Вести о бунте встревожили Аракчеева. Ближайшее поселение было всего лишь в тридцати километрах от Грузина, и он знал, что у бунтовщиков может возникнуть желание отомстить ему. Страсти накалялись, и его нервы были на пределе. 20 июля он взял свой экипаж и без предупреждения поехал к другу в Тихвин. На следующий день он поехал в Новгород и спрятался в доме вице-губернатора. Но в Новгороде он не был желанным гостем. Губернатор, которого бунт в его губернии поверг в панику, к неудовольствию Аракчеева, попытался убедить его покинуть город. Аракчеев написал резкое письмо императору: «На второе утро после моего прибытия глава жандармерии полковник Григорьев (который никогда не обращался ко мне раньше) прибыл и начал говорить мне, что ввиду того, что в намерения поселенцев входит убить меня, мое присутствие в Новгороде опасно и что вчера поселенцы хотели перехватить меня по дороге. Я ответил, что если поселенцы собираются убить меня, то гораздо опаснее для меня выехать из города в направлении Москвы. Он сказал, что не думает, будто в этой поездке мне угрожает какая-то опасность. Он потребовал, чтобы я выехал в Тверскую губернию, и настойчиво спрашивал меня, старого человека, где я намерен остановиться»[183].

Какого бы ни был мнения Николай об Аракчееве, он полагал, что подобное обращение недопустимо в отношении старого друга и подданного его брата. Он приказал Чернышеву написать строгий выговор городским властям, а сам ответил Аракчееву. «Я приказал, чтобы о вас позаботились, – писал он. – Я спешу сообщить вам, что в тех пределах, где простирается моя власть, вы будете в безопасности. Я не верю слухам, которые достигли вас, и уверен, что когда вы действительно решите вернуться в Грузино, то сможете проехать через военные поселения, где восстановлен порядок»[184].

К концу июля бунт был подавлен, и, как обычно, последовали жестокие репрессии. Император был обеспокоен их жестокостью и масштабами; это звучало как погребальный звон всему эксперименту с поселениями. Хотя они не были отменены до 1857 г., режим в новгородском поселении изменился с 1831 г., и новых поселений не появилось. Аракчеев ничего не сказал об этом смертельном ударе, нанесенном делу его жизни.

Он оставался в Новгороде до конца месяца, никого не принимал, но по вечерам иногда приглашал доктора Европеуса, который теперь был в отставке, поиграть в бостон. Европеус заметил, что в результате последних событий Аракчеев испытывал напряжение и ему было трудно себя контролировать. Однажды вечером он порвал свое пальто о дверь дома Европеуса и раздраженно воскликнул: «Посмотрите, в каком состоянии находится ваш дом. Последний император взял это пальто собственными руками и отдал его мне на поле битвы. А теперь я порвал это сокровище в вашем доме. Прощайте. Я больше не приеду»[185].

Он вернулся в Грузино в подавленном состоянии и все реже выходил из дому. Он часами просиживал один в своем кабинете и за неимением других партнеров играл по вечерам в бостон с собственными слугами. В 1833 г. огромный монумент Александру, заказанный пять лет назад, прибыл в Грузино и был установлен напротив церкви. Это был мраморный бюст императора, поддерживаемый тремя грациями; у его подножия с одной стороны был коленопреклоненный русский солдат, держащий щит с гербом Аракчеева, а с другой – фигура, символизирующая освобожденную Европу. «Теперь все сделано, – сказал Аракчеев после церемонии открытия памятника, – и я могу предстать перед императором Александром с рапортом». В том же году он положил на счет в банке 50 тысяч рублей, которые в столетнюю годовщину смерти Александра должны быть присуждены историку, написавшему к этой дате лучшую историю жизни и царствования императора.

Аракчеев только один раз появился в обществе. В начале 30-х годов император решил основать губернские кадетские корпуса, но из-за недостатка средств этот проект не был завершен во многих губерниях, включая Новгородскую. В 1833 г. Аракчеев со своим обычным великодушием ко всему, что было дорого его сердцу, пожертвовал 300 тысяч рублей на основание этих корпусов. Его тепло отблагодарили и в следующем году пригласили 15 марта на торжественное открытие корпусов.

Он принял приглашение неохотно. Любой выезд из Грузина требовал от него больших усилий; и, так как долгое время его никто не навещал, он не чувствовал себя обязанным беспокоить себя ради других. Действительно, незадолго до того, как он отправился на церемонию открытия, у него произошла стычка с одним из многих офицеров, которые решили, что о нем удобнее забыть. Однажды в полдень в начале марта, когда Аракчеев сидел в Грузине со своим соседом, объявили о прибытии Клейнмихеля, который был обязан своей карьерой Аракчееву, но не соизволил за много лет ни разу его навестить. Клейнмихель вошел в комнату в некотором смущении и холодно сказал, что император распорядился, чтобы он вернул документ с подписью Александра, о котором говорилось в переписке. За несколько лет до этого, когда Аракчеев еще был в силе, Клейнмихель однажды пришел к нему и застал его пьющим ромашковый чай, который прописал ему доктор. «Не хотите ли чашечку чаю за компанию?» – спросил его Аракчеев, и Клейнмихель с живостью принял предложение. Теперь Аракчеев прищурился и, оглядев Клейнмихеля с головы до ног, внезапно спросил: «Не хотите ли чашечку ромашкового чая, друг мой?» – «Я пришел не шутить с вашей светлостью», – раздраженно ответил Клейнмихель. «Хорошо, сударь, – сказал Аракчеев, внезапно встряхнувшись, – я тоже не шучу с вами, когда прошу вас передать императору, что я не доверяю вам этот документ, но что я буду иметь честь лично вручить документ его высочеству великому князю Михаилу Павловичу, когда через несколько дней увижу его на открытии Новгородского кадетского корпуса». И он коротко кивнул Клейнмихелю в знак того, что отпускает его[186].

