И не поверил. Приказал применить к Николаеву методы “кнута и пряника”, писал: “Кормите его, чтобы он окреп, а потом расскажет, кто им руководил, а не будет говорить, засыпем ему — все расскажет и покажет”. Причем чекисты еще и пытались противодействовать участию в следствии представителей, которых направлял к ним генеральный секретарь, не допускать к документам, допросам. Сталину пришлось звонить Ягоде и пригрозить: “Смотрите, морду набьем” [208]. Кстати, это опровергает клевету Троцкого и Хрущева о причастности к убийству Сталина. Все факты показывают, что он был заинтересован в выяснении истины, а не ее сокрытии.
Но “засыпать” Николаеву не потребовалось. Этот неврастеник вел дневник, накануне покушения писал “политическое завещание”. В дневнике были найдены фамилии видного зиновьевца Котолынова, троцкиста Шатского. И открылось, что подпольные кружки зиновьевцев и троцкистов по-прежнему существуют, что в Ленинград приезжали эмиссары Зиновьева из Москвы — Гертик, Куклин, Гессен. В этих кружках обсуждалось, как будет развиваться политическая ситуация. Например, утверждалось: “В случае возникновения войны современному руководству ВКП (б) не справиться с теми задачами, которые встанут, и неизбежен приход к руководству страной Каменева и Зиновьева”. Разбирались грехи правительства, перемывались кости Сталину и его соратникам, дескать, “все зло от них”. И в этих же кружках вращался Николаев, подкрепляя личное озлобление “высокими идеями”, писал в “политическом завещании”: “…Я веду подготовление подобно А.Желябову… Привет царю индустрии и войны Сталину…” [208]
Так возникли дела “ленинградского центра” и “московского центра”. Выбивали ли признания из арестованных? Но ведь не выбили. В соучастии в теракте не сознался никто. Но подсудимые вовсе не отрицали и не думали отрицать, что несут “моральную ответственность” за убийство. Что разговоры в их среде могли подтолкнуть взяться за оружие любого. 29 декабря все 14 обвиняемых по делу “ленинградского центра” были осуждены к высшей мере и расстреляны. По делу “московского центра” было привлечено 19 человек, в том числе Зиновьев и Каменев. Их судили не за теракт, а за подпольную пропаганду с тяжелыми последствиями. И они также признали “идеологическую ответственность” за случившееся. Получили разные сроки заключения. Зиновьев — 10 лет тюрьмы, Каменев — 5 лет…
Судили и руководителей ленинградского НКВД. Но их коллеги постарались выгородить, дело свели к халатности и наказали лишь понижениями по службе. Зато НКВД постаралось реабилитироваться чрезмерным рвением. В марте растреляли любовницу Кирова Мильду Драуле, ее сестре Ольгу и некоего Кулинера. За что — неизвестно. Из Ленинграда провели массовую депортацию “бывших” дворян, офицеров и т. п., хотя они-то уж никогда к зиновьевцам и троцкистам отношения не имели. Теперь их подчистую выселяли в Оренбуржье, Поволжье, Казахстан, Сибирь. По стране покатились аресты за “контреволюционную агитацию”. В основном по доносам: кто-то одобрил убийство Кирова, кто-то сказал “всех бы их так”.
Нет, представлять дело таким образом, что теракт всего лишь усилил подозрительность Сталина и дал ему повод для физических расправ с противниками, было бы слишком упрощенно и неверно. Но убийство Кирова послужило толчком, от которого начали раскручиваться новые нити. И стало обнаруживаться то, что раньше не замечали или удавалось прятать. Так, после выстрела в Смольном решили проверить охрану Кремля. А когда копнули, за голову хватились. Служба была поставлена отвратительно, в Кремль мог проникнуть любой, о перемещениях лидеров партии и государства знали все кому не лень.
Мало того, вскрылся целый клубок махинаций. Секретарь президиума ВЦИК Авель Енукидзе, заведовавший хозяйством Кремля, оказался замешан во множестве злоупотреблений, коррупции, его уличили и в “моральном разложении” — сексуальных извращениях. Сталину этот бывший друг и группа связанных с ним “старых большевиков” стали омерзительны. Он писал Кагановичу: “Енукидзе — чуждый нам человек. Странно, что Серго и Орахелашвили продолжают вести в ним дружбу” [208]. Также выяснилось, что охрана и обслуживающий персонал Кремля свободно обсуждали личную жизнь руководства, распускали по Москве сплетни. Некоторые признавались, что слышали в Кремле “антисоветские разговоры” и даже такие, которые попадали под обвинение в “террористических намерениях”. Многих, как Енукидзе, поснимали с постов, охрану перетрясли. Двоих расстреляли, три десятка посадили, Каменеву увеличили срок с 5 до 10 лет (по “кремлевскому делу” проходил его брат).
