Национал-большевизм в чем-то был очередной формой рок-н-ролльного суицида, на тему которого он теоретизировал в 1980-е годы. Убей себя в государстве.

Евгений Колесов рассуждает: «Тут, возможно, сыграли роль какие-то генетические обстоятельства, все же у него отец убежденный коммунист был, член партии и боец настоящий, я думаю, это подсознательно как-то влияло. Егор никогда не декларировал себя как христианина, но подход к жизни у него всегда был христианский, ну а коммунизм как социальная задумка ближе всего к христианским принципам. Кроме того, при всей своей склонности к одиночеству он человек очень общительный. Он считал своей обязанностью что-то внушать людям – в каком-то смысле это были проповеди. К своей славе, да и вообще всей этой музыкальной составляющей он относился не как к цели, а как к инструментам. Он часто говорил: я никакой не музыкант, я поэт, но сейчас стихи сами по себе ни до кого не дойдут, поэтому, чтобы меня услышали, я должен забраться на какую-то гору. В „Русский прорыв“ его привело обостренное чувство подавляемой справедливости, это никакой не перформанс был. А потом он понял, что этот путь не слишком эффективный. Издержки слишком большие: весь этот негатив и маргинализация, – именно поэтому он в результате и отошел от дел. Не думаю, что у них были какие-то противоречия с Лимоновым и Дугиным, просто поутихло сотрудничество. Но само расставание прошло относительно спокойно».

Я крайне мало интересовался деятельностью НБП, но наличие в ней Летова вынуждало меня находиться в курсе событий. Это было несложно – два моих товарища имели к партии самое непосредственное отношение: в значительной степени – Андрей Карагодин, а в полной и безоговорочной степени – Тарас Рабко, чьи приключения заслуживают отдельной книги, я бы сказал, двухтомника. Именно благодаря активности Тараса Летов и угодил в НБП. В 1993 году Рабко прочел его интервью в «Комсомольской правде», где Егор, среди прочего, нахваливал лимоновскую книгу «Дисциплинарный санаторий», которая частично была напечатана в «Глаголе» в 1992 году в томике под названием «Исчезновение варваров». Тарас вырезал интервью и послал письмом Лимонову в Париж, подчеркнув то обстоятельство, что именно такой человек с его ресурсом популярности в молодежных кругах и необходим партии. Лимонов, естественно, знать не знал ни о каком Летове, однако охотно согласился, присовокупив в письме, что он тоже написал песню и хочет записать ее совместно с «Гражданской обороной» (идея не получила воплощения).

Тарас раздобыл телефон Летова (у директора издательства «Палея» Николая Мишина), позвонил, Летов обрадовался повороту событий, они вступили в активную переписку, так все и завертелось.

Со слов Тараса, общение вождя и идола было несколько нервным. Лимонов летовскую музыку никогда в глубине души не жаловал, а кроме того, ревновал к чересчур наглядной популярности и щедрым росчеркам ГрОб в подъездах и на заборах. Будучи настоящим провинциальным советским активистом, Летов откровенно коробил чуть более рафинированную партийную верхушку. Он мог, например, начать хвалить какую-нибудь свежую статью Солженицына – что Лимонову было уж совсем поперек горла. Другой случай – вождь пишет воззвание о том, как должен выглядеть настоящий национал-большевик, Летов немедленно возражает, что человек волен одеваться как ему угодно и нет ни малейшей нужды в униформе. В 1995 году, когда в Питере была избирательная компания по выборам Дугина в Госдуму под лозунгом «И тайное станет явным», Летов при всех начал поучать Курехина, как именно надо делать революцию, – и все тогдашнее политбюро НБП тоже было несколько фраппировано. Несравненную Наталью Медведеву Егор и вовсе раздражал – по каким-то причинам она сочла его бесполым существом.

Все более-менее понимали необходимость участия «Гражданской обороны» в деле партстроительства, но в целом это был довольно случайный союз: Лимонов вообще не мыслил политтехнологическими категориями, будучи оперативником по характеру. В какой-то момент Лимонов выписал Летову партийный билет, что было больше похоже на сувенирную продукцию с автографом. Второй билет получил Рабко, третий – Дугин, а Летов вышел четвертым в списке, что оказалось для него несколько болезненно. Вообще, по словам Рабко, Летов стилистически был ближе «Трудовой России», и Анпилов понимал его музыку куда лучше, чем Лимонов, поэтому истинный панк-рок случился на памятном концерте 1 мая на грузовике на Воробьевых горах, среди отчаянных пенсионерок и прочего анпиловского электората. Кувырдин вспоминает: «Осенью 1993 года мы оказались на „Комсомольской“ – я, Колесов, Летов и Кузьма, – пили почему-то шампанское. Ну и как-то мы весело передвигались и в районе трех вокзалов встретили бомжа, который как-то хитро разговаривал, Летов, помню, очень повелся на его манеру изъясняться. Мы проследовали в сквер у гостиницы „Ленинград“ – где Колесов в итоге отснял сессию для „Музыки весны“, мы там вчетвером обнимаемся, – а потом пошли к Белому дому пешком, обсуждая по пути разные политические аспекты. Пришли, а там митинг – Анпилов Егора радушно представил. Людей-то было много, но Летова знали, мягко говоря, не все. Игорь Федорович, кажется, даже спел что-то, не помню, ну уж речь точно толкнул – короткую, но вполне зажигательную».

