В 1816 г. появилось первое деятельное тайное общество, называвшее себя Союз спасения. Группа из тридцати офицеров, возглавляемых Александром Муравьевым, Сергеем Трубецким и Павлом Пестелем, начала разрабатывать план установления конституционной монархии, отмены крепостного права и введения множества других реформ. Однако с самого начала они разделились во мнении о том, что предпочесть: мирный или кровопролитный путь. Вскоре союз распался, в 1818 г. появилось более многочисленное общество, в него входили более двухсот человек – Союз благоденствия, созданный по образцу «Тугендбунда», немецкого подпольного движения, появившегося во время французского нашествия. Декларируемой целью союза была разработка разнообразных проектов общественного благоденствия; однако его тайной целью было создание республики. В союзе снова возникли разногласия, каким путем эту цель достичь, и, так как вскоре конспирация в этом обществе стала невозможна, оно тоже распалось, просуществовав всего лишь два года. Полковник Пестель, наиболее активный и известный член обоих союзов, создал собственное тайное Южное общество, на юге России, где он служил. Пестель, который был решительным защитником русской республики, начал разрабатывать детальный план убийства императора.
Сначала власти относились благодушно к тайным обществам. Они знали об их существовании и информировали императора об их руководителях, но из-за занятости и нежелания применять силу тот не воспринимал их всерьез. Потом вдруг неожиданные события заставили его обратить внимание на Россию. В его Семеновском гвардейском полку, расквартированном в Санкт-Петербурге, внезапно вспыхнул мятеж.
Семеновский полк блестяще сражался в европейской кампании и под командованием группы просвещенных и либерально настроенных офицеров сыграл определенную роль во введении некоторых военных реформ, например отмены телесных наказаний. Однако это не всем пришлось по вкусу. Великий князь Николай считал недопустимым нарушением дисциплины, что, по его мнению, развращало солдат и офицеров. В конце концов полковника Потемкина, боевого офицера, заменили грубым и жестоким офицером прусской школы полковником Шварцем, который тотчас же вернул телесные наказания и многие другие унизительные взыскания. Когда Шварц приказал высечь нескольких человек, награжденных Георгиевским крестом, по традиции освобождаемых от телесных наказаний, солдаты взбунтовались, требуя смены командования.
Реакция Александра показала, насколько плохо он знал российскую действительность. Потрясенный тем, что мятеж возник в полку, которым он командовал, еще будучи великим князем, и который участвовал в драматических событиях той ночи, когда он взошел на престол, император мог объяснить это лишь влиянием извне. После благодушного отношения к тайным обществам он внезапно встревожился. Вести о мятеже дошли до Троппау в конце октября, и он сразу же написал Аракчееву. Это письмо недвусмысленно выдает смятение императора.
«Вы легко можете представить, какие печальные чувства зародились во мне, – писал он. – Это, можно сказать, неслыханный инцидент в нашей армии. Еще печальнее, что это произошло в гвардии, и лично для меня горше всего, что это случилось в Семеновском полку. Если говорить искренне, то я скажу вам, что никто на свете не убедит меня (хотя люди это говорят), что все это было задумано солдатами или что это произошло исключительно в результате жестокого обращения с ними полковника Шварца. Он всегда был известен как хороший и справедливый офицер и успешно командовал полком. Почему он вдруг стал варваром? На мой взгляд, здесь существуют другие причины. Я не думаю, что зачинщик мог быть военным, потому что военные учения заставили бы этих солдат взяться за оружие, чего никто из них не сделал. Ни одна шпага не была обнажена. Все офицеры предпочли нарушить субординацию, но безуспешно. Из этого я заключаю, что было влияние извне. Возникает вопрос: откуда? Трудно сказать. Я думаю, виною тому тайные общества, которые крайне раздражены… нашим союзом и деятельностью в Троппау. Может показаться, что цель мятежа – напугать нас. Если принять в расчет еще и то, что был выбран день, когда императрица вернулась в город, станет ясно, что в их намерения входило напугать ее и таким образом вынудить меня отказаться от работы в Троппау и быстро вернуться в Санкт-Петербург. Но Богу было угодно, чтобы мы предотвратили это и задушили зло в зародыше».
Меттерних был рядом с императором, когда тот получил эти известия, и, хотя он знал о случившемся не больше, чем Александр, его удивили преувеличенные страхи государя. «Император зашел так далеко, что полагает, будто именно радикалы нанесли этот удар, чтобы запугать его и заставить вернуться в Санкт-Петербург, – писал Меттерних. – Я не разделяю его мнения. Было бы слишком, если бы в России радикалы могли располагать целыми полками, но все это свидетельствует о том, как изменился император».
