Книга была переведена на русский не слишком аккуратно и местами своевольно, но ему это как раз нравилось – своим ощущением несуразной повышенной точности, я бы сказал, чувством непереводимого внутреннего барсука. «Почему я не там?» – такова была его единственная претензия при чтении.

Наталья Чумакова вспоминает: «Когда затевался первый тур „Гражданской обороны“ в Америку в 1999 году, вот, конечно, люди сидели, мучились. Конечно, было очень соблазнительно поехать в Америку, но при этом это ж вроде как враг, бомбардировки Сербии и все такое. В результате придумали назвать тур „Ракетой из России“, решив, что такой девиз все спишет. На принцип пошел только Джефф – он в Америку ехать наотрез отказался. Потом долго искали человека, который мог бы помочь с визами, – тогда-то и явился к нам Попков, еще с усиками, все сделал, поехал с нами, да так в результате и остался вместо директора. Но надо отдать должное Егору, сам тур он все-таки сорвал. На первом же концерте в Нью-Йорке он толкнул речь о том, какие все вокруг сволочи и за бомбардировку Сербии придется ответить. После чего организатор Марк просто исчез. Мы остались без какой бы то ни было логистики, тур отменился, билеты обратные несдаваемые, непонятно, куда деваться. В итоге нас поселили в мотеле, где-то на шоссе между Нью-Йорком и Балтимором».

Сергей Попков поясняет: «На самом деле я так или иначе исполнял обязанности директора уже с лета 1998 года, а Америка – это вообще моя идея, и потом Егор уже нашел ей идеологическое обоснование. Он до того ни разу не был за границей и категорически не хотел куда бы то ни было ехать. А тут мне поступило предложение от американской приглашающей стороны и как раз подоспели события в Югославии – я подумал, что может получиться отличная история: антиамериканский тур на территории Америки. В Нью-Йорке играли в клубе Tramps прямо на Бродвее, там Игги Поп за неделю до нас выступал. На сцене рубилово, в зале тоже – публика совершенно бешеная с советскими, российскими и сербскими флагами. И вдруг я вижу, что в зале появляется нехарактерного для этого мероприятия вида человек в сером костюме и галстуке и с такой очень характерной незаметной стертой внешностью. Он начинает о чем-то говорить с главным организатором гастролей Мариком по кличке Кошмарик. Я не слышу, о чем они базарят, но вижу, как Марик белеет, лицо у него вытягивается, а тот ему о чем-то размеренно вещает. Потом мы с Кошмариком производим наличный расчет в сортире на унитазе, Тарантино отдыхает, и он осторожно спрашивает: „А что, это всегда так будет?“ А впереди же тур, еще пять городов заряжено. Я говорю на эйфории: „Так это детский сад, обычно гораздо круче!“ Марик тихо говорит: „Ок, понял“. И исчезает куда-то якобы по делам. Но мне уже было не до него, поскольку улицу – Бродвей! – перекрыла толпа фанатов с этими сербскими флагами. Такси не могут проехать, дико сигналят, приезжает полиция, здоровенные негры, мы еще фотались с ними, и начинает разгон. А у этого Кошмарика были два юных промоутера в партнерах. Они прибегают на следующий день и говорят: Марик исчез, телефон не отвечает, жена ничего не знает. Он, оказывается, всех обзвонил и сказал, что тур отменяется. Двинул историю о непродажах билетов, хотя его подельники утверждали, что все ровно наоборот. Как бы там ни было, весь общак остался у Марика. В итоге нас отвозят в мотель за Балтимором, и мы живем в этой одноэтажной Америке до окончания тура. Тогда Егор с Натальей решили дать страх и ненависть в Лас-Вегасе по полной программе, и они его дали! Когда выписывались, латиноамериканские горничные в ужасе входили в их номер, там как в кино: все как положено у рок-звезд, полный разгром и шатание».

Летов рассказывал, что, когда они только начали играть за границей, на одном концерте в Израиле он едва не прослезился из-за того, что публика вела и чувствовала себя ровно как на каком-нибудь концерте в ДК МЭИ. Что объясняется просто: люди уехали лет 10-15 назад и, соответственно, сохранили соответствующие представления о музыке и способах ее восприятия.

В Израиле его вообще как-то по-особенному любили, особенно композицию про общество «Память» – вразрез с провинциально-российским ее восприятием. В частности, в одной деревне недалеко от Иерусалима на стене была обнаружена надпись «ОДНАЖДЫ УТРОМ В ВАВИЛОНЕ ПОШЕЛ ГУСТОЙ СНЕГ».