Появление Аракчеева на церемонии открытия произвело что-то вроде сенсации. Не прошло и десяти лет со времени его отставки, но он уже казался фигурой из далекого прошлого. Великий князь Михаил, веселый младший брат императора, прибыл за день до церемонии; он поддержал мальчиков, подбрасывавших его в воздух, а потом, как вспоминал впоследствии один из кадет, сказал: «Сегодня вы можете вести себя со мной как вам угодно, но завтра к вам в гости приедет строгий старик, который не любит шутить, так что я прошу вас следить, чтобы во всем был соблюден порядок».

На следующий день приехал Аракчеев, одетый в форму своего полка, без орденов, но с миниатюрным портретом Александра на шее. За церковной службой последовал банкет, во время которого великий князь уделил ему много внимания. В какой-то момент Михаил громко спросил его: «Могу ли я, как ваш ближайший сосед, просить вас почаще навещать корпуса и настаивать на том, чтобы кадет как можно лучше кормили?» – «Боюсь, ваше высочество, что мои визиты могут оказаться нежелательными, – печально ответил Аракчеев. – Когда я был попечителем военных кантонистов, их всегда отлично кормили, потому что, если щи были плохи, я всегда приказывал, чтобы содержимое котла выливали на голову управляющего». Никто не знал, говорил ли он всерьез, но впоследствии, когда кадеты были недовольны кормежкой, они часто напоминали своему управляющему об этой истории[187].

Аракчеев уехал обратно в Грузино в тот же день и начал готовиться к Пасхе, что он каждый год делал с величайшей серьезностью. Но когда Великий пост заканчивался, он серьезно заболел. Прежние боли в груди и сердце вернулись с новой силой. Он послал в Санкт-Петербург за доктором Миллером, который выехал вместе с личным врачом императора сэром Джеймсом Вили, теперь уже тоже стариком. Состояние Аракчеева не улучшилось. Он послал письмо генералу фон Фрикену, бывшему командующему полком графа Аракчеева, который теперь жил в военном поселении в Старой Руссе; он попросил Бровцына, местного помещика, с которым он был в дружеских отношениях, приехать навестить его. Бровцын приехал в среду за неделю до Пасхи, и Вили, который поставил диагноз «аневризм», сказал, что вряд ли Аракчеев протянет долго. К пятнице его состояние снова ухудшилось, и он стал задыхаться.

Тем не менее, этим вечером Аракчеев попросил Бровцына помочь ему встать, чтобы осмотреть свой кабинет, который был заново отделан. Когда старик, тяжело опирающийся на плечо Бровцына, шаркающей походкой шел через комнату, посвященную Александру, он встретил сэра Джеймса Вили, который пришел в ужас, увидев, что его пациент встал с кровати, и приказал ему немедленно остановиться. Аракчеев послушно лег на софу и, опершись на подушки, около часа оглядывал комнату, с которой у него было связано столько воспоминаний, пока его друг читал газету. В той же комнате он немного подремал и на следующее утро там же мирно скончался, когда пасхальный крестный ход медленно двигался по церковному двору[188].

Смерть Аракчеева не потрясла Россию; он уже принадлежал другому времени. «Аракчеев умер, но смерть этого тирана не произвела впечатления», – заметил в дневнике Пушкин. Тем не менее, Клейнмихель, фон Фрикен и многие другие его бывшие сослуживцы приехали во время пасхальных каникул, чтобы отдать ему последний долг. Командование полка графа Аракчеева было вызвано в Грузино, и в среду Святой недели, одетый в рубашку Александра, он был похоронен рядом с Настасьей в могиле под бюстом Павла, которую уже давно для себя приготовил. Могильный камень с высеченной на нем простой надписью «На этом месте лежит русский новгородский дворянин граф Алексей Андреевич Аракчеев» ждал своего часа.

В своем завещании Аракчеев распорядился, чтобы, если он не укажет наследника до своей смерти, Грузино было возвращено императору и использовано так, как сочтет нужным монарх. Николай не заставил долго ждать своего решения. Не прошло и двух месяцев после смерти Аракчеева, как имение было отдано Новгородскому кадетскому корпусу. Большую часть движимого имущества Аракчеева продали, а деньги отдали корпусу; постоянный доход от имения был предназначен для поддержки кадет. Соответственно, корпус переименовали в корпус графа Аракчеева.