Хотя враги Аракчеева безоговорочно обвиняли его в назначении Шварца и в репрессивных мерах, принятых против мятежников, на самом деле он не имел отношения к этому, как и император. В письме князю Константину, написанном в ноябре, он говорил, что, хотя Шварц одно время и служил в полку графа Аракчеева, они не были знакомы лично. Отвечая на письмо Александра, он предпочел согласиться с императором: «Я узнал эти вести в Грузине, и первые мои мысли были о вашем величестве и о том, какое огромное потрясение вы пережили из-за этих событий, – писал он. – Я полностью согласен с вами, что сами солдаты меньше всего виноваты и что здесь поработал некто имевший тайные мотивы. Но кто и как? Для всеобщего блага нам необходимо раскрыть истинную природу этого дела. Я могу ошибиться, но я предполагаю, что это был эксперимент, и мы должны быть бдительны и позаботиться, чтобы подобные события не повторились»[138].
Кара, постигшая Семеновский полк, была жестокой. Все общества распустили, а людей отправили в другие полки в разных частях империи; главари мятежников были жестоко высечены, а полковника Шварца уволили со службы за то, что не смог проконтролировать ситуацию. Но по иронии судьбы благодаря этому мятежу Александр понял проблемы, назревающие в его стране, которые могли быть так же опасны, как карбонарии в Италии и другие европейские якобинцы, которым он уделял так много внимания. Император вернулся в Санкт-Петербург весной 1821 г. с тяжелым сердцем.
Как ни странно, Аракчеев неохотно использовал ту полноту власти, которая предоставлялась ему из-за долгого отсутствия императора в России. Хотя он пользовался полным доверием Александра во всем, что касалось дел государства, он по своей воле уделял больше внимания созданию военных поселений и управлению ими. «Я живу в Грузине и в поселении. Когда вас здесь нет, у меня немного желания ехать в Санкт-Петербург. Слава Богу, немногие новости доходят до меня», – писал он Александру в Троппау. Странное заявление для человека, который должен был править страной в отсутствие императора, но в 1820 г. он умудрился провести большую часть времени в Грузине, откуда мог часто выезжать в новгородское поселение. Отсутствие «твердой руки» в столице, несомненно, способствовало усилению напряженности. Реакционеры пользовались огромным влиянием, однако шепоток молодого поколения либеральных аристократов становился все громче.
Незадолго до возвращения императора в столицу Сперанского наконец вернули из ссылки и разрешили жить в Санкт-Петербурге. Обратный путь был долог и труден. «Я провел в скитаниях девять лет и пять дней», – писал он в своем дневнике. После Пензы в 1819 г. его назначили губернатором Сибири; при встрече он признался Аракчееву, что «оно потрясло его до глубины души», несмотря на то что это была высокая должность. Разлученный со своим единственным ребенком, с нежно любимой дочерью, которую ему пришлось отправить в Санкт-Петербург, он уехал и по прибытии на место принялся энергично наводить порядок в администрации, находившейся в плачевном состоянии из-за бездействия и коррумпированности предыдущего губернатора Пестеля, отца будущего революционера. Способный руководитель, Сперанский совершенно не умел устраивать свои дела, к тому же у него возникли финансовые проблемы. Вскоре он написал Аракчееву и попросил продать его имение в Новгородской губернии, чтобы заплатить долги. Аракчеев любезно присоединил имение к новгородскому поселению, и Сперанский получил за него 140 тысяч рублей.
Окончательное прощение Сперанского и его возвращение в Санкт-Петербург вызвало определенный интерес. Ходили слухи, что Аракчеев поручал Сперанскому управление всеми городскими делами. В действительности же ему пришлось довольствоваться назначением в законодательный департамент Государственного совета.
Александр при первой встрече со Сперанским едва мог скрыть замешательство. Лишь только Сперанский поклонился ему, он разразился потоком любезностей и внезапно спросил Сперанского, с кем он виделся по его возвращении в Санкт-Петербург. «Пока я ждал удовольствия предстать перед Вашим Величеством, меня не пригласил никто, кроме графа Аракчеева», – ответил Сперанский. «Но с кем вы намеревались встретиться?» – настаивал Александр. «Я последую указаниям Вашего Величества», – сказал Сперанский. «Тогда я советую вам вести себя с Алексеем Андреевичем как можно любезнее. Однако я должен идти работать. Прощайте, до скорой встречи»[139].
