О том, что подпольные структуры в СССР существовали реально, нам известно не только из следственных дел, но и из других источников, в том числе антисоветских. Так, Союзное бюро меньшевиков (оно же “Московское бюро РСДРП”) было оставлено в России товарищами по партии, подавшимися за рубеж. В конце 1920-х его возглавлял и осуществлял связи с эмиграцией В. Иков. Но на следствии и суде он в этом не сознался, об этом стало известно значительно позже [208]. Точно так же и Трудовая крестьянская партия оставляла свое подполье. Оно было разгромлено в 1925 г., но сохранилась группа Кондратьева-Чаянова. И тоже имела все возможности для поддержания связей с заграницей.
Эмигрировавший на Запад меньшевик Н. Валентинов, написавший впоследствии воспоминания, рассказывал о подпольной “Лиге объективных наблюдателей”, куда входили “спецы”, занимавшие высокие посты в советской экономике. Один из руководителей Госплана В.Громан, важные начальники в аппарате ВСНХ — А. М. Гинзбург, А.Л. Соколовский, А.Б. Штерн, Л.Б. Кафенгауз и др. Правда, Валентинов утверждал, что “Лига” прекратила существование в 1927 г., но с чего бы это? Ему, очевидно, просто не хотелось топить товарищей, оставшихся в СССР. А те же самые личности оказались в списках обвиняемых по делам Промпартии, Союзного бюро меньшевиков и т. д.
На квартире у видного меньшевика Н. Суханова (Гиммера) вполне реально существовал “политический салон” — как раз на этом подсудимые и погорели. Воскресными вечерами у него собирались высокопоставленные “спецы”, оппозиционно относящиеся к советской власти. Все те же Громан, Гинзбург, Кондратьев и пр. Обсуждались возможности эволюционных реформ через “правых” коммунистов. А более глубокие преобразования считались возможными, если в стране настанет “кровавая каша”. Причем в условиях народного недовольства подобная “каша” казалась неизбежной. Говорили о списках “теневого кабинета”. Рассматривались возможности создания коалиционного правительства из меньшевиков, ТКП, промпартийцев и правой оппозиции большевиков. Хотя единства во взглядах не было, по пунктам своих программ эти господа грызлись не меньше, чем их коллеги в эмиграции.
Среди тех, кто был арестован по делам этих подпольных организаций, взаимосвязанных между собой, подобрались вовсе не наивные идеалисты, не новички в политике. Трое заместителей министров в масонском Временном правительстве, заметные общественные и политические деятели дооктябрьской России. Но вдобавок оказывается, что эти деятели пользовались очень высоким покровительством в советском руководстве! Так, Кондратьева за эсеровскую деятельность хотели выслать за пределы страны, но за него горой выступили Наркомат финансов, троцкисты Сокольников, Пятаков, и его как “ценного специалиста” назначили руководить Конъюнктурным институтом при Наркомфине. А когда Союзному бюро меньшевиков ОГПУ село на пятки, то, как признался подсудимый И.Рубин, он отдал чемодан с архивом своей организации директору Института Маркса и Энгельса Давиду Рязанову (Гольдентаху). Рязанов это отрицал и архив, очевидно, уничтожил.
Принято утверждать, будто основой обвинения были выдуманные показания “провокаторов”, а следствием и процессами дирижировал Сталин [168]. Но документы показывают, что это не так. Например, из переписки Сталина и Менжинского видно, что Иосиф Виссарионович сам очень интересовался сведениями, полученными от тех же “провокаторов” — поступившими к ним из “Торгпрома” и других эмигрантских структур. Отсюда А.В. Шубин пришел к справедливому заключению: Сталин был уверен, что эти люди — носители реальной информации, и вряд ли ОГПУ решилось бы до такой степени мистифицировать генсека. А
в августе 1930 г. Иосиф Виссарионович писал Молотову: “Не сомневаюсь, что вскроется прямая связь (через Сокольникова и Теодоровича) между этими господами и правыми (Бухарин, Рыков, Томский). Кондратьева, Громана и пару-другую мерзавцев надо обязательно расстрелять”. Однако таковые связи не вскрылись, Кондратьева и Громана не расстреляли. То есть, ход дела определялся вовсе не указаниями и пожеланиями Сталина.
