17. СИЯНИЕ

Если быть точным, завещательный альбом Егора Летова «Зачем снятся сны» не был последней продукцией «ГрОб-студии». После «Снов» еще успел выйти концертник питерской гаражной серф-группы King Kongs. Они один раз сыграли на разогреве у «Обороны» в Питере, после чего Летов взял на себя мастеринг и сведение их альбома. Он так увлекся, что в паре мест даже наиграл что-то от себя.

К моменту выхода 23-го и последнего их произведения «Гражданской обороной» уже практически перестали пугать людей. Группа непрерывно гастролировала, песни стали крутить по радио – не то чтобы обоймой, но все-таки. Эра затаившихся в ожидании реконструкции кинотеатров и криков «Свет гасите в зале!» ушла в прошлое. Теперь они играли на вполне светских площадках, в диапазоне от разнообразного диско-общепита и клубов МВД до театров эстрады и спортивно-концертных комплексов. Как раз в СКК «Петербургский» случился небольшой скандал, поскольку, выступая на тамошнем фестивале «Рок против наркотиков» в сентябре 2007 года, Летов начал выступление с песни «Слава психонавтам», чем изрядно фраппировал официально настроенных устроителей, ворвавшихся после выступления в гримерку с воплями в жанре never ever again. Другой знаменательной вешкой стал концерт в Лужниках в мае 2005 года – уже при поддержке «Нашего радио», с афишами и прочими техническими благами цивилизации. Они начали его «Вселенской большой любовью» и отыграли программу достохвальных хитов с поистине железной хваткой. Но над залом висело какое-то тревожное и неродное ощущение от всего происходящего, как будто музыка пробивала себе путь в безвоздушной среде. Она, конечно, пробила, но с потерями, скажем так, в тонких сферах. Когда Егор в тот вечер запел про нехватку кого-то еще, я живо почувствовал, что так оно и есть, – и дело тут было не в нехватке собственно публики (хотя аншлага тогда действительно не случилось). Концерт напоминал скорее акт восстановленной справедливости, но то ощущение стесненного счастья, которое было в «Проекте ОГИ» и Горбушке, на этой спортплощадке не повторилось.

Вообще, свое участие или неучастие в том или ином мероприятии Летов тогда объяснял просто. Никаких предубеждений по поводу мест, устроителей и прочего шоу-бизнеса у него давно нет, а массовых фестивалей вроде «Нашествия» он избегает исключительно по причинам коммуникативного характера: за сцену обязательно нагрянут музыкальные коллеги и станут склонять к общению, что к тому времени его уже крайне тяготило. Он с тревожным смехом вспоминал историю, как в середине 2000-х к нему в гримерку явился Ревякин с призывом срочно выйти на сцену и спеть дуэтом что-то из Янки.

С одной стороны, ему как музыканту стало жить значительно уютнее: частые концерты в предназначенных для этого залах, регулярные заработки, гастроли где-нибудь в Норвегии, стройная дистрибуция альбомов под эгидой «Мистерии звука», новая цивильная публика и общий рост приятия. С другой – мне показалось, что он в последний год жизни стал резче натягивать бейсболку на нос и выше поднимать ворот черной куртки, стараясь остаться неузнанным.

Леонид Федоров рассказывает: «Последние его песни стали мне меньше нравиться. Как будто ушли та иррациональность и фантазия, которые были в ранних вещах. Легкостью это не назовешь, потому что песни-то были всегда тяжелыми.

Но в ранних вещах была некая матерая загадочность, что ли. Меня удивляло, что молодой он пел с потрясающей силой, но при этом очень легко. Когда он пел в компании за столом, худенький, в очочках этих, в этом не было никакого напряжения, но при этом тебя всего трясло, настолько это было мощно. На поздних концертах я уже ничего подобного не ощущал. Как-то это все стало более формально, что ли. Я был на последнем рок-клубовском концерте Башлачева, и тоже было ощущение, как будто другой человек стоит на сцене. Что-то отлетело. Одно время кончилось, а другое еще не началось».

По всей вероятности, чем больше ситуация складывалась в его пользу, тем острее он чувствовал тревогу и желание поскорее выработать новую тактику для всех этих новых обстоятельств. Это примерно как с новой квартирой в Омске, куда они с Натальей переехали в начале 2008 года, – он говорил, что она чересчур комфортная, в ней не работать надо, а разве что лечь и умереть.