Вадим Фштейн, один из организаторов концерта «Гражданской обороны» в Сан-Франциско, вспоминает: «Егор ходил по городу и впитывал все как губка. Говорил немного, в основном слушал и напряженно обдумывал все сказанное – такие были сибирские вдумчивые разговоры. Он тут встречался с Максимом Кочетковым, басистом „Наива“, я даже удивился, насколько он легко общается с людьми вроде бы совсем с другого полюса: совсем все-таки разные подходы у „Наива“ и ГО.

Про русскую политику Егор тогда рассуждал исключительно в том духе, что по улицам ходит шпана и пиздит людей и ему это не нравится.

Он к тому времени уже поднялся на другой уровень сознания, весь его антиамериканизм остался в прошлом.

Ему нравилось, что тут фанаты не лезут обниматься-целоваться и можно спокойно выйти в зал и посмотреть группу на разогреве, чего нельзя представить в Нью-Йорке или Бостоне. С этим концертом все оказались в пролете финансово, зато все остались очень довольны. Сет-лист был абсолютно убойный, сплошь из старых песен. Я помню, что Егор не хотел играть „Все идет по плану“, но ему пришлось ее спеть, а сверх того еще и „Общество ‘Память’“: у нас же тут туча еврейских ребят, так что без этой песни никак. А я попросил спеть моего любимого „Маленького принца“. Но Егор объяснил, что, когда она сочинялась и записывалась, он не подумал о том, что вокалисту при такой структуре куплета понадобятся паузы для вдоха, короче, живьем он ее уже не осилит.

Много говорили о музыке, в частности Наташа отстаивала английский панк-рок, а Егор болел за американский. Он говорил, что у англичан все от ума, а у американцев – драйв истинных страдальцев, приводил в пример Black Flag и их раннюю вещь „Nervous Breakdown“ утверждал, что в Англии таких людей в принципе быть не могло.

Егор, пока был здесь, почти не пил и уж во всяком случае не ужирался – два-три пива максимум. Он тратил время на другое – разумеется, отправился в лавки Amoeba и тогда еще работающую Aquarius Records, ну, это своеобразная инициация всех заезжих меломанов, это как пошлину заплатить. Кроме того, его крайне занимала природа. Егору очень понравилось в Монтерее. Помню, как он выбежал на побережье и опустил руки в океан, как маленький ребенок».

Но если Егор в Америке общался преимущественно с бывшими соотечественниками, то Константин «Кузьма» Рябинов устанавливал довольно тесные контакты с местными. Сергей Попков вспоминает: «Для первого американского тура напечатали сильного вида футболку: взяли за основу фотографию Ramones, вставили туда головы группы, а на спине был пикирующий Су-27, что ли, и надпись „fuck off America“. Я тащил в Нью-Йорк тыщу штук этих маек, две здоровенных коробухи, то есть контрабанда в товарных количествах. Кроме того, мы взяли с собой две коробки „Беломора“: кто-то нам сказал, что их можно хорошо продать или обменять. Мы искренне думали, что футболки разойдутся влет, но ничего не вышло. Американцы нам сказали: вот если б вы сзади написали не „fuck off America“ a „fuck off Clinton“ за час, максимум два все бы продали, а с вашей надписью вы несколько не по адресу, тут такого не понимают. В результате все эти футболки сгнили в чьих-то гаражах – ну не повезу ж я их обратно.

Судьба папирос сложилась чуть лучше. Утром Кузьма выходит из своего номера в мотеле и видит, что какой-то чувак на керогазе жарит бургеры. Он на него стал наезжать, типа тут люди спят, а ты развонялся своими бургерами. На русском языке, естественно. А чувак такой щуплый, волосатый, на Игги Попа похож. Сидит, слушает – а Кузьма, не встречая сопротивления, еще больше начинает борзеть. В конце концов тот кивнул и юркнул к себе в номер. Дальше из этого номера выходят здоровенные бритые быки, натуральные скины с наколками White Power, ну и начинают вести с Кузьмой стандартный разговор: ты кто такой, че не нравится и т.д.

Обстановка накаляется – я выскакиваю, пытаюсь объяснить, кто мы и откуда, произношу слово „музыканты“. Они тут же потребовали доказательств, поскольку возили с собой комбик и гитару и играли какие-то блюзы. Кузьма начал что-то исполнять, тут и произошло наше слияние с Америкой. Оказалось, что это бригада сварщиков, такие реднеки-шабашники, у них свой грузовик и они колесят по Штатам в поисках подработки. У них оказалась какая-то панамская дурь в косяках размером с сигару. Тут уж все наши подтянулись к ним в номер, кроме Егора и Натальи – они в своей комнате отдельно давали страх и ненависть. Мы пыхнули этой панамской дури, всех понесло, и на фоне соответствующих разговоров я приношу эти футболки. Они нахмурились: пацаны, а вы против государства? Мы говорим: конечно, у нас даже песня такая есть! Они смотрят, вздыхают: мы тоже против государства, но футболка у вас все же неправильная. Я говорю: ладно, у нас еще вот такая тема – и притаскиваю „Беломор“, показываю технологию. Они говорят: нихрена себе, это у вас на заводе такое делают? Вы великая страна – целые заводы на благо народа работают! А сколько есть? Две коробки? Берем!»

