Скорее всего, это была перевернутая мысль из воннегутовского романа «Галапагосы» о том, как последние люди на земле в процессе эволюции превращаются в ластоногих. Он вообще ценил Воннегута и не в первый раз обыгрывал его цитаты с противоположным смыслом – вспомнить хотя бы каверзное «Здравствуй, черный понедельник», отсылающее к «Завтраку чемпионов».
Летовское сознание всегда было в значительной мере экоориентированным. Он бы написал идеальный учебник не по истории или философии, но по природоведению. Это сознание реализовывало себя по-разному: как в форме поэтических откровений, так и в духе вполне языческих практик, связанных с погружением в ту или иную органическую стихию.
Евгений Колесов вспоминает: «Мы как-то отправились в поход на Урал вдвоем. Поставили палатку на склоне, а сами пошли на гору – там величественные весьма места, прогулка на полдня, попали под ливень, на обратном пути заблудились на этом склоне, еле палатку нашли. Приходим, начали разводить костер, чтоб просушиться. Я стал рубить дрова и немедленно попал себе топором по ноге. Я тогда носил что-то типа гриндерсов, в Германии купил, все леваки тогда в них ходили. Смотрю, дело плохо – в ботинке прорезь в районе лодыжки, и из нее бьет пульсирующий фонтанчик с такой, я бы сказал, нехорошей скоростью. Стали как-то бинтовать, но я ударил ровно по сосуду, и кровь не останавливается. Пришлось мне взять нитку с иголкой и тупо зашить эту рану. Егор, помню, ужасно впечатлился этим поступком. Кровь я как-то остановил, но все равно рана серьезная, назад, да еще с рюкзаками, с такой ногой в любом случае не дойти. На следующий день Егор отправился на гору один. Уж не знаю, что он там делал, шаманил или священнодействовал, но только рана у меня затянулась за два дня и назад я вернулся, только слегка прихрамывая».
По большому счету, его творчество можно рассматривать как одно сплошное ожидание медведей и всех прочих неустанных форм живности, от пробегающих по горлу мышей до раздирающих асфальт одуванчиков. Еще на альбоме «Боевой стимул» было ясно сказано: «О, всю жизнь я видел только деревья» (сентенция вполне в духе Мартина Бубера и его диалогов с лесом). Сам звук, выстроенный Летовым на ранних альбомах, взывал к какой-то нескладной, только пробивающейся жизни: бас напоминал новорожденного жеребенка, встающего на ноги, а барабаны стрекотали, как кузнечики в высокой траве.
Засилье жизни, когда, по его же выражению, «всего навалом», – главный фетиш Летова. Отсюда его фирменный прием находить чувство тотального изобилия в абсолютной неполноте – так, песня буквально про «нехватку кого-то еще», напротив, эмоционально больше напоминает гимн избытку.
Все важные ранние песни так или иначе имеют дело с внечеловеческими формами жизни, будь то строчка «А мертвые звери, как изумленно они любят лежать» или установочная вещь «Лес», где лирический герой с полным правом вписывает собственную телесность во фрейм уничтожаемой природы. Главная антитоталитарная песня ГО «Лед под ногами майора» тоже строится на реваншистском слиянии с природной стихией.
В эссе Эрнста Юнгера «Уход в Лес», написанном в 1951 году, есть занятные формулировки: «Уход в Лес содержит в себе новый принцип обороны… Уход в Лес и для русского является центральной проблемой. Как большевик он пребывает на Корабле, как русский – он в Лесу. Его опасность и безопасность определяются этим различием». Сказано будто про Летова, особенно это касается его русско-большевистского периода, когда, несмотря на всю увлеченность идеей Корабля, он, безусловно, отдавал предпочтение Лесу.
Колесов рассказывал: «В лесу он проводил очень много времени. В лесу и в воде. Когда я гостил у него в Омске, он каждый день уходил в ванную часа на четыре – возьмет с собой поесть и сидит там в воде, думает о чем-то. Так он и работал».
Когда мы с Натальей Чумаковой занимались «Проектом фильма» и отсматривали сохранившиеся видео, я был удивлен тем, что в архиве преобладали не концертные записи или интервью, но съемки из разных зоопарков мира.
