Наталья Чумакова рассказывает: «Он был болельщик столь же яростный, сколь и переменчивый: то одна ему команда понравится, то другая. Помню, смотрели какой-то матч, выиграл „Спартак“ я, естественно, возликовала, а он страшно заорал: „Да у тебя одно красно-белое дерьмо в голове!“ И хлопнул дверью».

Первые появления Егора Летова в Москве напоминали визиты идейных разночинцев. Кирилл Кувырдин рассказывает: «Мне кто-то сказал, что есть французская девушка, которая интересуется русским рок-н-роллом, – это была Натали Минц, которая вывезла в свое время в Париж „Звуки Му“ „Кино“ „Аукцыон“ и очень хотела то же самое сделать с Летовым, „Калиновым мостом“ и „Ночным проспектом». Я был бессемейный, и когда мы с Натали как-то подружились, то вся компания стала приезжать и ночевать у меня дома.

В тусовке Летова не было такого сплоченного душевного настроя, как у „Аукцыона“ – у тех-то то прям домовитая семья. Летов был по духу командир, пацанчики вокруг него периодически менялись, в первый приезд, например, еще не было Кузьмы, зато были гитарист Джефф, барабанщик Климкин и их шумный менеджер по прозвищу Пятак. В быту все были крайне неприхотливы, искренне удивлялись, обнаружив у меня в холодильнике какую-то минимальную снедь, ну, я все-таки московский мальчик. А у них такой солдатский минимализм: полное безденежье, пахло как от бомжей, одеты скверно, чего стоит егоровская любимая рубашка в булавках и значках, которую он носил, не снимая вообще. Все они были бузотеры, но Игорь Федорович их все время строил и учил уму-разуму. Он постоянно действовал – что-нибудь надумает и сразу берется делать. Очень обижался, что никто за ним не успевает, все время всех подгонял. Слово „пенять“ было у них главным в группе – че ты пеняешь?

Сразу было понятно, что он отдельный персонаж и уже тогда утомлялся от постоянной концентрации людей. Впоследствии он приезжал уже один или с подругой Нюрычем и очень выборочно кого-то приглашал в гости. Когда кто-то звонил по его душу, он махал рукой – либо, мол, меня нет, либо наоборот, давай сюда его. Жест „меня нет“ с перекрестными руками, надо сказать, преобладал. Радовался он, по-моему, только Леве Гончарову.

Я не помню деталей, но само общение производило эффект, как будто всего очень много. Резкая концентрация времени и весьма недежурного созидательного трепа. Беспрестанно говорили про музыку, про кино, про литературу, про журналы какие-то. Много гуляли, ходили в Воронцовский парк пешком, что довольно далеко от Ленинского проспекта, где я жил. Он мне накидывал массу всякой информации – притом, что он младше меня прилично. Он уже тогда был культуртрегер на многие годы вперед, до сих пор хожу по каким-то его ссылкам. В Омск к нему я в первый раз приехал зимой – вот там он был по-настоящему дома, абсолютно в своем коконе. Ходили в лес жечь костры и спали ночью пьяные прямо в снегу у затухающего костра. Как-то наутро пошли за пивом с полиэтиленовыми пакетами, его прямо в них наливали. Мороз градусов тридцать и дикая очередь у ларька. Народец там копошился совсем уж глубинный. В частности, стоял персонаж чуть не в халате на голое тело, поросший струпьями, какие-то сосульки у него из носа торчали, ну такой совсем из фильмов ужасов. В какой-то момент он изрек: „Кто мы, герои? Нет, мы поганые люди“. Очень этот лозунг Егору понравился».

Нестиранная черная рубашка в булавках, ставшая визиткой группы конца 1980-х, пригодилась в итоге еще однажды.

В 2000-е годы Наталья Чумакова нашла ее где-то в недрах летовского шкафа. Егор тогда, играя акустические концерты, имел обыкновение прикалывать к джинсам в районе колена список заученных песен. Завидев ощетинившуюся рубаху, он восхитился числу простаивающих без дела булавок и разодрал исторический наряд на скрепы для концертных шпаргалок.

Непререкаемость бедственной повестки Егора Летова ставила его в исключительное положение. Трагическое миросозерцанье тем плохо, что оно высокомерно, как заметил в начале 1980-х Александр Кушнер. Отчаяние, особенно такое безлимитное, как у Летова в песнях, – тоже, в общем, форма снобизма. Его экзистенциальная считалочка «Мы будем умирать, а вы – наблюдать» в первую очередь утверждает некую привилегию, пусть и сомнительного свойства. В ней есть что-то от горделивого стивенсоновского девиза, который был, кстати, вынесен эпиграфом к той же «Прошу, убей меня!»: оставшиеся в живых позавидуют мертвым.