Наталья Чумакова вспоминает: «Веселого и радужного в нем было выше крыши, а вот чего в нем не было никогда, так это промежуточного состояния. Всегда либо веселье, либо мрачняк такой, что дна не видно. Он этими своими качелями разогнал мне психику так, что я до сих пор отойти не могу. У меня, видимо, крепкие мозги в этом плане, нервы-то как раз наоборот. Живешь как на пороховой бочке: все вроде бы хорошо, хорошо, хорошо, но при этом ты никогда не знаешь, что произойдет в следующую секунду. Человек может исполнить такое, что хоть беги из дому».

В марте 2007 года Егор играл акустический концерт в питерском клубе «Орландина». Его поселили где-то в общежитии, а я примчался к нему накануне в жажде забрать болванку еще не изданной нетленки – собственно «Зачем снятся сны». Летова я застал в крайнем оживлении. Егор прихлебывал неизменное пиво, радовался граффити на ближайшем заборе, гласившему «ЗАЧЕМ ВСЕ?», и самозабвенно рассказывал что-то про Николу Теслу: «Он электрические лампы без проводов своими руками зажигал, вот это как вообще может быть?» Это, надо сказать, очень характерная для него эмоция – удивление пополам с негодованием на самого себя и на весь окружающий мир, который не в состоянии произвести чудо или по меньшей мере открытие уровня Теслы в необходимый срок. В этой холодной весенней питерской общаге я, кажется, впервые заметил, что Летов больше напоминает не стандартного поэта-музыканта, а именно ученого-естествоиспытателя. Многие его песни напоминают отчеты о научно-исследовательской работе. Энтропия растет, люди превращаются в топливо-игрушки-химикаты-нефть, и радуга на кубическом сантиметре снега, и восьмикратно запущенная стрелка волшебных часов – чем не статистические данные? Собственно говоря, центральный образ «Прыг-скока» – летели качели, без постороннего усилия, сами по себе – тоже может расцениваться не только как шаманский заговор, но и как описание физического эксперимента. Даже пресловутые «семь шагов за горизонт» невольно напоминают о работе «Шаги за горизонт» физика Вернера Вейзенберга. Поэтому и сами крики Летова не воспринимались как атрибут истерика – они звучали своеобразной проверкой не только на прочность, но и на истинность. Сильное влияние на слушателя было, кроме всего прочего, обусловлено эффектом объективности, который Летов умел создать в песне. Его музыка казалась не просто искренней – в ней как будто была доказательная база, собранная по всем законам научно-технического сознания. Не зря же он любил выражение «Кулибина давали» касательно своих звукорежиссерских уловок. Вообще, в молодости, да еще с короткой стрижкой, он был похож на советского инженера-кустаря. «С точки зрения домашних студий я был инженер хороший», – хвастался он еще в 1989 году в интервью ныне покойному Николаю Мейнерту.

В его альбомах (особенно ранних) в первую очередь слышится плохо скрываемое ликование перед электричеством как таковым. Взять, например, соло в песне «А он увидел солнце» – это играет не музыкант, но человек, сделавший лабораторное открытие в области электроприборов и звука и одурманенный подобным фактом. По своей первозданной эмоции это соло как раз сродни вспыхнувшей в руке Теслы лампочке. Летов шел именно что опытным путем. Можно долго говорить о роли спонтанности и озарений в его деятельности, но это все материи труднодоказуемые, а вот то, что за этими альбомами стоят концентрация внимания и труд как в шарашке, – это непреложный факт. Выражение физика (и исследователя слуховых ощущений, кроме всего прочего) Германа Гельмгольца «стальные конструкции напряженного процесса умозаключения» вполне относится, например, к морфологии альбомов «Армагеддон-попс» и «Русское поле экспериментов». Поэтому неудивительно, что к концу жизни Летов стал мыслить на макроуровне, пытаясь вывести свое глубоко субъективное искусство на уровень научной объективности, чтобы доказать на своем русском поле экспериментов некую главную гипотезу.

От Теслы он в тот день перешел к теории эволюции. Я, честно говоря, к тому времени уже изнывал от желания поскорее прослушать новый альбом, поэтому речам его создателя внимал с большей, чем они того заслуживали, рассеянностью. Если вкратце, суть его рассуждений сводилась к тому, что в истории бывают времена, когда для самосохранения лучше затаиться и вообще ничего не делать. Такие времена могут длиться десятилетиями или веками, и нужно научиться их пережидать и не высовываться попусту – сугубо в эволюционных интересах. Я встрепенулся, когда он произнес мечтательную фразу: «Эх, как бы так умереть, чтоб потом вернуться?» За этими словами определенно стоял не элегический каприз, но все тот же научный интерес. Я беспечно заметил ему, что ведь песня «Мертвые» повествует примерно о том же – словно навсегда, словно безвозвратно, и опять сначала. Он усмехнулся.

