– Тогда, когда ты будешь готова это узнать, – уклончиво, но непоколебимо произнесла Галя.

Наступила зима. Школьный двор занесло снегом, и игра в резиночку и написание одного и того же ребуса на стене уступили место катанию на санках и коньках. Ира совсем забыла про Галину загадку, которая всю осень не давала ей покоя. Да и Галя Кляпнева больше не напоминала ей о странном знаке.

Всю долгую зиму школьники боролись с кляксами, стальными перьями, кожаными перочистками, осваивали буквы и цифры, ненавидели чистописание. К концу третьей четверти клякс стало меньше, а буквы и цифры приобрели уверенные очертания каллиграфических знаков.

И вот уже свежий весенний воздух наполнил легкие и вытеснил из школьных коридоров густой запах подгоревшего молока и пережаренных сырников. Снова можно было надеть туфли, но они почему-то стали жать пальцы, летние курточки оказались тесноваты, а просторный школьный двор словно сжался, как материя после стирки.

Девочки опять запрыгали на резиночке и стали играть в классики. Кляпнева взяла мел, отвела Иру Богуш в сторону и аккуратно начертила на школьной стене тайный знак, о существовании которого Ира уже и не помнила. Галины рыжие веснушки, ожившие под весенним солнцем, выползли на щеки и нос и хвастались ярким коричневым загаром.

– Так что же это означает? – спохватилась Ира. – Ты же обещала сказать!

– Я помню, – важно ответила Галя.

Она заговорчески посмотрела по сторонам, пригнула голову и, понизив голос, сказала:

– Здесь зашифровано страшное слово. Смотри. Вот буква «ха», – Кляпнева не спеша обвела ее мелом. – Вот вторая буква «у», – её рука обозначила «у», – Галя остановилась, сделала паузу и медленно добавила: – Получается… ну…

– Хурма! – радостно воскликнула Ира и спросила: – А почему оно страшное?

По внешнему виду и манерам бабушка Иры Богуш сразу определила, что Галя Кляпнева – не лучшая подруга для её внучки. Жила Кляпнева вдвоем с матерью в комнате общей квартиры на первом этаже. Ее мать, грудастая полнокровная женщина с выкрашенными хной ярко-рыжими волосами, работала продавщицей кондитерского отдела в гастрономе через дорогу. Дома ее никогда не было, и Галя большей частью была предоставлена сама себе. Это делало ее самостоятельной и, как ей казалось, почти взрослой. Она умела переходить дорогу, могла сама разогреть еду на плите и, если надо, сходить на базар за картошкой.

Иногда Галя вместе с Ирой заходили к Галиной маме на работу, в гастроном. Мать, улыбаясь, выходила из-за прилавка, и поблескивая золотым зубом, говорила:

– Ну шо, дивчатка, двоёк сёгодни не нахваталы? Ну, идить сюды, конхфет дам.

Галя подставляла ладошки, и мама насыпала ей цветных леденцов.

– С подружкой поделись, доцю, – и строго добавляла: – А когда погуляешь, сразу домой – уроки робыть. Ну, бежи.

Она широкой рукой ерошила неровно подстриженные волосы своего чада и слегка подталкивала Галю к выходу.

Галя делилась леденцами с Ирой. Они запихивали сладости в рот и, глядя на огромные растянутые щеки друг друга, заливались смехом, хватались за животы и давились конфетами. Потом Ира выплевывала лишние леденцы, оставляя лишь один, и вытирала рот носовым платком. А Гале было жалко выплюнуть кислосладкие стеклышки и она, испытывая полнейшее неудобство, продолжала их сосать.

В этот день, наконец, справившись с леденцами, Галя сказала:

– А пошли ко мне во двор погуляем.

– Пошли, – согласилась Ира.