Кирилл Кувырдин вспоминает: «У меня был знакомый хороший фотограф Володя Васильев, он работал в „Интуристе“, и мы ездили снимать ребят для вкладыша „Прыг-скока“ в Ботанический сад. Сначала хотели снимать в павильоне, где тропические растения, но там невозможная влажность, больше пяти минут находиться нереально. Поэтому снимали на улице, во всяких зарослях. Но как раз с того времени Летов этот прием очень полюбил и использовал его неоднократно – все эти фотоссесии в цветах и под кустиком. А я был после тюрьмы, а поскольку когда я вышел, то первым делом пошел креститься, у меня крестильная рубаха лежала нетронутая. Я ее дал Джеффу на съемку, он там в моей крестильной рубахе».
Одним словом, как говорил Джон Бэланс в эфире российского MTV, в новом альбоме мы затронули тему природы.
Летов не был бы Егором, если бы не возводил свои привязанности и фантазмы в ранг идеологии. Его собственная эволюция в этом отношении вполне наглядно разбивается на три отрезка: черный, красный, зеленый. На начальном этапе преобладает экзистенциализм, потом на некоторое время воцаряются национал-коммунистические инициативы, и, наконец, к концу жизни происходит решительный поворот от геополитики к, я бы сказал, зоополитике. По его собственному признанию, раньше он был панком местечковополитического характера, а превратился в экоанархиста, озабоченного вселенскими проблемами. Как и в других сферах, его воззрения на вселенские проблемы отличались, скажем так, широтой спектра и не укладывались в строгую систему. Его волновали глубинная экология и тайные импульсы эволюции как таковой. Можно предположить, что ему была близка концепция биофилии Эдварда О. Уилсона, согласно которой человек испытывает глубокое и не вполне осознанное чувство сопричастности ко всему живому. Характерно, что книга «Биофилия» вышла в 1984-м – в год образования «Гражданской обороны». Еще до Уилсона о похожем человеческом свойстве писал Эрих Фромм, которого Егор уж всяко читал.
Впрочем, в данном случае не столь важно, чем именно вдохновлялся он сам – интереснее то, как его экологические представления перекликаются с современной (а для него будущей) философией. Например, старая безотчетная песенка «Мы уйдем из зоопарка» начинает играть провидческими смыслами, если слышать в ней невольный намек на то, что немецкий философ Петер Слотердайк в 1999 году назовет человеческим зоопарком, подразумевая такое устройство общества, где люди-звери занимаются самоодомашниванием. Поскольку человек – существо биологически открытое, он легко поддается селекции, в процессе которой люди сами же и ограничивают свои территории, права и инстинкты. Когда Летов поет «звереет сердце», то имеется в виду как раз сугубо человеческая черта (и попытка выскочить из человеческого зоопарка), поскольку животное звереть не умеет, у него есть четкие пределы инстинкта, в отличие от человека с его хаотическим и безграничным пониманием свободы.
Занятно, что современное французское движение радикальных экологов называется ZAD (zone а́ défendre, то есть буквально «зоны, нуждающиеся в обороне»). Их девиз гласит: мы не защищаем природу, мы – природа, которая защищается. Лед под ногами майора. Вообще, летовские настроения во многом соответствуют именно французской академии – например, книге одного из основателей акторно-сетевой теории Бруно Латура «Где приземлиться?» (2019) о потере Земли и неких «мигрантах изнутри». То есть существуют обычные мигранты, которые пересекают границы и куда-то бегут, но в этом случае речь о людях, «остающихся на своих местах, но с болью осознающих, что родина покидает их сама». Тут самое время добавить, что эта родина, покидая их, еще и восстает из пепла и претерпевает все прочие описанные Летовым парадоксальные изменения. Ему вполне мог стать близок и французский феноменолог Рено Барбарас, изучающий «жизнь мира» и пишущий о принципиальной преемственности человеческой жизни по отношению к другим ее формам. Если метафизика превозносила и уводила человека за рамки жизни как таковой, то Барбарас полагает альтернативу между растворением человечества в жизни и его трансцендентности по отношению к ней ложной. «Всецелая принадлежность человечества к жизни не упраздняет его особенностей, если наше понимание жизни достаточно глубоко», – перед нами буквальный смысл песни «Потрясающий вид из окна», где лучезарный вселенский поток никак не противоречит сугубой отдельности окна, угла, меня.
Наконец, Летову как убежденному лесовику определенно понравился бы английский философ (не чуждый, кстати, музыкальных практик) и изобретатель художественной стратегии «темная экология» Тимоти Мортон, много рассуждающий о свойствах нового экологического сознания и способах избавления от антропоцентризма. Он, в частности, пишет о том, что размышлять об экологии – значит размышлять об отсутствующем (вот вам очередная «нехватка кого-то еще»), а само по себе экологическое сознание часто сопряжено с атмосферой полного и неотложного отчаяния (ну тут уж комментарии излишни).
