была фраза: «Я никогда вас не покину», адмирал Шишков, сменивший Сперанского на должности государственного секретаря, и генерал Балашов, министр внутренних дел, обратились к Аракчееву с предложением втроем подписать прошение к императору, чтобы тот вернулся в Санкт-Петербург. Балашов утверждает, что вначале Аракчеев, когда ему сказали, что это единственный способ спасти страну, воскликнул: «Что мне до вашей страны! Будет ли император в опасности, если он останется с войсками?» Но затем согласился подписать прошение и оставить документ с бумагами, которые вечером подавали императору. На следующий день Александр сообщил Аракчееву: «Я прочитал вашу бумагу» – и поехал разговаривать с Барклаем. После разговора было объявлено, что император выезжает в Москву, и Александр больше никогда не упоминал об этом обращении.
Тем временем Наполеон наступал, понимая, что успех кампании прежде всего зависит от того, сможет ли он уничтожить основную часть русской армии. Две русские армии соединились в Смоленске, где разгорелся жаркий спор между Барклаем, предлагавшим отступать, и Багратионом, который был за то, чтобы остановиться. В гневе Багратион писал Аракчееву: «Ваш министр, может быть, хорош как министр, но как генерал он не просто плох, он совершенно непригоден. А мы вручили ему судьбу своей страны!» Армия и вся страна поддерживали Багратиона: все считали отступление унизительным. Авторитет Барклая падал; люди указывали на его иностранное имя и сильный немецкий акцент и заподозрили измену.
Когда Александр покинул армию, ему посоветовали поехать в Москву, и он направился туда вместе с Балашовым и Аракчеевым. Жители встретили его радушно. Ростопчин, московский губернатор, пробудил в людях патриотизм. Александру никогда не нравился Ростопчин, но великая княгиня Екатерина обожала его и настояла назначить его губернатором. Теперь, когда страна была в состоянии войны, император сам смог убедиться, что самоуверенность и показуха, присущие Ростопчину, пришлись по нраву москвичам. На улицах Александра обступали толпы людей, заявлявших о своей поддержке, а собрания купцов и дворян добровольно предлагали ему крупные вклады в оборону страны.
Александр удивился и обрадовался такой реакции населения. Прощаясь с Ростопчиным в Кремле, он в присутствии Аракчеева и Балашова поцеловал губернатора в обе щеки. Ростопчин писал об этом случае, что, когда он и Аракчеев уходили от императора, Аракчеев поздравил его, сказав: «Я служил императору все время его царствования, но ни разу не получил такого знака расположения». Балашов отозвал Ростопчина в сторону и саркастически заметил, что Аракчеев никогда не забудет и не простит ему этого поцелуя. «Тогда я рассмеялся, – писал Ростопчин, – но дальнейшие события убедили меня, что министр был прав и знал графа Аракчеева лучше, чем я». Однако в этом суждении он оказался несправедлив к Аракчееву; император воспользовался первой же возможностью, чтобы уволить Ростопчина после войны, но Аракчеев был к этому непричастен.
Свита императора отправилась в Петербург, где обнаружились совсем другие настроения: столица пребывала в тревоге. Многие считали, что Барклая надо сменить на посту главнокомандующего Кутузовым, который в то время командовал лишь санкт-петербургским народным ополчением. Все вспоминали мастерство Кутузова, проявленное им в аустерлицкой кампании 1805 г., и, что не менее важно, Кутузов был русским по происхождению. Александр же мог вспомнить лишь собственное унижение перед Кутузовым под Аустерлицем, когда позволил уничтожить русскую армию, хорошо зная, что его главнокомандующий выступал против этого сражения.
Сначала Александр сопротивлялся рекомендациям ближайших советников и даже собственной семьи. Он спорил, говоря, что Кутузов стар и дряхл. Действительно, генерал большую часть дня спал и был таким тучным, что не мог долго ехать верхом. Но он был единственным человеком, который еще мог завоевать расположение боевых русских генералов, и снова именно Аракчеев и Балашов повлияли на императора. Когда весть о потере Смоленска достигла Санкт-Петербурга, одновременно с настоятельной просьбой князя Шувалова о новом главнокомандующем, Александр неохотно созвал комиссию, чтобы обсудить этот вопрос. Комиссия единогласно предложила Кутузова, и Аракчеев с Балашовым убедили императора согласиться. Хотя они недолюбливали друг друга, но сейчас были готовы забыть свои разногласия.