Сперанский понял намек. Бартенков, чиновник, работавший у обоих и ими восхищавшийся, писал: «Аракчеев от всех зависит, потому что не может писать сам и он необразован; Сперанский ни в ком не нуждается. Аракчеев любит приписывать все себе и хвалится своим влиянием на императора; Сперанский любит критиковать старые устои, скрывает свою образованность и делает вид, что все ему дается легко. Аракчеев использует любую возможность, дабы проявить жестокость, и выполняет все, что обещает; Сперанский принимает все просьбы, с жаром дает обещания, но очень редко их выполняет, не любит ораторствовать и редко расточает похвалы. Аракчеев умеет с ходу оценить способности людей и больше ничего не принимает в расчет; Сперанский часто смущает людей и сам смущается от лести. Аракчеев решителен и любит порядок; Сперанский осторожен и часто игнорирует порядок. Аракчеева нельзя вынудить что-либо сделать; сильный характер способен заставить Сперанского выполнить свое приказание. Аракчеев прямолинеен; он своеволен и не стесняется в выражениях, иногда употребляя непристойные слова. Он достаточно искренен с подчиненными, но его может подвести его характер. Сперанский придает большое значение каждому слову и кажется холодным и беспристрастным. Аракчееву трудно менять свои взгляды в зависимости от обстоятельств; Сперанский меняет их с легкостью. Аракчеев ходит в церковь, но маловерен; Сперанский богобоязнен и благонравен, но редко ходит в церковь. Оба они нравились мне как незаурядные люди, но я искренне любил Сперанского»[140].
Сперанского пригласили в Грузино в мае 1821 г., он съездил в новгородское поселение, которое, по его собственному признанию, произвело на него большое впечатление. Аракчеев теперь больше не боялся Сперанского и мог относиться к нему более беспристрастно. После того как экипаж его гостя покинул Грузино, он повернулся к Клейнмихелю и воскликнул: «Если бы у меня была хоть треть ума Сперанского, я был бы великим человеком!»[141]
Однако у Аракчеева было очень слабое здоровье, и впервые в жизни у него появились признаки усталости. В феврале 1822 г. он упал в обморок в Комитете министров, и его пришлось отвезти домой. Александр встревожился и отправил его в Грузино на отдых, но оттуда Аракчеев писал императору: «Грудь у меня все еще болит. У меня горячка и пот, особенно по вечерам, и по ночам у меня лихорадка и озноб». Александр тут же отправил к нему своего личного врача Джеймса Уайли, который вернулся с дурными вестями. «Вести о вашей продолжающейся болезни очень меня огорчают, – писал в мае обеспокоенный император. – Яков Васильевич придает большое значение употреблению вами кобыльего молока и надеется, что вы им не пренебрегаете. Я же возлагаю надежды на Всемогущего». Говоря о своем беспокойстве Клейнмихелю, Александр сказал: «Вы не можете знать, что значит для меня Аракчеев; он берет все плохое на себя и приписывает все хорошее мне». Аракчеев писал другу, что он был «с каждым часом все слабее и таял как воск», но к концу месяца он начал выздоравливать. Однако приступы тяжелой болезни теперь стали регулярно повторяться. «Он всегда был нездоров, – писал врач новгородского поселения Европеус. – Кроме груди, он страдает от нарушения работы нервной системы, печени и сердца. Отсюда его постоянное беспокойство по поводу здоровья, бессонные ночи и усиленные сердцебиения»[142].
На протяжении следующих нескольких месяцев он чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы принять в Грузине императора вместе с великим князем Николаем, князем Волконским, главой императорского штаба, и несколькими иностранными дипломатами и дать им возможность досконально осмотреть новгородское поселение. И для русских, и для иностранцев это было впечатляющее зрелище. «Я в самом деле не знаю, как можно не удивиться, сравнив один берег Волхова с другим, здания, дороги, мосты и поля на одном берегу с ними же на другом берегу, – писал Аракчееву Кочубей, побывав в поселении месяц спустя. – После того как я, объехав поселения, переправился обратно через реку, я подумал, что какой-то поворот земли отбросил меня из цивилизации на земли, населенные варварами». Приезд императора, искусно отрежиссированный, как обычно, прошел успешно. Когда император проезжал мимо, в каждом поселении перед домами, похожими на казармы, стояли их владельцы, одетые в формы, вместе с женами и детьми в праздничной одежде. Лишь один маленький, но неприятный случай обнаружил разлад между видимостью и реальностью. Когда император медленно проезжал мимо домов одной из деревень, Волконский, который недолюбливал Аракчеева и вообще был настроен против военных поселений, заметил, что на столе в каждом доме лежит жареный поросенок. В одном доме он ловко отрезал у поросенка хвост и положил в карман. В следующем доме у поросенка не было хвоста. Вынув из кармана хвост, Волконский сказал Александру: «Я думаю, это наш старый приятель» – и приставил хвост к поросенку. Император не понял этой шутки[143].