Сергей Попков вспоминает: «Мы были на гастролях осенью в Новосибирске и обедали в каком-то заведении. А организаторы концерта за соседним столом вдруг начали громко обсуждать охоту – то ли они собирались на нее, то ли уже вернулись и хвастались трофеями, не помню. Но говорили про это горячо и взахлеб. В какой-то момент повисает пауза, слышен только обычный фоновый шум ресторана, и тут Егор встает и начинает на них дико орать, типа будьте вы прокляты, ублюдки, с вами рано или поздно такое же случится, поохотятся на вас, ну и так далее. Выкричал он это все, садится, и дальше спокойно продолжается трапеза – впрочем, организаторы с того случая держались от нас на почтительной дистанции. Строго говоря, они были довольно приставучими, так что я не исключаю варианта, что Егор их таким образом отвадил намеренно. Он вообще многие вещи просчитывал заранее».
Все, чем Летов занимался, так или иначе связано с преодолением человеческого масштаба и общей дегуманизацией. Но способы этого преодоления менялись. На первом экзистенциальном этапе человеку было желательно умереть для собственного же блага или хотя бы почувствовать себя на грани смерти («Лишь когда человече мрет, лишь тогда он не врет»). Коммунистический период предполагал боевое самопожертвование уже ради общего дела и Родины-смерти («Не будет он напрасным, наш подвиг благородный» – эта пожлаковско-окуджавская песня вышла в нулевых на «Звездопаде», но Летов хотел записать ее еще с середины 1990-х и долго не мог раздобыть кассету с фильмом «Кортик» (1973), чтоб разучить слова). Наконец, его последний экоориентированный сезон был связан с растворением себя в едином мировом потоке, о чем напрямую и спето, например, в «Нас много»: «В пернатый звон погрузиться с головой, цветным дождем покатиться за порог, в который раз босиком навеселе крутить-вертеть пестрый глобус молодой». Или, как эффектно признается в стихотворении с того же альбома, – «Просто у меня случилось новое солнце». Это уже не то солипсическое солнце 1980-х, за которым стояла очередь на холодном углу в городе хорошем, словно крест на спине. И это не «солнышко» 1990-х, которое зовет за собой в поход на гибельную стужу и кромешную ночь. Я думаю, что под новым солнцем подразумевается иная оптика, в которой человек уже в принципе не занимает привилегированное положение в мире, а становится звеном в бесконечной цепочке живых образований. Летов как будто переломил ключ от всех границ и в итоге ушел от самого себя – в новое земное множество, в мир, в котором, как пишет тот же Мортон, «быть барсуком (
Иными словами, получается, что, когда он сперва в 1980-е воспевал смерть, а потом в 1990-е – войну до победного конца, он был жив, а как только его музыка приобрела более-менее благостные и просветленные черты, тут он и умер? Нет, я бы не назвал его последние песни благостными. Егор, безусловно, по-человечески смягчился – раньше он был куда более, по словам Наташи Чумаковой, злоебучим. Но я думаю, что Летов и «благость» – вещи несовместные. Потому что он всегда торопился. Даже в своих поздних глобальных эконаработках он искал именно что скорость мира. Нерв «Обороны» никто не удалял – это по-прежнему оставалась музыка размежевания; другое дело, что на прощание Егор вписал себя в персеиды вообще всего живого во Вселенной и оттуда погрозил веселым кулаком.
Он как-то сказал после концерта еще в 1990-е, что для него, например, дело не в Пасхе как таковой, а в том, что в этот день он обязательно приносит домой и кормит ежа, которого знает уже восемь лет: «Называй хоть верой, хоть не верой, а я ежа накормлю – вам назло».
Летов и сам был ежом. По крайней мере, если следовать логике Исайи Берлина, описанной им в эссе «Еж и лисица» (1953). Людей-творцов, по Берлину, следует делить на две категории – хитроумные лисы склонны все усложнять, пестовать многообразие мира и жонглировать разнообразными техниками, тогда как упертые ежи наверняка знают что-то одно, «такое вот лихое», и всегда готовы защитить эту свою суть иголками. Гребенщиков, например, в этой схеме типичная лиса, а кто Егор, думаю, гадать не приходится.