Теперь Аракчеев достиг высот власти. Если у кого-то еще и оставались сомнения насчет его исключительного положения, то события 1823 г. изменили их точку зрения. Один за другим старые друзья Александра уходили со сцены или лишались своего влияния. Князь Волконский ушел в отставку с должности главы штаба после спора с Аракчеевым о сметах армии. Князь Кочубей ушел в отставку, и его место министра внутренних дел занял барон Кампенгаузен, близкий друг Аракчеева. Другой протеже Аракчеева, Канкрин, был назначен министром финансов. Только генерал Дибич, заменивший Волконского, был против, но Александр проявил твердость в разговоре с Дибичом. «Аракчеев – необразованный человек, но он трудолюбив и предан мне, – сказал он генералу. – Постарайтесь ужиться с ним и стать друзьями. Вам придется часто работать с ним, поэтому окажите ему доверие и уважение»[147].

Происшедшие изменения были неблагоприятными для либералов. Аракчеев заметил, что он хотел заменить эффективностью и опытом известных болтунов, но его современники иначе отнеслись к новым министрам. «Во время последних лет правления Александра бессильная геронтократия дремала у руля государства, – писал в своих мемуарах Вигель. – Эти старики… казались не министрами, а призраками министров. Все дела исполняли их подчиненные, каждый в своем подразделении, без видимости союза. Только ненавистный Аракчеев держал всех настороже». Но, несмотря на победу реакционеров, последние годы жизни Александра были отмечены не столько деспотизмом, сколько недостатком твердого правления. Этот период впоследствии окрестили «аракчеевщиной», но в отсутствие указаний сверху Аракчеев не проводил политику всеобщих репрессий, которую приписывали ему его современники. Император потерял контроль над ситуацией, которую он понимал лишь наполовину, в то время как Аракчеев по-прежнему занимался военными поселениями.

Это было критическое время для трона и для России, а из-за отлучек Александра появилась необходимость, чтобы управлением занимался человек здравомыслящий, который сможет увидеть признаки ухудшения ситуации и вовремя принять энергичные меры – все равно, репрессивные, либеральные или и те и другие вместе. Никогда недостаточная образованность Аракчеева, незаинтересованность в идеях и его административная концепция управления не были большей помехой стране, чем сейчас. Он занимал ключевую позицию в государстве во время десятилетия, когда требовалось эффективное управление, но он не пытался консультировать императора в серьезных политических вопросах. Кочубей жаловался Сперанскому, что, «если бы только могло быть изменение в нашем управлении и граф Аракчеев мог бы без затруднений назвать себя премьер-министром, я, может быть, согласился бы остаться министром… Если представится случай, можешь сказать Аракчееву, как я хотел бы, чтобы он стал премьер-министром…» Многие думали, что главным занятием Аракчеева было способствовать все большей изоляции Александра от общества и от правительства. В действительности лишь один человек из ближайшего окружения императора оставался в оппозиции к Аракчееву – князь Александр Голицын, обер-прокурор Синода и министр просвещения и духовных дел; и в первый и единственный раз в жизни Аракчеев прибег к интриге, чтобы победить соперника.

Голицын был близким другом Александра. Они с детства знали друг друга. Голицын вел распутную жизнь в петербургском светском обществе, когда в 1803 г. Александр неожиданно назначил его обер-прокурором Синода. Эта должность совершенно не подходила молодому человеку с ограниченным образованием и ограниченными способностями, но это назначение привело и к худшему результату. Обязанности князя естественным образом привели его к тесному контакту с церковью, и в одночасье он стал убежденным христианином, жаждущим поделиться внезапно открывшейся ему верой с друзьями. У невежественного в области православия Голицына вера приняла форму сентиментальной, мистической набожности, которой он в конце концов заразил и Александра. Когда представитель квакеров Британского библейского общества прибыл в Санкт-Петербург в трагическом 1812 г., Голицын принял его с распростертыми объятиями и основал в столице филиал общества. Голицын стал президентом Русского библейского общества, которое вскоре было основано, и император, под влиянием Голицына проводивший по многу часов в молитвах и за чтением Библии, вскоре стал его членом. «Может быть, Всевышний благословит это смелое предприятие, – писал Александр Голицыну в январе 1813 г. – Я думаю, оно очень важно, и верю, что вы правы, когда говорите, что Святое Писание займет место пророков».

