7.Что музыка по своему воздействию должна быть встречной, словно электричка, которая только что пронеслась за стеклом в сторону Москвы, – такой, что невольно шарахаешься.

8.Что подключиться ко всем тайнам мира при сильном желании можно из любого, сколь угодно не метенного угла, на самой гнилострунной гитаре можно скроить летописной силы мелодию, в свисте дряннейшего из микрофонов можно услышать хохот водопада под радугой. До Китая пешком – полшага.

9.Что собственное одиночество обладает огромным запальчивым потенциалом – нужно только в правильный момент встроить его в соответствующий синонимический ряд; так образуются сто, двести и более его лет.

Десятый тезис я не успел досочинить: дорога из Выхина в Красково оказалась несколько короче, чем мерещилось в детстве. За 38 лет, что я здесь не был, само Красково тоже как будто укоротилось – не в плане общей застройки, к сожалению, а в сфере проективных чувств и предвосхищений. Место, где мы снимали дачу, обнесли забором, но голубая ель осталась, еще больше разрослась, возвышаясь над окрестностями, весь смысл которых окончательно свелся к летовскому стишку 1987 года: «Вот небо. Вот дерево. Вот дорога. Вот я. Вот еще раз я».

При беглом взгляде это место все еще годилось для малых дневных мечтаний по Эрнсту Блоху – другое дело, что сам я больше не чувствовал себя подходящей кандидатурой в такие мечтатели. Не то что Егора Летова – я и себя самого 38-летней давности уже с трудом мог вообразить на этих тропах.

Зато пивная на холме окончательно стала достоянием грез – на ее месте расположилось бурое наглухо закрытое двухэтажное здание неясного предназначения. Поселковая улочка под названием Красковский обрыв в самом деле кончалась хорошо знакомым мне обрывом. Его тоже, разумеется, застроили, но щадяще – узнать можно.

Я аккуратно, хватаясь за воздух, спустился по скользкой дороге в поле – частью снежное, частью ледяное – и пошел к реке. Пехорка сильно обмелела, потемнела, осунулась, ее течение ослабло, и все же это была она. Я узнал запах вязкого прибрежного ила.

Берега не растеряли крутизны и неприступности – я прошел метров пятьсот, прежде чем сумел спуститься к воде и опустить руки в Пехорку, словно в монтерейский океан. Для полноты картины окружающие люди отсутствовали как класс, собаки за заборами вдали на холме перелаивались строго между собой.

Кто-то выбросил в реку целый телевизор, и теперь он торчал из нее на манер идиотского техногенного айсберга. Вода уже не могла поглотить и смыть всю человеческую бутылочно-баночную грязь, скопившуюся в прибрежной зоне, и казалось, что река на этих участках из последних сил ускоряется, чтоб унестись подальше от этих мест и впасть в какой-нибудь неизведанный океан, пусть не монтерейский. Наташа Чумакова как раз накануне написала, что мою фотографию с обложки «Реанимации» практически смыло течением. Течение организовали коты – они открыли кран в туалете и залили всю квартиру, в частности спальню, где под кроватью хранились оригиналы коллажей. Я бы теперь не отказался, чтоб некий огромный кот где-нибудь у истоков реки тоже выкрутил свой вентиль и превратил Пехорку в очистительную стремнину, какой та когда-то была, чтобы она смыла следы человеческого присутствия, а заодно и мои фантазии о призрачных свиданиях с Егором на ее берегах.

Я повесил компакт ГО на высохший стебель какого-то растения, соорудив подобие кенотафа красковским дневным мечтаниям, выбрался наверх и пошел по обрыву вдоль берега. Можно было либо скользить по льду, либо проваливаться в снег – я выбрал второе решение. У перелеска река делала крутой поворот, и сразу за ним я увидел конструкцию, о наличии которой здесь напрочь забыл. Недалеко от того места, которое во времена моего детства считалось пляжем, а теперь больше напоминало затопленную песочницу, между берегами Пехорки на небольшой высоте над водой была проложена труба. Она казалась достаточно широкой, чтобы при наличии известной ловкости, а в первую очередь храбрости перейти по ней на ту сторону. Некоторые так и поступали. Мне тоже хотелось, но всякий раз и каждое лето я не мог решиться. Строго говоря, особого смысла в этом не сквозило: рядом был более приличествующий для подобных занятий мост.