Кутузов избрал такую же тактику, как Барклай, и продолжал отступать к Москве. Наполеону, который пытался втянуть русскую армию в сражение, пришлось преследовать ее, хотя французская армия быстро слабела от голода и болезней, а тылы остались где-то позади. Наконец русские остановились и дали французам бой под деревней Бородино, в нескольких километрах от въезда в Москву. Это была жестокая битва, с каждой стороны погибли по 50 тысяч человек; впоследствии Наполеон сказал, что Бородинское сражение оказалось самым ужасным из всех его сражений. Но даже здесь он не смог воспользоваться победой, которой, по его мнению, он добился, и в этом большую роль сыграли орудия Аракчеева.
Наполеон уже убедился в действенности русской артиллерии в Эйлау, но еще более неприятный сюрприз ждал его в Бородине. Впервые орудия доминировали в сражении в этот день, и французам был дан достойный отпор. В течение всей войны 1812 г. и продолжившейся кампании в Европе русская артиллерия с блеском продолжала реформироваться, и Аракчеев не скрывал своего удовлетворения.
Незадолго до наполеоновского вторжения Александр получил от прусского генерала Гнейсенау рапорт о состоянии артиллерии с множеством критических замечаний, в том числе – что орудийные повозки слишком хрупки (о чем говорилось давно), а подготовка людей и состояние лошадей оставляли желать лучшего. Аракчеев не забыл об этом рапорте и в конце войны написал генералу: «Я уверен, что поход от Вильна до Тарутина и оттуда до Парижа убедит вас в силе нашей артиллерии. Мы можем гордиться тем, что никто из наших союзников не видел на дорогах сломанных повозок; и я могу к этому добавить, что, как русский артиллерист, был удивлен ненужной тяжестью иностранных повозок и передков орудий, которые служат лишь для того, чтобы обременять людей и лошадей». Генерал Гнейсенау написал в ответ: «Вы заложили основы для развития русских вооруженных сил; кроме того, именно вы создали эту великолепную русскую артиллерию. Освобожденная Европа будет неизменно благодарна вам».
Однако дни самоупоения прошли. Действительно, вести из Бородина поначалу были ободряющими. Несмотря на большие потери русских, гибель князя Багратиона, Кутузов возвестил о победе, и в присутствии Александра в Казанском соборе в Санкт-Петербурге был проведен торжественный молебен. Затем последовал кутузовский «стратегический маневр» – сдача французам Москвы, когда огонь почти полностью уничтожил город. Хотя священный город России сожгли по инициативе Ростопчина, в то время никто об этом не знал, и это несчастье приписали вандализму французов. Санкт-Петербург пребывал в трауре, и когда император второй раз отправился в Казанский собор, чтобы отметить годовщину своего восшествия на престол, то ехал в закрытом экипаже, провожаемый взглядами враждебной и безмолвной толпы. «Поднимаясь по ступеням собора, мы слышали собственные шаги», – писал один из придворных.
Александр уехал из Зимнего дворца за город, на уединенную виллу на Каменном острове. Его положение было незавидным. С тех пор как Кутузов стал главнокомандующим, император не мог контролировать ход событий, и ему оставалось только ждать информацию.
Он не принимал никого, кроме Аракчеева. Курьерам из Москвы было дано распоряжение ехать сразу в дом Аракчеева на Литейной, где телеграммы и депеши сортировали. Им запрещали покидать дом и через два дня посылали обратно в армию. Эта ситуация вызывала негодование в столице. Например, мать одного из гвардейских офицеров узнала, что ее сын должен приехать из Москвы в качестве курьера, и перехватила его на перегонном посту. Он согласился встретиться с ней в Санкт-Петербурге и добавил, что везет письмо и посылку от Кутузова его жене. Когда офицер не смог приехать домой, его мать стала наводить справки о нем в доме Аракчеева, но не смогла получить никаких вестей о сыне. Узнав впоследствии, что его держали взаперти и он уже находится на пути обратно в Москву, она в ярости поехала к жене Кутузова, которая тут же написала письмо императору, жалуясь, что Аракчеев подвергает цензуре ее переписку с мужем. Порядок не изменился, но с тех пор письма, адресованные жене Кутузова, доставлялись ей очень быстро.
На самого Аракчеева был большой спрос как на одного из приближенных к императору чиновников, знавшего о действительном положении дел. Вдовствующая императрица Мария Федоровна часто приглашала его обедать и устраивала ему пристрастный допрос о настроениях императора и его намерениях. Аракчеев начинал лгать или молча пожимал плечами: он не умел соблюдать приличия, маскируя свое замешательство и не имея права рассказать то, что знал[102].