Библейские общества стали в послевоенные годы весьма популярны. Высочайшего покровительства в столице было достаточно, чтобы в провинции открылись многочисленные филиалы. Энтузиасты не только обсуждали пути и средства для распространения грамотности, чтобы поддержать широкое распространение чтения Святого Писания, но и открыто защищали возврат к изучению Библии как истинный путь к Богу. Эта деятельность вызывала серьезную тревогу у православной церкви, которая не без причины видела в новой ветви религии угрозу своей позиции. Нападки церкви на библейские общества становились все более ожесточенными. В известной речи, обращенной к Московскому библейскому обществу, митрополит Серафим заявил, что сатана повсюду сеет вольнодумие, безверие и разврат. «Чтобы еще более преуспеть в своем деле, он облекает свой адский мрак в форму идей просвещения и высокой духовности. А каковы плоды этой учености и просвещения? – громогласно заявлял Серафим. – Вольнодумие и неподчинение власти, установленной самим Господом во благо общества. Подстрекательство к бунту, мятеж, внутренний разлад, убийство, и кровь, и слезы, льющиеся рекой. Это мы можем видеть здесь, на земле. А в вечности? Там неугасимый огонь, стон и скрежет зубовный ждет рабов и последователей просвещения. Таковы плоды этого дьявольского учения и премудрости»[148].

Лидеров православия поддержали крайние националисты, такие, как Шишков и бывший помощник Сперанского Магницкий, которые решительно искореняли все западное влияние и одновременно занялись тщательной чисткой университетов, на что император, как правило, закрывал глаза. «Почему мы хотим изменить наши законы, наши обычаи и наш образ мыслей? – писал Шишков. – Откуда идут эти изменения? Они вдохновлены институтами тех стран, где превратные, возмутительные и дерзкие идеи и избыток учения под личиной свободы мыслей имеют власть и вызывают низкие страсти».

Поднималась волна протеста против библейских обществ, и Голицын, как их президент, оказывался все в большей изоляции. Аракчеев не упустил этого факта, но он знал, что нужен драматический удар, дабы поколебать доверие Александра к своему другу или, по крайней мере, убедить его, что от Голицына надо отказаться в интересах государства. В 1823 г. Аракчееву удалось заполучить оружие в виде эксцентричного монаха архимандрита Фотия.

Фотий, как позднее Распутин, был одним из тех обладающих актерским и гипнотическим даром персонажей, которых то и дело порождала православная церковь накануне приближающихся катаклизмов. После назначения учителем в Санкт-Петербургский кадетский корпус его мертвенно-бледное, истощенное лицо стало известно всему Санкт-Петербургу. Его подвиги воздержания были всем известны, и он не делал секрета ни в свете, ни где-либо еще из своей отчаянной борьбы с сексуальными демонами, которые часто навещали его в образе женщин.

Когда в старости Фотий диктовал свои мемуары, схватки с сатаной, происходившие у него в ранней юности, вернулись к нему. Так, он вспомнил, как однажды ночью он лежал на полу в доме своего отца рядом с молодой девушкой – дальней родственницей. Обоим не спалось. «Петр почувствовал, что она двигается ближе к нему. По ее дыханию он мог понять, что молодая девушка мало-помалу пододвигалась все ближе и ближе к его лицу, пока не прижалась к нему вся от головы до ног. Юноша чувствовал, что она горит страстью… плоть девушки, тихо лежавшей рядом с ним, горела огнем; она стонала так, как будто изнемогала от страсти… она молча пыталась воспламенить его»[149].