А проверки, начатые в парторганизациях для выявления замаскировавшихся групп троцкистов и зиновьевцев, обнаружили новые “феодальные княжества”, которые образовались в областях, районах, различных ведомствах. Партийные боссы и чиновники вели себя, как местные “царьки”, хищничали. И Сталин провел очередные кадровые перестановки, выдвигая “верных” (или тех, кого считал “верными” себе). В Политбюро ввел Микояна, во главе ленинградской парторганизации поставил Жданова, московской — Хрущева. 4 мая 1935 г. генеральный секретарь обратился напрямую к народу, осудив “неслыханно бесчеловечное отношение обюрократившихся кадров” к простым труженикам, “этому самому драгоценному капиталу”. Призвал рабкоров (рабочих корреспондентов) широко освещать такие случаи в печати.
Но толку было мало. Разве рабкоры не зависели от местного начальства? А проверку коммунистов, начатую в рамках кампании обмена партбилетов, областные руководитель фактически саботировали. Покрывали своих знакомых, подчиненных. Несмотря на троекратные указания ЦК, контроль со стороны Главного управления кадров во главе с Ежовым, проверка началась с запоздением на полгода, охватила лишь 81 % коммунистов и, как констатировал ЦК, установка на изгнание троцкистов и зиновьевцев осталась не выполненной.
Однако на дальнейшее развитие событий наложился еще один важный фактор. После убийства Кирова представители сталинского аппарата впервые основательно влезли в работу самого мощного “удельного княжества”, настоящего “государства в государстве” — НКВД. Его руководство уже не могло скрывать и заглаживать всю получаемую информацию. А структуры троцкистов и зиновьевцев все же зацепляли, их дела раскручивались, выявлялись все новые связи. В то же время от внешней разведки поступала информация о контактах Троцкого со своими сторонниками в СССР, о его связях с иностранными спецслужбами.
Попутно всплывали и открытия случайные, но многозначительные. Скажем, когда шли ревизии по “кремлевскому делу”, в кладовой был обнаружен забытый сейф Якова Свердлова. Вскрыть его смогли далеко не сразу, только при помощи квалифицированного вора-“медвежатника”. А в сейфе нашли золотые монеты на 108,5 тыс. руб., 705 золотых изделий с драгоценными камнями, бумажные деньги на 750 тыс. руб., бланки чистых и заполненных паспортов, в том числе иностранных.…
И в сознании Сталина разрозненные кусочки “мозаики” начали складываться в единую картину. Темные дела Троцкого, Свердлова и их ставленников. “Загадки” в их деятельности. Существование в СССР широкого оппозиционного подполья, связанного с зарубежными центрами, а через них — с иностранцами. И странная повторяемость катастроф, в которые выливались буквально все крупные советские начинания. Получалась картина заговора. И вовсе не внутрипартийного, антисталинского, а международного. Направленного против Советского государства.
Когда пришло это понимание? Момент можно датировать хоть и приблизительно, но все же достаточно определенно. Конец 1935 — начало 1936 гг. Потому что в феврале 1936 г. начались массовые аресты троцкистов. Без всяких дополнительных поводов, но их стали брали всех, подчистую. А НКВД получил указание пересмотреть дело об убийстве Кирова. Причем имеются данные, что как раз в этот период Ягода начал “саботировать” следствие, вызвав недовольство Сталина и его подозрения, что шеф НКВД чего-то опасается [208].
Тем не менее, 19 августа 1936 г. в Москве начался первый открытый процесс над лидерами “троцкистско-зиновьевского блока”. Перед судом предстали Каменев, Зиньвьев, Евдокимов, Бакаев, Мрачковский, Смирнов, Тер-Ваганян, Дрейтцер, Гольцман, Лурье, Ольберг, Фриц-Давид и др. И обвинения им предъявили уже не в создании подпольных кружков, а куда более суровые. В подготовке переворота, диверсий, военного поражения и расчленения СССР. С легкой руки Троцкого, чьи доводы подхватили западные историки, а потом и отечественных “перестройщиков”, все процессы 1936–1938 гг принято считать сфальсифицированными, а обвинения выдуманными. Но уже многие современные исследователи — А. Шубин, А. Колпакиди, О. Прудникова, А. Смирнов приводят доказательства, что это не так [78, 208].