И вообще суд учел, что каких-либо конкретных диверсий участники подпольных кружков не совершали. Поэтому приговоры они получили относительно мягкие, на смерть не осудили никого. Но некоторые контакты подсудимых с Бухариным все же обнаружились. Суханов показал, что встречался с ним, возлагал на него надежды: “Но правые не выступили и уклонились от борьбы. Я высказал по этому поводу Бухарину свою досаду и мнение, что правые выпустили из рук собственную победу. Я сравнивал при этом правых с декабристами… Бухарин отвечал мне, что я ничего не разумею… События развиваются в направлении, им указанном… В будущем предстоит перевес отрицательных сторон проводимого курса над положительными, только тогда можно говорить о победе его принципов”. Показания против Бухарина дал и профессор Рамзин. Но когда Сталин сообщил об этом Николаю Ивановичу, тот ответил оскорбленным письмом, назвал обвинения “гнусной и низкой провокацией, которой ты веришь”. Среди знакомых распустил даже слух, что помышляет о самоубийстве. И вопрос был замят.
Но здесь следует выделить один немаловажный момент. Сталин уже понял, что в руководстве государства творится неладное. Однако он еще не соотнес этих явлений с фигурами видных большевиков. Счел, что советских лидеров окрутили и регулировали советники и помощники. Он писал Молотову: “Теперь ясно даже для слепых, что мероприятиями Наркомфина руководил Юровский (а не Брюханов), а “политикой” Госбанка — вредительские элементы из аппарата Госбанка (а не Пятаков), вдохновляемые “правительством” Кондратьева-Громана… Что касается Пятакова, то он по всем данным остался таким, каким он был всегда, плохим комиссаром при не менее плохом спеце (или спецах). Он в плену в своего аппарата…” “Насчет привлечения к ответу коммунистов, помогавшим громанам-конратьевым. Согласен, но как быть тогда с Рыковым (который бесспорно помогал им) и Калининым (которого явно впутал в это “дело” подлец — Теодорович)? Надо подумать об этом”.
А от гражданских “спецов” нити потянулись к военным. Среди них тоже выявились оппозиционные кружки, связанные с активистами Промпартии, меньшевиками, ТКП, троцкистами. Правда, и они активных действий не предпринимали, а лишь собирались, совещались: какую позицию занять в случае “кровавой каши”, переворота, интервенции. Но ведь для военных, принесших присягу, даже обсуждения подобных тем — это уже измена. И приговоры для них были гораздо более суровыми. Из участников “военного академического кружка” расстреляли 6, из участников “военного заговора” — 31. Другие получили разные сроки заключения.
Но в делах военной оппозиции оказались замешаны и видные коммунистические деятели. Из уст бывшего полковника Н. Какурина прозвучала фамилия Тухачевского. И прозвучала вовсе не под давлением следствия. Какурин, друг Тухачевского, сперва проболтался своей родственнице, оказавшейся осведомительницей ОГПУ. Экс-полковник сообщил: “В Москве временами собирались у Тухачевского, временами у Гая… Лидером всех этих собраний являлся Тухачевский”. Было решено “выжидать, организуясь в кадрах”, а целью признавалась “военная диктатура, приходящая к власти через правый уклон”. Показания Какурина подтвердил проходивший по тому же делу И. Троицкий.