Уже в 1817 г. Фотий начал говорить, что готовился к изгнанию врагов из церкви. В 1820 г. он объявил о непримиримой атаке на членов Библейского общества в Казанском соборе в Санкт-Петербурге, за что его изгнали из столицы, но вскоре разрешили вернуться по просьбе хорошо известной в обществе графини Анны Орловой-Чесменской, необычайно богатой наследницы, которая, по слухам, имела состояние почти в 45 миллионов рублей и в тридцать лет была еще не замужем. Известная своей способностью скакать верхом, как кавалерийский офицер, и танцевать, как балерина, она отдавала столько же энергии своим религиозным штудиям и посвящала большую часть времени молитвам и благотворительности. Ее первая встреча с Фотием была типична для них обоих. Он вошел в комнату, где она встретила его «одетая в белое, как ангел», но он отвел взгляд и сел поодаль, отвернувшись. Графиня Орлова спросила его, как ей сохранить свою душевную чистоту, на что Фотий ответил, что главное для нее – сохранять свою телесную девственность, поскольку душа и тело неразделимы. После дальнейшего разговора на ту же тему они оба отправились в спальню графини Орловой, где Фотий освятил ее постель, и они преклонили колени в молитве. Покоренная, она с тех пор считала себя его мирской благодетельницей и духовной дочерью. Однако в Санкт-Петербурге ходили слухи, что этим не ограничилось. Рассказывали историю о хорошенькой актрисе одного из санкт-петербургских театров, которая попросила Фотия изгнать из нее злых духов. Он так страстно взялся за дело, что оказался в ситуации большого искушения, и графиня Орлова, которая была вне себя от отчаяния, предложила девушке половину своего состояния, чтобы та оставила его в покое. У Фотия был богатый репертуар актерских приемов. Когда Магницкий впервые увидел его в доме Орловой, Фотий встретил его с двумя восковыми свечами и, не говоря ни слова, повел к креслу. Несколько минут оба сидели в молчании. Потом Фотий вдруг схватил колокольчик и стал неистово звонить.

После объединения Фотия и Магницкого, который хотел унаследовать обязанности Голицына, и перемещения митрополита Серафима из Москвы в Санкт-Петербург в 1822 г. начала оформляться оппозиция Голицыну. Постепенно все, кто был заинтересован в опале Голицына, начали регулярно собираться в доме графини Орловой. Серафим, Магницкий и Фотий часто устраивали тайные совещания, хотя Аракчеев довольствовался лишь тем, что наблюдал за развитием событий. Голицын ничего не подозревал. На самом деле Фотий так потряс Аракчеева, что в июле 1822 г. он устроил ему приватную беседу с императором, в ходе которой монах начал яростно нападать на библейские общества. Однако это было безрезультатно, и через несколько месяцев Серафим сделал следующий шаг, спровоцировав сильную ссору с Голицыным в Синоде, закончившуюся тем, что князь схватил шляпу и в гневе вышел.

На срочно собравшемся военном совете, в котором участвовал Аракчеев, решили, что Серафиму пора потребовать от императора, чтобы тот прогнал Голицына. Однако это поручение не слишком обрадовало святого отца, и его пришлось уговаривать. Дважды он садился в экипаж и дважды выходил из него, прежде чем его удалось уговорить поехать в Зимний дворец; при этом за ним ехал Магницкий, следивший, чтобы тот благополучно добрался туда. В присутствии императора к Серафиму вернулась храбрость. Он положил свою рясу к ногам Александра и заявил, что не возьмет ее назад, пока Голицын не будет изгнан. Вооружившись гранками труда, написанного немецким пастором Госснером, украденными Магницким перед самой публикацией, Серафим подкрепил свою правоту тем аргументом, что в роли главного цензора Голицын позволял распространять атеистические идеи. Смущенный Александр попросил время, чтобы ознакомиться с работой Госснера, выбрав тактику выжидания.

