Наш ответ иной. Эсхатология – это стартовый ускоритель для новой, христианской веры. Во всяком случае, очевидно одно: прямой лжи по этому вопросу ни один новозаветный автор не высказывает, хотя, быть может, поневоле, создает впечатление напряженного ожидания, которое в итоге не оправдывается. Самому Иисусу не раз и даже не два на страницах Евангелия задавали вопрос о сроках. Характерно, что Он не назначал никаких дат. А однажды даже прямо сказал, что
В Церкви за многие века шла долгая дискуссия о том, обладал ли Иисус божественным всеведением, будучи на земле, до распятия. Здесь нет единого мнения, нет согласия отцов. Даже если вопрос о Его всеведении отложить, как праздный, не имеющий для нас значения, то все равно важен и интересен иной, более конкретный вопрос: знал ли Иисус на самом деле час своего пришествия, или этот срок был скрыт даже от Него? Как объяснить ответ Иисуса, приведенный выше?
Некоторые (как ев. Иоанн Златоуст) полагали признание Иисуса в незнании, как способ отмахнуться от назойливости вопрошающих. Тогда все-таки получится, что Иисус сказал неправду. Другие полагают, что слова Господа надо принять в их прямом значении: не знал. Этой точке зрения содействует и то обстоятельство, что в 4-м веке была осуждена ересь Аполлинария, который учил, что ум и дух человеческий Логос, Сын Божий, при воплощении своем не воспринял, оставив ум Божественным. Это учение отвергнуто на основании такого довода: что не воспринято Богом при воплощении, то и не исцелено в человеке. А в человеке после грехопадения Адама повреждено все: от ума и духа до тела, и все нуждается в исцелении. Чтобы спасти человека целиком, Бог и стал человеком всецело, а значит, воспринял и человеческий ум, который поневоле, по самому исходному замыслу Творца, ограничен. Если Логос, воспринимая тело человека, делает себя ограниченным в пространстве и подчиненным законам телесной природы, от силы тяжести до биохимических процессов организма, то по тому же снисхождению к падшему человеку Он принимает и человеческий ум с его свойствами, с его законами.
Это – классический отеческий ответ Аполлинарию, закрепленный авторитетом второго вселенского собора. Отсюда, как будто, должно следовать, что, если Иисус о чем-то говорит: не знаю, – значит, Ему следует поверить прямо, а не подозревать в Его словах хитрую педагогику. Однако повторим, что Церковью этот вопрос однозначно решен не был, и мы не рискнем здесь поставить какую-то последнюю точку. Хотя, если высказать чисто личное мнение, то я не могу понять, как можно одновременно и отвергать идею Аполлинария о неполном воплощении, и верить в божественное всеведение Иисуса, снисшедшего к людям и грядущего на страдания. Другое дело, повторим, Иисус воскресший, который уже не может страдать и умереть, который уже, как человек прошел Небеса и ад, и который, как мы видим по Его ответу, не выказывает больше признаков того, что Ему в этом вопросе что-то неизвестно.
Если Иисус не знал о сроках своего возвращения, то тогда понятно, что ученикам Он дал очень серьезные наставления о постоянной бдительности и постоянном ожидании:
Тем не менее, наши человеческие мысли отстоят от Божиих путей, как земля от неба. Господу было угодно «разогнать» христианскую веру и сделать ее мировой религией не путем собирания записей, а путем усиления ожиданий близкого конца. Возможно, Иисус насмотрелся на иудейских книжников. Возможно, предвидел, что если Его весть закопать в книжные страницы, рассчитывая при этом на долгие века, то до дальних веков она и не дотянется, даже будучи записанной. Всемирных проповедников подогревало и подгоняло ожидание близкого конца и отчета, – и этот стимул Бог счел более важным, чем письменность. Значит, так оно и было.
Это, по-видимому, и говорит нам история.
Оборотная сторона эсхатологии
Легко понять, что люди, ожидающие близкого конца, будут прохладны к государственной и общественной жизни, будут в полном смысле не от мира сего, – и что этот их настрой не слишком-то понравится государственным строителям.
Христианская эсхатология – вот корень и аскезы, и политически невыгодной, даже опасной позиции такой церкви в обществе. Апокалипсис в наиболее концентрированной, самой резкой форме сочетает обе эти черты: и напряженное ожидание, и отвержение римской государственности, вплоть до ненависти к земному отечеству.
Бог дал своей Церкви время пройтись этим путем. Получилось без малого триста лет. За это время накопился необходимый опыт того, как Благой Вести, Евангелию Иисуса Христа жить в этом мире.
Здесь бы снова хотелось выделить разумный замысел в истории. Ведь это и есть лейтмотив нашей работы: проследить разумный замысел от древнебиблейских времен и до позднейших – насколько это получится. При этом правда, приходится признать, что адресат у книги невольно меняется. Разные скептики и по-разному сомневаются в библейском Боге и в христианской Церкви. Возможно, что читатель первых страниц не доберется до последних. Тем не менее, автору все-таки требуется сохранить верность своему разумному замыслу, – а он состоит именно в том, чтобы проследить не свой.
Итак, триста лет гонимого и полугонимого состояния в напряженных эсхатологических ожиданиях, а затем относительно плавный (но все же, быстрый) переход христианской веры к статусу народной и государственной религии. Почему так? Есть ли тут своя историческая логика?
Логика эта в том, что становление христианской веры и церкви мыслилось в своем автономном существовании, а выполнение миссии для всего человечества призвано было послужить тому следующим этапом, связанным уже с государственным статусом церкви.
Что набрала христианская церковь за первых три века?
Очень много. И прежде всего, становление основ своего богословия, своих религиозных упований, своего миссионерского опыта. Затем, именно в эти годы церковь приобрела опыт основных ересей и основных сектантских движений внутри себя, т. е. опыт преодоления этих опасных уклонов. Теперь уже нельзя сказать, будто христианство есть изобретение неких сторонних сил: государства или общества. Три первых века оно сумело просуществовать почти что наперекор тогдашнему государству и обществу. Другое дело, что потом потребовался для Церкви уже новый этап.
И суть дела здесь именно в эсхатологии.
Напряженное ожидание, жизнь в состоянии «не от мира сего» очень трудно сочетается с какой-то минимальной социальной активностью. Смиренный, добросовестно трудящийся человек – основа любого общества, но если он станет эсхатологически асоциален («а-а, скоро всему конец, что тут на земле ковыряться!»), сможет ли он далее оставаться и смиренным, и добросовестно трудящимся? Проблема тут, конечно, есть, она нами не придумана. Первым (из дошедшего до нас письменного наследия) вскрыл эту проблему еще апостол Павел в самых ранних своих письмах к Фессалоникийцам, уже в самом начале 50-х годов! И у него там именно добросовестный общественный труд противопоставлен эсхатологической панике (2 Фес. гл. 3). Но эти две вещи: «отмирность» и «неотмирность», действительно, трудно сочетать между собою именно по их существу. Между тем, как христианство предполагает и то, и другое. Надо и любить ближних, и не любить их паче Христа. Надо и быть «не от мира», и не воевать против устоев этого мира. Сложно и противоречиво. Как сама жизнь.
И вот, требуемую меру и золотую середину в жизни и сознании христианина: насколько ему быть гражданином земли, и насколько – гражданином неба, могла прочертить и отмерить только практика в несколько веков. Похоже, что никак не иначе. Церкви на все будущие века требовалась галерея портретов, конкретных исторических персонажей, которая показывала бы: вот так нужно, а так, пожалуй, не нужно разрешать этот вопрос и соответственно с ним строить свою жизнь.
Вновь о вечных воздаяниях