У меня не было сил терпеть до стационарного магнитофона, так что, выскочив из общаги, я купил в первой попавшейся технической лавке первый попавшийся CD-плеер и батарейки. В наушниках грянула могучая ода «Слава психонавтам», чей посыл звучал примерно как «Мы вращаем Землю», и дальше я прошагал так до самой набережной Фонтанки. «Зачем снятся сны» вполне можно, позабыв про стыд, назвать светлым альбомом, хотя сам Летов предпочитал именовать его «сияющим». В самом деле, «Сияние» – бесспорно, центр альбома, а может, и всего летовского творчества, его большое завещание, песня глубокая и незамутненная, словно деревенский колодец. Опыт «Звездопада» не прошел без следа: пара композиций здесь звучала очень в духе советских ВИА. Я бы только подчеркнул, что никакого курса на дальнейшее развитие музыкальной идиллии не предполагалось и сам Егор считал эту пластинку скорее исключением из правил, а не то чтобы «Обороной» здорового человека. Следующий альбом он как раз планировал делать по старинке – из коротких и злых песен, возможно, с активной перезаписью раннего материала. В некотором смысле и «Зачем снятся сны» невольно цепляется за прошлое – например, песня про «мой веселый труп» отсылает к совсем древней композиции со строкой «Я видел труп, точь-в-точь похожий на меня». Вообще, у Летова все по традиции было не как у людей. Если, горланя в молодости о скорейшей смерти всего и всех, он утверждал, что это «новый оптимизм», то в зрелом возрасте он воспевает вроде бы семантически безобидную «долгую счастливую жизнь», за которой, однако же, наоборот, крылся самый настоящий новый пессимизм. Песня «ДСЖ» – это траур по былым разгульным временам, раздосадованная ода утраченному здоровью; она и сочинена сразу после попадания Натальи Чумаковой в больницу. Ему вообще за многие, скажем так, физические неурядицы окружающих становилось в первую очередь досадно. Например, когда в самом конце 1999 года погиб, выпав из окна, его гитарист Махно, главным чувством, охватившим по этой поводу худрука «Гражданской обороны», была не скорбь, но ярость. Он счел его погибель в первую очередь невероятной глупостью, чего даже и не скрывал. Летов вообще в человеческих слабостях (к которым в определенном смысле относил и сам факт физического исчезновения) зачастую был склонен усматривать именно глупость.

В этом смысле крайне важным предостережением служит финальная композиция «Осень» с ее кольцевым рефреном «Никто не проиграл». Той весной эта формула показалась мне вполне успокоительной, даже несколько предательски отрешенной. Теперь я скорее вижу в ней абсолютное уравнение обреченности, зловещую форму непрерывного диссенсуса, куда более гнетущего, чем любое переживание на тему «праздник кончился».

В народе «Зачем снятся сны» приняли не то чтобы хуже, чем два предыдущих альбома, но с известной настороженностью. Пластинка действительно оказалась сложнее, нежнее, даже сентиментальнее, чем все, когда-либо сочиненное «Обороной». В ней не было контекстных боевиков, вроде «Крепчаем» и «На хуй», или двужильных психодрам, типа «Долгой счастливой жизни» и «Реанимации». Строго говоря, это вообще первый альбом ГО без единого бранного слова (если не считать «Звездопад») – в полном соответствии с тем, что Летов сказал в стихотворении с «Реанимации»: «Кто-то сбежал из меня, матерясь». Кирилл Кувырдин замечает: «Мне кажется, что Егор был сильно растерян от того, что он выложился удивительно мощно и убедительно, а выхлопа от своих откровений по-настоящему не получил ни от кого, особенно от тех, на кого особенно рассчитывал. Может, и напрасно».

В октябре 2007 года у «Гражданской обороны» случилось выступление в «Точке», что по тем временам воспринималось уже как вполне плановое мероприятие. Я тем не менее продолжал ходить решительно на все концерты ГО, но той «Точкой» пришлось манкировать, поскольку у меня было назначено в Риме интервью с Тинто Брассом. Брасс оказался тихим печальным старцем. Он, в частности, признался: знаешь, у меня ведь в жизни, кроме жены, и женщин-то не было, а теперь она умерла, и я совсем один. По возвращении в Москву неожиданно выяснилось, что Егор здорово обиделся на мою неявку. Он как-то особенно прикипел душой к тому московскому концерту и несколько раз повторил, что такое нельзя было пропускать. Во избежание дальнейшей эскалации я, признаться, умолчал, на кого именно променял его лайв в «Точке», ляпнув взамен нечто примирительное, вроде того, что будут же еще концерты, да еще, уверен, и почище.

Он сказал: «Такого концерта больше не будет никогда».