7. ПРО ЛЮБОВЬ ("КРОВАВЫМ ПАПОЙ НАС НАКРЫЛА СИВОЙ ЛАПОЙ")

По современным меркам «Гражданскую оборону» признали бы группой бесспорно токсичной, но я в свои школьные годы ничего отравляющего в ней не находил. Впрочем, кое-что все-таки настораживало. Песни Летова были напрочь лишены какого-либо эротического измерения. Все эти ехидно подмеченные «потные подробности обнаженных тел» и прочие «задавленной эротики сухие догматы» транслировали стойкую асексуальность, равно как и строчка «Я буду благотворен, словно онанист» не сулила большого романтического приключения. «Оборона» определенно была группой не про «отношения», в ее песнях нет ни трагической, ни счастливой, ни вообще какой бы то ни было эротической любви – если, конечно, не брать в расчет кульминационный пассаж из «Русского поля экспериментов»: «А свою любовь я собственноручно освободил от дальнейших неизбежных огорчений, подманил ее пряником, возбудил ее пряником, изнасиловал грязным жестоким ботинком и повесил на облачке, словно ребенок свою нелюбимую куклу». Ребенок в этом тревожном послании упомянут не зря: перед нами действительно речь не мужа, но подростка. Песенки «Я ненавижу женщин» и «Хей, бабища, блевани», стихотвореньице про одетую девушку с раздвинутыми ногами, предваряющее композицию «Раздражение», и даже ядовитый смешок после фразы про резиновых подруг в довольно-таки зрелой «Невыносимой легкости бытия» – это безупречная мальчиковая мизогиния старших классов. Хотя при известной доле фантазии в этом можно было услышать хлыстовские, даже скопческие интонации, особенно если учесть, что на большинстве доступных фотографий лидер группы выглядел как раз в подобной стилистике (кстати, фамилия основателя русской секты скопцов была Селиванов – как и у новосибирского гитариста-самоубийцы из «Гражданской обороны» и «Промышленной архитектуры»).

Один товарищ, встретив Летова впервые, описал его как «инфернальное бесполое существо совершенно не от мира сего».

По словам Сергея Попкова, настоящий разлад Егора с Лимоновым случился после того, как вождь беспечно предложил в целях народной популяризации «Лимонки» печатать на последней полосе голых девиц (строго говоря, это было вполне в русле НБП: как известно, некоторые отделения партии в разных русских городах состояли исключительно из юных красавиц, поскольку Лимонов брал у фотографа Александра Бородулина, владевшего модельным агентством, анкетные данные ничего не подозревавших девушек-соискательниц и записывал их в члены партии). Признаться, я и сам вздрогнул, когда Егор по какому-то поводу вдруг произнес при мне слово «секс»: это действительно не очень вязалось с его образом.

Весь прочий русский рок в музыкальном отношении тоже был не то чтоб Марвин Гей meets Джейн Биркин, но на словах романтики в нем было через край – по крайней мере, девушки на закате советской власти довольно активно слушали Гребенщикова с Майком, не говоря уж о Цое с Кинчевым. «Гражданскую оборону» из известных мне женщин не слушал приблизительно никто и никогда – и так оно продолжалось примерно до появления альбома «Звездопад».