Да, некоторые показания и впрямь оказываются недостоверными. Но отнюдь не все. А заведомо ложные признания могли быть вызваны не только “чрезмерным усердием” следователей, но и хитростью со стороны самих обвиняемых. Чтобы потом указать на легко проверяемую ложь и упростить свою реабилитацию. К примеру, когда СССР потерпит поражение в войне, сменится правительство. Ведь заговор-то действительно существовал. В прошлой главе приводились троцкистские установки об отказе от “конституционных путей” борьбы, о “революционном движении”, связанном с внешним вторжением и пр. Они взяты не из следственных или судебных материалов, а из “официальных” документов IV интернационала.
Различные источники, и не только советские, подтверждают наличие в СССР оппозиционных структур, их связи с Троцким. Допустим, опровергая материалы московского процесса, Лев Давидович отрицал свое знакомство со связным Райхом, о чем говорилось на суде. Но сейчас точно установлено, что Райх тесно сотрудничал с Троцким. Который, стало быть, солгал. А его сын Лев Седов уже после процесса проговорился, что поддерживал контакты с осужденными Гольцманом, Смирновым. Зачем бы он стал клеветать на них и противоречить отцу [208]? Мало того, заговор против Советской России был шире, чем изначально виделось Сталину. Он до сих пор по инерции делил оппозиционеров на “левых”, “правых”, поэтому не относил к врагам Бухарина.
И в 1936 г. уже сажали троцкистов, уже находились в тюрьмах Зиновьев с Каменевым, а Бухарин все еще почему-то считал себя неуязвимым! В этом же году он побывал за границей, в Париже встречался с видными меньшевиками Николаевским, Даном. Рассказал им о внутрипартийной борьбе в СССР, сообщил немало скандальных фактов, действительных или мнимых, которые впоследствии использовались в антисоветской пропаганде. Эта информация взята вовсе не из судебных показаний. Об этом позже написал его собеседник Б. Николаевский. Он вспоминал, что Бухарин выражал желание увидеться с Троцким, говорил: “Между нами были большие конфликты, но это не позволяет мне не относиться к нему с большим уважением”. В разговорах упоминалось и о совпадении программ Троцкого и Бухарина по дальнейшему развитию страны: частичный возврат к нэпу, сокращение колхозов, в промышленности — госкапитализм и широкое использование иностранных концессий.
Во время той же поездки Бухарин выступил на собрании эмигрантов в Праге. И, по свидетельству Кусковой, сделал с трибуны масонский знак, “давая знать аудитории, что есть связь между ею и ним, и что прошлая близость не умерла”. А когда Николай Иванович вернулся в Россию, в поезде, следовавшем в Ленинград, он имел секретную встречу с послом США У. Буллитом. Эти сведения взяты тоже не из следственных признаний. Они стали известны только недавно из записок секретаря посла [158]. В частности, Бухарин сообщил Буллиту, что Сталин ведет тайные переговоры с немцами. Если разглашение иностранному дипломату ценнейшей стратегической информации называть не шпионажем, то… как еще это назвать?
Кстати, за рубежом существовали мощные структуры советских спецслужб. Неужели они не “вели” такую фигуру как Бухарин во время заграничной поездки? Если нет, то почему? А если да, то почему данные о его встречах в Париже и Праге не дошли до советского руководства, а стали известными только от эмигрантов? Даже в последующих обвинениях против Бухарина эти факты так и не прозвучали. Да и сам он, когда столь свободно вел себя за границей, очевидно, был уверен — его прикроют, он может себе позволить не осторожничать.
Но можно отметить и еще более загадочные факты. Оказывается, что связи с зарубежьем в советском руководстве поддерживали не только троцкисты и не только Бухарин. Скажем, 23–29 июня 1937 г. в Кремле прошел пленум ЦК ВКП(б), на котором решались вопросы репрессий против большой группы видных партийцев. Даже в архивах ЦК документы о нем оказались представлены в урезанном виде, а единственный экземпляр несокращенной стенограммы был потом найден в “особой папке” Сталина. Но в пражских архивах Трудовой крестьянской партии впоследствии обнаружились полные данные о пленуме, где были перечислены и выступающие, и содержание выступлений, даже кулуарные разговоры советских вождей! Каким образом, от кого секретнейшие сведения попали в Прагу? Ответа нет до сих пор.
Причем аналогичные материалы имелись и в РОВС (возможно, попавшие через ТКП). А в бумагах, найденных в архиве эмигранта-журналиста В.Л. Бурцева, был отражен даже ход следствия над некоторыми высокопоставленными большевиками, вплоть до того, кто ведет дело, кто на кого дал показания, ссылки на номера документов [145]. Ну неужели в Кремле и на Лубянке действовала агентура эсеров? Или РОВС? Или информаторы журналиста Бурцева? Вот в этом, пожалуй, можно усомниться. Остается предположить, что подобная утечка происходила от кого-то из советских руководителей по каналам старой дореволюционной “дружбы” — масонской.