Я со всех ног побежал к этой железке и чуть не обнял ее. Меня всегда сотрясала летовская формула «Хуй на все на это, и в небо по трубе», и смыслов в ней слышалось через край. Но теперь эти смыслы исчезли, осталась моя личная труба из моей единственной песни – не осколок чужой галлюцинации, не печь крематория, не переход метро, где кто-то исполняет «Все идет по плану», и не другие домыслы. Мне вздумалось срочно пройти по ней через реку и очнуться на другом берегу. Я попробовал на секунду встать двумя ногами на равнодушный черный шланг, и мне немедленно открылся весь спектр перспектив: скользкие сапоги, полет в грязный холод реки, увечье, утопление айфона, унылый зов о помощи и собачий лай в ответ.

Как и было сказано – ты остался таким же, как и был. С годами это начинает звучать скорее как похвала. Потому что именно из этой точки постоянства выводится главный десятый тезис: он о том, чему я (ты, он, она) НЕ научились у Егора Летова. Потому что этому научиться нельзя. Что все в конечном итоге пишется слитно, имеет схожую природу и не подлежит частичному копированию. Мне кажется, что он сумел переплавить условно кьеркегоровское «Или-или» (или даже собственное «Кайф или больше», что уж там далеко за датчанином ходить) в одно соединительное гласное И. «Гражданская оборона» пела о нераздельности грязного и возвышенного, пакостного и пресветлого, дурости и святости, косного и провидческого, скудости и преизбытка – список подобных пар можно продолжать довольно долго. «Оборона» и была такой соединительной трубой между самыми разными берегами (не станем здесь мусорить заезженными ассоциативными рядами насчет перехода в другой мир и прочими break on through). Это всего лишь связующий переход, который каждый волен интерпретировать и ощутить по-своему, – мне, например, хватило перехода в метро, на трубу мне лазить не суждено. Летов пел о неразрывности и бесповоротности, и не нужно быть представителем философского отдела ЮНЕСКО, чтоб понять простую истину: подобное слияние-сияние не для всех и каждого. Подобный переход кажется обманчиво простым, как эта металлическая дура над рекой или как союз в заклинании «Хуй на все на это, и в небо по трубе». На деле же это союзное И – есть самое трудное. Летов и был таким глобальным соединительным И, словно по первой букве своего настоящего имени. Его песни, как и было сказано, отлично распадаются на стеклышки калейдоскопа, и нет противоречия в том, что их можно прикрепить к совершенно разным знаменам. «Вот еще раз я». Но в качестве цельной модели мира «Гражданская оборона» пребудет акцией навечно разовой.

А нам в назидание, развлечение и, возможно, помощь остался целый ворох разрозненных рабочих схем. Так, например, в том же припеве про трубу все обычно ограничиваются первой частью предложения. Или второй. Но чаще, конечно, первой. Впрочем, это неважно, поскольку по-настоящему работают эти части только в летовской уникальной связке, а ее воспроизвести не выйдет.

Я постоял на пустом берегу, пока в голове сам собой не завелся вопрос: вот будь у меня дети, хотел бы я, чтобы они слушали «Гражданскую оборону»? Уверенности нет. Но, с другой стороны, детей у меня тоже нет – и как знать, может быть, это каким-то боком связано с вбитыми по юности в голову песнями ГО?

По мосту с ровным грохотом побежала новенькая красная электричка. Утки с гиканьем закопошились в запруде. Вокруг, сколько хватало взгляда, как на широком экране кинотеатра «Авангард», простиралась светло-серая неоспоримая весна с угасающими снегами. Сдавленный дневной свет превращал уже почти незнакомое пространство в лояльный ко всему фон, в план. Я посмотрел на трубу в последний раз, внятно, на выдохе произнес «хуй-на-все-на-это» и, не закончив фразу, пошел по перепачканным сугробам в сторону железнодорожной станции.

декабрь 2020 – март 2021