Жаловались на неприятный резкий голос и общую нелотерейную атмосферу. Я думаю, что виной тому был не панк и мат и даже не голос (голос от смерти на волос, как сказал бы Норман Мейлер), а сознательный уход от соответствующей темы. Причин, по которым Егор с нее соскочил, может быть сразу несколько. С одной стороны, на него мог влиять популярный тогда экзистенциализм, особенно в кьеркегоровском (кьерк-ЕГОРовском, хм) варианте, преисполненном страха перед женщиной. С другой стороны, брезгливое глумление над сексом вообще было в той или иной степени свойственно классическому панку и постпанку (стоит вспомнить песню «Bodies» Sex Pistols как яростный призыв вырваться из животного круговорота тел в природе или фетишистскую символику Throbbing Gristle). Пожалуй, высшей планки в этом отношении достигла полуизвестная британская панк-команда 1976 года созыва, которая назвала себя Raped, а свою пластинку – Pretty Paedophiles. Панк использовал секс как оружие и абстракцию одновременно, на что, в частности, указывал Джон Сэвидж в книге «England’s Dreaming». Он пишет о сугубо асексуальном эффекте, что вызывали все эти порнографические постеры с голыми ковбоями и томно курящими мальчиками, которыми бравировали Sex Pistols в начале своей активности. Летов, кстати, тоже клеил в свое время подобие порнографических коллажей – парой таких опытов, например, было украшено одно из изданий альбома «Хорошо!». Секс как смех – да, то, что надо, и эрекция лейтенанта Киреева тому порукой. Третья причина заключалась в том, что сексуальность уже была в достаточной мере проэксплуатирована перестройкой и, как следствие, перестроечными панками. Те же «Чудо-юдо» надували на сцене презервативы уже в самом начале 1987 года на Фестивале надежд Московской рок-лаборатории. Таким образом, на этой похабной полянке Летову было уже нечего ловить, а вот изобретя некий новый пуританский драйв, он самоопределился в самой полной мере.

Наташа Чумакова вспоминает: «Сидим с ним как-то, на заре знакомства, в квартире еще помимо нас куча народу, ну и постепенно все пьют и отрубаются. И вдруг я смотрю: он тащит за ноги кого-то спящего в другую комнату. Оттащил и деловито ко мне подходит с явными какими-то намерениями. Я говорю: простите, нет. Он ужасно опешил, застеснялся, стал извиняться, было ужасно смешно. Вообще, у него был некий комплекс: он опасался, что к нему все страшно привязываются-влюбляются, и он по этому поводу переживал, дескать, ну разве можно с ними так обходиться – короче, всякая пурга фантазийно-преувеличенного свойства. В какой-то момент он решил, что мне можно рассказывать решительно все, как подружке, и я довольно долго выслушивала его пиздострадания. Но вообще, как только мы уже стали жить вместе, сразу начались разговоры: а может, третьей девушку возьмем, а может, Нюрыча вернем? Но я это пресекла».

В 2000-х, когда мы стали общаться, я застал Летова уже отчетливо семейным человеком. Егор, например, был из тех людей, которые не носят с собой деньги, а все бытовые транзакции перепоручают жене – в общем, довольно распространенная среди творческих персон черта. Я его без Наташи вообще видел, кажется, один раз в жизни – в Питере весной 2007 года, последней его весной. Не помню, чтобы мы с ним когда-либо обсуждали какие-нибудь любовные истории. По моим ощущениям, донжуанским спискам он явно предпочитал донкихотские. Со слов немногочисленных группиз, вхожих в круги ГО в более шаловливые 1990-е, даже когда все спали вповалку, все было целомудренно и рок-н-ролл располагал больше к братству, чем к оргии. У Летова случались какие-то приключения с фанатками, но скорее именно что приключенческого, нежели эротического свойства – например, одна из девушек сознательно устроилась на службу в психиатрическую лечебницу, где Егора держали в 1980-х, и выкрала его личное дело.

Все-таки сам стиль ГО – это одна сплошная поэма «Не про это». Единственная песня из репертуара группы, которая непосредственно называется «Про любовь», написана и спета Кузьмой. У Летова же есть одна достаточно воздыхательная и даже местами нежная песня «У войны не женское лицо», где собственно война и наделяется умеренно сексуальными девическими чертами. Заканчивается песня звуками похоронной процессии – вот и вся любовь, как пел ненавидимый Егором Лагутенко. Думаю, он сознательно пожертвовал в песнях лирической фазой с тем, чтобы сразу перейти к более глобальным вещам: если уж петь про любовь, то сразу про вселенскую и большую. Подобные ограничения лишний раз подчеркивали его технику: он зажимал и урезонивал себя в приемах бытописания, за счет чего мощно раскрывался на уровне откровений и мистерий. Сама истошность его пения не оставляла простора для лирических излияний: из-за сильно концентрированной эмоции оно в определенный момент казалось почти бездушным. Он как бы своим криком вытеснял обычные человеческие чувства. Летов и сам проговаривался, что, если б не встреча с Янкой, он, чего доброго, стал бы маньяком.