Ничто больше не омрачило этот визит, который, по мнению защитников поселения, нанес сокрушительный удар скептикам, в число которых до этого момента входил великий князь Николай. Адъютант Александра Чернышев писал в письме Аракчееву, что Николай был «совершенно убежден и полностью изменил свое отношение к поселениям, к сожалению тех, кто пытался толкнуть его в противоположном направлении». «Результаты этой проверки многим не по нраву, – продолжал Чернышев. – Личная встреча произвела на них обескураживающее впечатление; она разрушила их коварные планы и уничтожила возможность их представления вещей в свете своих собственных предубеждений. Действительно, лучший путь закрыть рот этим людям – показать им правду. Каждый, кто был с нами, почувствовал это, и, хотя у меня уже было предубеждение в пользу этих новых учреждений, я даже представить не мог того, что я там увидел».
Вернувшись в Россию, Александр обнаружил, что против поселений настроены все слои общества. «Россия, и особенно Санкт-Петербург, не понимает своей цели и настроена против всего этого плана», – с горечью заметил император в редкий момент искренности, но он решил продолжать реализацию своего плана[144]. Известные люди, такие, как Сперанский, Карамзин и Кочубей, были приглашены посетить поселения и рассказать о своих впечатлениях. От Сперанского потребовали написать брошюру, объясняющую задачи этого проекта, и в 1823 г. его назначили в комиссию, основанную, чтобы сделать обзор работы поселений и выработать рекомендации для их дальнейшего развития.
В материальном отношении Александр и Аракчеев достигли многого, чем они по праву могли гордиться. После первых трудностей крестьянские поля в новгородских поселениях увеличились более чем на 30 процентов. Угроза всеобщей нищеты, которая в плохие годы могла поразить любую крестьянскую общину, была исключена. Образование, которое вызывало особый интерес Аракчеева, быстро развивалось на базе ланкастерской системы массового инструктирования, к которой успешно повернуло ее общество графа Толстого. Детей поселенцев назвали кантонистами; их отдавали в школу в семь лет для основательного шестилетнего обучения. Некоторых отправляли учиться дальше, поэтому поселения были обеспечены собственными инженерами и архитекторами. В новгородском поселении Аракчеев даже попытался издавать еженедельную газету, в которой печатались философские статьи и латинские переводы, сделанные жителями поселения, но это издание выдержало лишь шесть выпусков. Даже на юге, где условия были хуже, материальный прогресс был удивительным. Герцог де Рагус описывал южные поселения как «земной рай». После путешествия по Херсонской губернии он писал, что «благополучие крестьян ощутимо. Дома чистые и красивые; скот великолепный. Во всем видно истинное процветание»[145].
Этот прогресс был достигнут исключительно благодаря неустанным усилиям Аракчеева и нескольких его ближайших соратников. Потому что Аракчеев знал, что он проигрывает в одном важном пункте: офицеры, управлявшие поселениями, в основном оставались враждебно настроенными, работали неэффективно и во многих случаях были коррумпированы. Главный помощник графа Витта на юге присвоил четверть миллиона рублей из фондов поселения. Аракчеев уговаривал и запугивал офицеров. Он посылал им бесчисленные письма, терпеливо объясняя им их ошибки; в некоторых случаях публично нападал на них. В одном случае он строго отчитал группу офицеров в присутствии двух тысяч поселенцев и закончил свою тираду, обратившись к крестьянам и воскликнув: «Вы видите, какой у меня с ними разговор». Аракчееву приходилось следить за каждой мелочью: «Я никогда не уделяю такого внимания большим вопросам, в отличие от мелочей. Когда я нахожу ошибку, любой говорит: «Если граф вникает в мелочи и обсуждает такие ошибки, то что он должен сделать в важных случаях, которым, конечно, он уделяет гораздо большее внимание?»