Песни «Обороны», как ни посмотри, отличались предательской мелодичностью и даже своеобразной задушевностью. Но пел Егор как будто внутрь себя («непрожеванный крик», если по Маяковскому), создавая этим мизантропическим вибрато эффект сдавленной концентрированной мощи, которую он держал в себе и не отпускал в зал.

Олег Коврига вспоминает: «В свое время, году, наверное, 1986-м, Серега Летов мне говорит, что, мол, есть у меня младший братец в Омске, который тоже песни пишет, давай устроим ему какой-нибудь квартирничек. Я говорю: Сереж, ну если ты говоришь, что нужно сделать, мы, безусловно, сделаем. Потому что Серега – орел. Приехал Летов-младший в Москву, а в это время первая жена Летова-старшего была беременна. А Игорь приехал с гоп-компанией и, мол, Сережа, мы у тебя вписываемся. На что Сережа говорит, что тебя, Игорь, одного могу вписать, а остальных нет, потому что жена у меня беременная. На что Игорь обиделся, куда-то срулил, и никакого квартирничка мы так и не устроили. Появился он только года три спустя, и тогда Берт Тарасов устроил концерт в МАМИ. Нас там было зрителей человек тридцать, но „Гражданская оборона“ вместе с Янкой рубилась вполне по-честному. При этом Летов в зал вообще не смотрел, а Янка смотрела именно в зал. Ее вообще люди интересовали, мы даже с ней несколько раз глазами встречались. Потом мы организовали-таки квартирник на „Красногвардейской". У них был директор Андрей Соловьев по прозвищу Пятак, и он мне всю запись испортил, потому что он все время орал, пока пел Летов. Сама запись тоже потом куда-то исчезла, да и хер бы с ней».

Летов еще в 1990 году делил свою публику на три сегмента: гопников, эстетов и «своих». Последних было совсем мало, а эстеты в этой иерархии были едва ли не хуже гопников – что, в общем, и привело его в итоге на соответствующую сторону баррикад в октябре 1993 года.

Несмотря на заборные надписи и народную молву, ГО по смыслу оставалась топливом одиночек. Для умирания не собираются вместе, как говорят французы, к которым он не поехал. Другое дело, что таких одиночек было много и слушали его самые разные люди и персонажи. Берт Тарасов рассказывает: «Искал я себе соседа в коммуналку: запостил объяву в фейсбук, нашелся желающий жить в центре чел. Две ходки, 12 лет по зонам, весь в тату правильных – и на коленях звезды, и на плечах, свастики-гитлеры, ну настоящий разбойник. При этом вся дискография „ГрОб Рекордс“ говорит, у него в лослесс-формате, все знает и правильно, на мой взгляд, трактует. Пообщались – заезжай, говорю… Проходит где-то полгода, и вдруг взбрело мне в голову залезть на мой аккаунт в ЖЖ, где я лет пять, наверное, и не был. Долистываю до топового моего поста „Летов умер“ – 168 комментов на тот момент – и вдруг гляжу: знакомая аватарка с Серафимом Саровским восьмым комментом идет. Зову соседа – подходит-смотрит: „Ну да, это я в зоне сидел и в ЖЖ общался с людьми“».

Собственные его хождения в народ часто носили комический характер. Как-то в конце 1990-х Летов поехал на метро до станции «Красногвардейская», и в вагоне его обступила толпа детей от 10 до 15 лет и немедленно устроила ему допрос с пристрастием на тему такого романа Юкио Мисимы, которого даже он не читал. «Оборона», кстати, вообще во многом была (и остается) детской темой. Сергей Попков вспоминает: «Был концерт в Тель-Авиве, по-моему, самый первый. Егор уже вышел играть, и тут я вижу, что на входе кутерьма с охранниками. Я подхожу, а они возвышаются над мальчиком реально лет девяти. Он весь в коже, какие-то шипы, напульсники. Они его отказываются в таком виде пропускать со всем его железом, а он страшно, по-детски, ревет, размазывая слезы по лицу, не желая расставаться с прикидом. В результате я взял у него эти цацки на хранение, и он спокойно прошествовал в зал».

В 1998 году на концерте в «Крыльях Советов» Егор в первый и последний раз решил совершить акт стейдждайвинга. Приглядевшись к толпе, он рассудил, что безопаснее будет занырнуть в тот сектор, где преобладали, скажем так, панкессы. Расчет не оправдался. Одна из девиц намертво взяла его за шею борцовским хватом, а остальные принялись раздирать одежду, включая подаренную Э.В. Лимоновым майку с портретом Че Гевары. Охранники, в свою очередь, потащили его на сцену за ноги, в результате чего лидеру прославленного коллектива едва не оторвало голову. В 2000 году, после задержания Егора на границе Латвии и последующей депортации, сюжет об этом показали по ТВ-6. На следующее утро Летов пошел в Омске покупать «Спорт-экспресс». Продавщица в киоске, куда он наведывался годами, опознала его как лицо из телевизора. С того дня он стал ходить за «Спорт-экспрессом» в другой и более далекий во всех отношениях киоск.