Заговорщики, планы которых на этот раз не осуществились, разделились, и Фотий удалился в Юрьевский монастырь под Новгородом, настоятелем которого он был. Он продолжал писать послания императору, и Аракчеев делал так, чтобы они шли по назначению. «Бог показал мне путь спасения и сказал, что Аракчеев может за все поручиться и что он прав, – гласило одно из его посланий. – Это было показано мне во время видения». В другой раз Фотий заявлял: «Знай, великий царь, что Господь всегда мне все показывал и будет показывать впредь. Беда не случится, если вы прислушаетесь к Господу, который говорит с вами через меня»[150].

То ли подобный совет, то ли влияние Аракчеева подействовали на Александра, но он решил вновь встретиться с Фотием. В начале апреля 1824 г. Аракчеев послал в монастырь письмо, потребовав, чтобы монах немедленно приехал в Санкт-Петербург. В еще одной долгой беседе Фотий повторил те же обвинения и попросил прогнать Голицына. Император опять колебался. Но на этот раз Фотий все тщательно обдумал. По возвращении в дом графини Орловой он послал письмо ни о чем не подозревающему Голицыну и попросил приехать. Прибывшего князя встретил разъяренный Фотий, стоявший между иконой и открытой Библией и драматическим тоном требовавший, чтобы Голицын покаялся в своих грехах перед церковью. Пораженный и разъяренный, Голицын отказался. Тогда Фотий торжественно воскликнул: «Анафема! Будь ты проклят!»[151]

Когда графиня Орлова вернулась домой, то увидела Фотия, бегающего вокруг ее дома в припадке восторга. Скандальные вести облетели весь город, и эти слухи в значительной мере подтвердил митрополит Серафим. Министра духовных дел отлучили от церкви, и у Голицына не было выбора, кроме как уйти в отставку, сохранив за собой только смехотворную должность почтового министра. Александр вызвал Фотия к себе и дал волю своему гневу. Фотий пришел после разговора «в поту с головы до ног». Однако опасность миновала, и православная партия торжествовала. Министерство духовных дел вскоре было упразднено, и, хотя император отказался распустить библейские общества, их теперь крепко держала в руках церковь. Будто в насмешку их новым президентом назначили митрополита Серафима. Пастора Госснера выслали, а его книгу сожгли. Адмирала Шишкова назначили министром просвещения.

Аракчеев проявил определенное искусство, оставшись на заднем плане, когда руководил событиями, приведшими к этому скандалу. Александр был огорчен тем, что пришлось пожертвовать Голицыным, но в его поведении не было и намека на упрек Аракчееву. Но Аракчеев был явно очень сильно задействован в финальном акте. Фотий достаточно хорошо знал, кому он обязан своим успехом. Он снова вернулся в Юрьев монастырь и вскоре написал архимандриту: «Молюсь за Алексея Андреевича Аракчеева. Как святой Георгий, он боролся за святую веру и церковь. Пусть Бог хранит его!» Между тем Аракчеев помирил Александра и Фотия, и в следующем году император дважды встречался с Фотием.

Участие Аракчеева в интриге против соперника было очень характерно для него. Было видно, что он не остановится ни перед чем, чтобы сохранить или укрепить свое положение. Правда, Голицын не был для него серьезным соперником; его компетенция находилась в той области, которая не входила в интересы Аракчеева. Однако он ревновал к каждому, кому удавалось снискать расположение Александра. В 1822 г., когда император проявил особую любезность к генералу Киселеву после военного смотра, Аракчеев, впервые встретившись с генералом, саркастически сказал: «Император сказал мне, как он доволен вами, Павел Дмитриевич. Он так вами доволен, что я хотел бы поучиться у вашего превосходительства тому, как угодить его величеству. Позвольте мне сделать это во Второй армии. Было бы хорошо, если бы ваше превосходительство взяли меня к себе в адъютанты»[152].