На следующий день после концерта в Southpaw нас каким-то образом занесло в Эмпайр-стейт-билдинг. Там на 66-м этаже был офис чьего-то знакомого. Знакомый встретил радушно, как-то ненавязчиво, но в хорошем ритме выставляя коньяк – бутылку, другую, третью etc. – и непрерывно рассказывая почему-то про Айн Рэнд (это было как раз до ее большого переиздания на русском). Так, под разговоры об «Атланте», и вышел единственный раз, когда мы с Летовым на пару напились до забытья. В какой-то момент, уже сильно за полночь, мы принялись вдвоем, расправив плечи, бегать по пустому небоскребу чуть ли не с криками «хой». Затем, обессилев, нашли пожарный выход и укрылись там на лестнице. Теперь мы не лежали, не стояли, но, наконец, сидели в Америке, глядя куда-то в пропасть на заливаемый дождем город и болтая на нестерпимо насущные темы из разряда «ушами не услышать, мозгами не понять». О чем шла речь – оба потом не смогли вспомнить. Существует запись старинной беседы Летова с Манагером, называется «Разговор, которого не было», она даже выпущена на компакте. В определенном смысле мы как раз по-настоящему изобразили отсутствующий речевой акт, только на CD его не издать. Когда Летову что-то нравилось, он имел обыкновение, смеясь, бить себя по коленкам, и эхо этого звука – единственное, что я помню из посиделок на лестнице. Кроме того, тогда на лестнице я уяснил для себя, почему Летов так любит назывные предложения и откуда пошла эта фирменная перечислительная статика. Он описывал не сами вещи и их свойства, но обстоятельства чего-то сильно большего, что его преследовало. Целебные баталии, могучие народы, усталость металла, порочный запах засохшей рыбы, безобразные кабуки, намеченной жертвы распростертый клюв, радуга над миром, марсианские хроники нас, раскаленный асфальт, феномен зайца, сидящего в траве, – отчасти это коллажная техника, отчасти тот самый объективный коррелят (по научному выражению Элиота) невыразимых чувств. Он умел двинуть речь, придумать лозунг и написать почти батальное полотно, вроде «Русского поля экспериментов». Но при этом в его песнях много воздуха, а в лучших вещах он чаще обходится минимумом слов (например, «Моя оборона» или «Сияние»). Есть ощущение, что чем громче Летов кричал, тем больше стремился скрыть. Крик и панк – это метод, заклинание, стиль, если угодно. За отвлекающим маневром мифотворческого рыка таились недосказанность и тишина над убитой весной. Желание вызвать огонь на себя и одновременно исчезнуть. Многие его песни – это буквальные заклинания развоплощения (суицид в данном случае просто одна из метафор). Нас нет. Не оставляю следов на снегу. Без меня. Я иллюзорен со всех сторон. Я летаю снаружи всех измерений. Суть летовского творчества, как мне кажется, – это исчезновение в проявлении. И то, что многие принимали за терновый венец, было скорее шапкой-невидимкой. Так он ходил по московским улицам, глубоко надвинув на глаза бейсболку, стараясь быть неузнанным. Его и не узнавали.

Павел Перетолчин вспоминает: «В Сан-Франциско мы с Егором в первый раз совместно как следует дунули, и крайне удачно. Мы сели у какого-то памятника в духе такого кислотного Шемякина, раздваивающаяся человеческая фигура. С ним было в этом состоянии очень легко и свободно – просто сидеть и молчать, что мы и делали. Так не с каждым бывает, а вот он умел посидеть в тишине».

Из всего сочиненного «Гражданской обороной» я в последнее время едва ли не выше всего ставлю ту секундную паузу, которая повисает на альбоме «Сто лет одиночества» между последним словом одноименного стихотворения и первым гитарным раскатом «Об отшествии преподобнаго в пустыню от славы человеческия». Летов всегда орудовал на спорных территориях, и как-то очень хорошо, что под конец жизни ему периодически выпадало счастье побыть на нейтральной. Америка и была такой нейтральной территорией, своего рода зоной комфорта, я и рад, что он успел перед смертью побывать на океане, пройтись по Центральному парку к земляничным полянам и затариться любимыми пластинками по месту их непосредственного производства. С уткой только, жаль, не вышло, да и с барсуком глупо получилось. Ведь он всего-навсего badger, я мог бы вспомнить.