Когда вышел альбом «Реанимация», то текст басни «Беспонтовый пирожок» в буклете был атрибутирован как народный, в то время как сочинил его точно Егор. Впрочем, народные отголоски в ней, безусловно, присутствуют – так, в частности, на беспонтовость купленного по случаю пирожка указал Жека Колесов (правда, в его версии фигурировал колобок), а историческая фраза про народ, которую потом слямзил Шнуров, принадлежит гитаристу Чеснакову. На мой вопрос об анонимном статусе Летов усмехнулся-отмахнулся, это, дескать, чтоб не обижались на строчку «Любит народ наш всякое говно». При этом буквально в тот же день он мне со вздохом по какому-то другому поводу пожаловался: страна у нас говно и народ у нас дрянь.

Кирилл Кувырдин вспоминает: «Я случайно встретил его в метро: он меня не видел и шел один в надвинутой на нос кепке, в черной куртке. Это был совершенно другой персонаж – и не сценический, и не домашний, а еще некто третий, специально для существования во внешнем мире».

У Летова был хронический страх перед превращением в субъекта массовой культуры. Но против того, чтоб стать частью культуры народной, он не возражал и многое для этого делал. Просторечия и всякий сказовый лад вполне были его стихией, причем не только в песнях. Он любил вместо «разозлился» говорить «осерчал», вместо «одежды» – «одежа», жаловал футбольное словечко «щи» и называл поезда паровозами. Собственно говоря, «Егор» был не единственным вариантом псевдонима – рассматривался также и Степан, в связи с чем ономастическая история русской рок-музыки имела шанс пойти по другому руслу. Интересно, что летовский тезка Тальков еще в 1980 году сочинил трилогию про старого большевика под названием «Дед Егор». Нелегко представить, что было б, доживи Тальков до событий 1993 года – и что бы он как виднейший на тот момент представитель патриотического музыкального лагеря сказал по поводу движения «Русский прорыв».

Песни «Гражданской обороны» нуждались в значительном кредите доверия – сама их техническая и эмоциональная уязвимость по контрасту требовала валового человеческого участия. Весь смысл и замысел их самоуничижения и самоедства был сопряжен с самой что ни на есть наглядной агитацией и пропагандой. Чем хуже, тем больше. У Летова в итоге получилось стать популярным и посторонним одновременно – что, очевидно, и являлось целью. Образно говоря, он работал с переходными глаголами, то есть предполагающими воздействие на предмет и переходящими на личность: у него был отличный навык мозгодуя. Наждачною бумагой приласкайте сердца. Олег Коврига размышляет: «Вот почему Силя, например, не стал народным автором, а Летов стал? В Летове изначально была какая-то попсовость, мелодичность, что, в сущности, хорошо. Не могу для себя объяснить… он интеллигентный человек, которого я понимаю, и он гений, конечно. Но Янка была родная, а он – нет».

Он – нет. Внутри «Гражданской обороны» при всей ее прямолинейности всегда находился очаг даже не юродства, но какого-то несговорчивого лукавства. Осознанная вшивость звукоизвлечения была неплохим методом вербовки. Люди принимали все спетое и сыгранное за чистую монету, а монетка, как и было сказано, падала третьей стороной.

Вспоминает Игорь «Джефф» Жевтун: «По большому счету, Егор счастливым был только в детстве – а так-то он был очень одинокий, грустил и постоянно переживал за что-то неведомое. Еще он бывал счастлив в процессе записи, для него счастье было в труде. Он часто говорил про праздник, но большинство понимали под этим безудержное веселье, пляски и алкоголь. А он имел в виду что-то вроде „на работу как на праздник“. Для него деятельность была счастьем, а делал он по преимуществу то, что хотел. Вот есть советский сериал „День за днем“, там Грибов говорил: „Что такое работа без оплаты? Это творчество“. Летов всю жизнь менялся, но я не думаю, что он специально искал этих перемен – скорее его меняли внешние обстоятельства. В 1993-м он изменился по политическим соображениям, после 1995-1996-го – от активного воздействия веществ и алкоголя. Всегда были внешние воздействия, а не то, что он придумал себе в голове. Когда ехали с похорон Янки, я помню, Манагер о чем-то спросил его, ну так, по старинке, безобидно – а Егор ответил: нет, я теперь стал совершенно другой».