В столице и близлежащих губерниях предполагали, что в случае победы Наполеона над Москвой он пойдет на Санкт-Петербург. Из-за отсутствия подтвержденной информации по окрестностям ползли всевозможные слухи. Друг матери Аракчеева писал: «Елизавета Андреевна была очень встревожена приготовлениями твоей тетушки Настасьи Никитичны к отъезду, так как ходят слухи, что враг приближается к Твери. Я встречался с Настасьей три дня назад. Ее можно извинить, она не первая; больше половины дворян губернии, особенно женщин, уехали в более спокойные места, а другие собираются ехать. Это движение идет из Твери, где многие, включая самых влиятельных купцов, уже выехали; даже губернатор перевез все свое имущество к Бежецку и приказал приготовить для него дом в городе. Что же делать в таких обстоятельствах простым горожанам? Бежецк переполнен приезжими из Смоленска, Вязьмы и Твери. Через город невозможно проехать, и все готовы бежать при первой опасности»[103].
В Санкт-Петербурге появились первые признаки паники. Все иностранные посольства покинули Россию, за исключением британского посла. Коллекции Эрмитажа и главных библиотек отправили дальше на север, и планировалось даже переправить Медного всадника в Казань, где также намеревалась найти убежище семья императора. «Аракчеев оставил в своем доме лишь три ложки», – писал Марченко. У всех были лошади и лодки, готовые к немедленному бегству. Банки закрылись. В то же время принимались все возможные меры, чтобы противостоять захватчикам: все мужчины присоединялись к отрядам ополчения, и в ответ на призыв сдавать серебро Монетный двор получил столько столовых приборов от частных дарителей, что не успевал пускать деньги в обращение.
Аракчеев был самым занятым человеком в Санкт-Петербурге: он организовывал защиту города и решал многочисленные проблемы со снабжением войск на фронте. Но, выполняя эти нелегкие обязанности, он нашел время на ведение собственного сражения с Сумароковым, губернатором Новгородской губернии, где располагалось Грузино. С момента своего назначения Сумароков явно намеревался показать, что ему не внушает благоговейный страх присутствие в его губернии одного из наиболее могущественных государственных деятелей из окружения императора. Когда появился указ, определяющий, сколько людей, скота и ткани должен выделить каждый помещик для нужд обороны губернии, Аракчеев оспорил сделанные губернатором расчеты касательно Грузина и написал ему: «Я полагаю, неприятности по поводу моего имения вызваны тем обстоятельством, что наши отношения осуществляются через посредников. Чтобы этого избежать, могу ли я просить ваше превосходительство иметь дело напрямую со мной по всему, что касается моей деревни Грузино, и я приму соответствующие меры». Ответ Сумарокова был смелым: «В моей губернии пятьсот помещиков, и, если бы я уступил желанию вашего превосходительства и вел с вами особую переписку по вопросам, касающимся вашего поместья, у меня не было бы права отказать в том же самом остальным помещикам и не осталось бы времени управлять губернией. Поэтому я прошу ваше превосходительство изменить установленный вами порядок и приказать вашему управляющему в точности выполнять все распоряжения местных властей, ибо, если он этого не сделает, мне придется послать за ним и публично высечь его».
Сумароков неосторожно похвастался, что поставил на место «гатчинского капрала». Предводитель дворянства губернии граф Свечин донес о его высказываниях Аракчееву, который вернул письмо Сумарокова с замечанием: «В вашем письме вы не использовали того выражения, которое позволили себе в дворянском собрании, а именно: «если я буду переписываться с графом, то мне придется переписываться с каждым капралом». Я обращаю на это ваше внимание и прошу вас исправить вашу ошибку»[104]. В то же время он писал Свечину: «Я не могу понять, почему наш губернатор меня ненавидит, поносит меня перед всеми, так сказать, бьет и казнит меня. Я понял бы, если бы он ограничил свой гнев только мной одним; но так как все губернаторы обычно вымещают свое недовольство помещиками на их несчастных крестьянах, я очень встревожен. Пожалуйста, подружитесь с ним и выясните, почему ему так не нравится моя персона. Должно быть, потому, что я получил имение в этой губернии не фаворитством, взятками и интригами, а тяжелым трудом…»[105]
Сумароков был вынужден сказать последнее слово. «Это бесчестно повторять слухи, которые ходят из дома в дом, – отвечал он Аракчееву, – и еще более бесчестно добавлять к ним. Я не отказываюсь от своих слов, кроме слова «капрал», вместо которого я сказал «с каждым помещиком». Таким образом, я возвращаю вам свое письмо неизменным. Я уверен, что после этого объяснения наживу в вашем лице злейшего врага. Ваше могущественное сиятельство, обладая влиянием при дворе, может причинить мне вред, и, зная ваш характер, я уверен, что вы не упустите первой же возможности это сделать. Но знайте, что я ценю свою честь выше, чем свое положение, и верю в русскую поговорку: «Гол, но прав!»[106]Лишь отъезд Аракчеева с Александром из Санкт-Петербурга положил конец этому язвительному диалогу.