24 сентября 1930 г. Сталин писал Орджоникидзе: “Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых. Так выходит по материалам… Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру, лишь бы избавиться от ЦК, от колхозов и совхозов, от большевистских темпов развития индустрии… Кондратьевско-сухановско-бухаринская партия — таков баланс. Ну и дела”. Письмо было сугубо личное, для обмана Орджоникидзе у Сталина не было никаких оснований. Но Тухачевский, как и Бухарин, сумел “отмазаться”. На очных ставках все отрицал, иначе толковал смысл разговоров. И Сталин поверил ему (кстати, это опровергает утверждения о “болезненной подозрительности” генсека в данный период). Он писал Молотову: “Что касается дела Тухачевского, то последний оказался чист на все 100 %. Это очень хорошо”.
Но “оборотни” в советских структурах оставались и действовали. И очередной пример этому дает то же самое дело Промпартии. На скамье подсудимых не оказалось человека, который проходил по делу как ее руководитель, горного инженера П.А. Пальчинского. А ведь он был далеко не простым инженером. В годы Первой мировой являлся товарищем (заместителем) председателя военно-промышленного комитета — а председателем был масон Гучков, главный организатор и “двигатель” заговора против Николая II. Во Временном правительстве Пальчинский становится товарищем министра торговли, прокручивает контракты с американцами. Ранее уже рассказывалось, как в дни Октября Керенский, удирая из столицы, оставил Пальчинского генерал-губернатором Петрограда, поручил ему вместе с Рутенбергом защищать Зимний дворец. И Пальчинский сдал Зимний своему другу троцкисту Чудновскому.
Не удивительно, что победители арестовали его ненадолго, быстро отпустили. В 1918 г. ретивые чекисты снова хватают Пальчинского, однако за него неожиданно заступается Карл Моор — германский и австрийский агент (кличка “Байер”) [93], курировавший проезд Ленина через Германию, а потом обеспечивавший каналы финансирования большевиков и игравший роль агента влияния при заключении Брестского мира. Ну а потом Пальчинского берет под опеку Кржижановский. Еще один эмиссар “закулисы”, в начале века работавший под началом Виктора Адлера и Парвуса (кстати, и Рязанов-Гольдентах, уничтоживший архивы Союзного бюро меньшевиков, тоже работал у Адлера, в 1914 г. исполнял у него обязанности личного секретаря [89]). По протекции Кржижановского Пальчинского назначают директором Горного института (который в начале 1920-х вел разработки не столько для Советской России, сколько для иностранных концессионеров).
На процессе Промпартии Пальчинский должен был стать главным обвиняемым. Но его не доводят до суда вообще! А.И. Солженицын предполагал, что он держался слишком мужественно, отказался подписывать фальшивые материалы, за что и поплатился жизнью. Но почему? Некоторые другие обвиняемые тоже сперва упорствовали, ни в чем не признавались или давали уклончивые показания, лишь по ходу следствия и суда становились более откровеными — так вел себя, например, Суханов. И все получили довольно умеренные приговоры. А главного фигуранта, Пальчинского, расстреливают почти сразу после ареста, в мае 1929 г. Без суда, по приговору коллегии ОГПУ, то бишь по приказу Ягоды. И его следственное дело исчезло! [168] Учитывая очень уж “богатое” прошлое Пальчинского, не логичнее ли предположить что он слишком много знал и слишком многое мог рассказать? Или неосторожно выразил готовность рассказать?
А при расследовании заговора военспецов в руки ОГПУ попал еще один “непростой” деятель, генерал М.Д. Бонч-Бруевич. В свое время также поучаствовавший в заговорах, помощник Троцкого, работавший в тесном контакте с Сиднеем Рейли, предоставляя ему все сводки и планы Красной Армии [173]. Но с ним обошлись совершенно иначе. Сработали некие “пружинки”, и его участие в оппозиционных собраниях и разговорах замяли, быстро освободили без всяких последствий [208].