Он был готов взахлеб и нараспашку говорить (и петь во всех деталях) про любые религиозные и прочие откровения, но все, что касается личных дел, он оборонял безмолвно и тщательно. По словам Наташи, даже совместное фото в обнимку было для него довольно серьезным жестом. Она вспоминает: «Для него всегда существовали условные небожительницы, типа Патти Смит, да хоть бы и Пьехи, и все остальные женщины, скажем так, мирского склада. Он всех подруг называл преимущественно мужскими именами: Яныч, Нюрыч, Наташкин. Я этому сразу очень обрадовалась, поскольку с детства тоже называла себя в таком роде. Но если мы ссорились, то он мгновенно переходил на женский род в мой адрес».

Несмотря на все вышесказанное, одно довольно принципиальное эротическое переживание юности у меня связано именно с «Гражданской обороной». Весной 1991 года мы с моей подругой приехали в студию «Колокол» при Московской рок-лаборатории: мне нужно было забрать записанный там загодя «Оптимизм». Я был в последнем классе, а она уже училась на первом курсе МГИМО и «Гражданскую оборону», как несложно догадаться, на дух не переносила. Колокольные звукачи потеряли мой заказ, велели «обождать» и пошли перетряхивать кассетные залежи в поисках моей голубой Sony. Эта неприглядная музыкальная контора с ее затерянной «Обороной», затхлыми лестницами и добровольнобезвылазной атмосферой произвела на мою спутницу столь гнетущее впечатление, что она неожиданно проявила небывалую доселе инициативу – очевидно, желая помочь мне избавиться от стыдного панковского морока. Первокурсница затолкала меня в какую-то соседнюю подсобку, велела присесть на край стола, сама опустилась на колени и с прытью, подсмотренной невесть на каких видеокассетах (у нее, в отличие от меня, был видеомагнитофон), сделала со мной примерно то же, что и Деми Мур с Майклом Дугласом в фильме «Разоблачение», который будет снят лишь три года спустя. Когда я пришел в себя, за стеной уже переругивались студийные работники: а-куда-этот-мудак-делся-чего-он-свой-«Оптимизм»-не-забрал? Когда мы вышли из студии, то на последний оставшийся у меня рубль купили по ее просьбе кусок томатной пиццы. Запись этого несчастного «Оптимизма» стоила в четыре раза дороже. Дома ночью я послушал кассету, и как-то она мне не пришлась. Строго говоря, это единственный альбом ГО, который мне не нравится до сих пор. Тем не менее кассета до сих пор у меня где-то валяется, и я даже помню порядок песен. О судьбе девицы, которая бросила меня где-то через год после того орально-филофонического маршрута, мне не известно ничего.

8. ИСХОД ДЕВЯНОСТЫХ, ИЛИ СНОСНАЯ ТЯЖЕСТЬ НЕБЫТИЯ

Весной 1997 года в Москве начались продажи сразу двух новых альбомов ГО: «Солнцеворот» и «Невыносимая легкость бытия». Они вышли на лейбле с бравым названием «Хор», который накануне учредил давний друг, временами директор ГО и даже персонаж их песен Евгений «Жека» Колесов, окончательно перебравшийся в Москву из воспетого «Обороной» Гамбурга. Я купил обе кассеты в ларьке у «Художественного», где в ту пору активно торговали затейливой альтернативой в разбросе от проектов типа Yasnaya или The Moon Lay Hidden Beneath A Cloud до какого-нибудь даба с модного тогда немецкого лейбла incoming!.