И вредительство шло вовсю. Но, конечно, не в форме мелких аварий на предприятиях. Оно осуществлялось куда более масштабно. Годы “большого скачка” во многих отношениях стали прямым продолжением революционной катастрофы. С 1929 г., в то же самое время, когда громилась деревня, развернулась вторая волна гонений на Церковь. Всю страну охватили антирелигиозные акции. В Ленинграде в рождественский сочельник учинили “ночь борьбы с религией” и взяли всех, кого застали в церквях. На Кубани под Рождество закрыли церкви, устроив в них молодежные вечеринки. В Оренбуржье в 1929 г. на Пасху комсомольцы закидывали камнями крестный ход, подожгли одну из станиц, чтобы сорвать праздничную службу [155]. И это творилось по всему Союзу. Для молодежи организовывались буйные антирелигиозные шабаши с факелами, шествиями, плясками, кощунственными песнями и частушками.
Священнослужителей в первую очередь репрессировали в ходе раскулачиваний. Закрывались храмы, монастыри. Многие из них были взорваны. Другие передавали под использование колхозям. В ходе кампании было закрыто 90 % храмов, которые еще оставались действующими после погрома 1922–1923 гг. А если прихожане пытались протестовать, это объявлялось “кулацкими восстаниями” и соответственно подавлялось. В данный период были ликвидированы монашеские общины, все еще существовшие “в миру” (как, например, община Дивеевских сестер, изгнанных из монастыря, но обосновавшихся в Муроме). Были разгромлены братства катакомбной церкви. Такие общины теперь квалифицировались как “организации”, причем подпольные и контреволюционные. А за это наказания были суровые. Лагеря, ссылки на “спецпоселения” — и как раз для тех, кто проходил по церковным делам, места “спецпоселений” выбирались самые тяжелые и гиблые.
Прокатились и кампании казней. В 1932 г. в ростовской тюрьме были расстреляны митрополит Кавказский Серафим (Мещеряков), епископ Барнаульский Александр (Белозер) и 120 священников и монахов. Случайный свидетель-геолог поведал об убийстве 60 священников в июле 1933 г. на берегу Лены. Их ставили на край ямы и задавали вопрос, есть ли Бог. Каждый твердо отвечал: “Да, есть Бог!” — и звучал выстрел. Расстрелы и тайные убийства священнослужителей совершались и в других городах. Был казнен митрополит Евгений, епископа Краснодарского Памфилия (Мясковского) нашли повешенным в саду [140].
Причем в 1929 — начале 1930-х, в отличие от начала 1920-х, гонения развернулись против любых религиозных конфессий. Ликвидировались и громились протестантские и сектантские общины, до сих пор действовавшие совершенно свободно, “коммуны” толстовцев, баптистов, молокан. Преследовали буддистов, арестовывали и расстреливали лам. Все дацаны на территории СССР были закрыты. Под репрессии попало и исламское духовенство, закрывались мечети, медресе, была закрыта и часть синагог.
Но в этот же период был осуществлен и полный разгром отечественных гуманитарных наук. 12 января 1929 г. в Академию Наук СССР были введены Бухарин, Покровский, Кржижановский, Рязанов, месяцем позже Деборин, Лукин, Фриче. И бухаринцы во главе с Покровским развернули “чистку”, из Академии было изгнано 648 сотрудников. А ОГПУ активно помогло гонителям. Подхватило обвинения, которые выдвигали бухаринцы против ученых, и раздуло дело об “академическом заговоре”. За решетку попал весь цвет российских историков: Платонов, Тарле, Ольденбург, Любавский, Готье, Измайлов, Лихачев, Бахрушин, Греков, Веселовский, Приселков, Романов, Черепнин, Пигулевская, видные философы, мыслители, филологи — Лосев, Кожинов и др. Многих ученых, как А.Ф. Лосева (перед арестом принявшего вместе с женой тайный постриг) явно тянули на “расстрельные” статьи. Некоторых, как академика Н.Н. Лихачева, пытались уничтожить уже в местах заключения.