Но, в общем-то, главное, что я понял на основании донесений из штаба НБП, – это то, что выпивать с Летовым по партийной линии было исключительно весело и вольготно. Он всегда щедро накрывал поляну, никогда не зажимал деньги на пьянках, а все новые диски неизменно раздаривал. Немедленно захотелось с ним выпить, но для этого мне пришлось подождать пять лет.

Непрерывный фестиваль современного искусства – так изначально расшифровывался «Русский прорыв» (почти как непрерывный суицид). Приглашения на него назывались повестками. Первая акция должна была состояться 19 декабря 1993 года в ДК им. Горького – в «повестке» он был охарактеризован как «непотопляемый бастион нонконформизма». С выступлением в непотопляемом бастионе, однако, не сложилось. Журналист, кандидат исторических наук Андрей Карагодин вспоминает: «„Гражданская оборона“ приехала зимой 1993 года делать грандиозный концерт, который в итоге закончился грандиозным же кипешем в ДК Горького. Панки пытались туда прорваться и били стекла, в итоге кто-то вызвал ОМОН, все сбежали, а в заложниках на территории этого ДК осталась развешанная коллекция картин художника Вигилянского, все эти свастики с крылышками крутящиеся, портрет барона Унгерна и т.п. Концерт не состоялся, но музыканты остались в Москве и жили где-то в Измайлове. А „Арк-тогея“ – издательство Дугина – тогда сидела в 411-й комнате в „Советской России“, и вот я как-то прихожу в редакцию, а там Егор и Манагер в кожаных куртках. А я обычно покупал по дороге у метро „Савеловская" пару-тройку бутылок пива „Афанасий", и такие были еще гвидоны – сосиски в тесте. И помню, Егор так жадно посмотрел на пиво, а у нас была касса: мы как-никак продавали журнал „Элементы" и книжку „Пути Абсолюта", то есть какие-то деньги лежали в ящике стола. Ну и я так срисовал его взгляд, что в итоге взял из кассы деньги, и снова пошел к „Савеловской", и купил целый пакет пива и этих гвидонов. Ну, естественно, разговоры о создании партии с участием сибирских рокеров тут же возобновились с новой силой. Дугин, как человек увлекающийся, мне потом говорит, мол, я в восторге, Егор – наш человек, только я, признаться, не слышал ни одной песни. На следующий день я иду в наш первый гуманитарный корпус МГУ, а там справа был ларек, где торговали кассетами Maxell, как сейчас помню. Я купил пять или шесть кассет Егора с вкладышами, распечатанными на принтере, и привез в редакцию. Я так понял, что музыка Дугину не очень понравилась – ну, он-то больше человек нью-вейва, Japan и все такое, – а вот тексты его зацепили. И как раз через некоторое время в „Русском взгляде" Жени Додолева уже вышла дугинская статья „Работа в черном“, которая как раз и была результатом прослушивания незнакомого ему явления, – и там уже нигредо, Бодлер, символизм и все такое».

На исторической пресс-конференции (июнь 1994 года) триумвирата Лимонов – Дугин – Летов последний, в частности, заявил, что побеждают только те движения, которые попирают правила игры, в том числе и свои собственные. В сущности, старая романтическая установка, которую можно найти хоть во французской, хоть в американской мысли, но поскольку корни Летова во многом находятся в советской интеллигентской культуре, в данном случае логичнее будет вспомнить сентенцию академика Лихачева, который писал про возможность бунта против бунта. А в конечном итоге это все сводится к оригинальной летовской идее «антипохуизма», которую он расписал в вышеупомянутом историческом интервью про двести лет одиночества.

Теперь, спустя четверть века, я бы добавил к антипохуизму для общего понимания той ситуации еще пару терминов – артикуляцию и антагонизм. Эти понятия позаимствованы из разработанной в 1980-е годы (в книге «Гегемония и социалистическая стратегия», 1985) и окончательно созревшей к началу нулевых дискурсивной теории гегемонии Эрнесто Лакло и Шанталь Муфф.

Согласно идее Шанталь Муфф, политическое всегда предшествует общественному – а Летов как раз взялся утверждать примат политического (вместо того, что он раньше называл рок-музыкой). Политическое – некое фундаментальное измерение, представляющее собой совокупность самых разных социальных практик, направленных на изменение мира. Общества как такового не существует, потому что оно постоянно меняется, сохраняя при этом статус клубка противоречий. (Свою теорию общества Егор довольно исчерпывающе изложил в композиции «Винтовка – это праздник»: «Вижу, ширится, растет психоделическая армия». «Вижу, поднимается с колен моя родина» – сюда же.) Цель участника этих процессов – стать радикальным субъектом, связывающим реальность и миф. Что миф, что субъект постоянно обновляются. Летов как раз соотносил себя с эволюционирующим радикальным субъектом, ну и миф его тоже не стоял на месте – от «невыносимой легкости бытия» к «сносной тяжести небытия». Смысл радикального субъекта состоит не в упертости, как принято думать, но, наоборот, в регулярной изменчивости – так что за руку не схватишь и следов на снегу не найдешь, вы здесь, а я там, счастливо оставаться. Задача состояла в том, чтобы преображать реальность с помощью мифа – для чего и было придумано совместное с «Инструкцией по выживанию» и «Родиной» движение «Русский прорыв», а мифом, соответственно, служил тот самый ускользающий коммунизм из финального куплета «Все идет по плану». Когда Егор говорил «Мы не занимаемся мифотворчеством, мы создаем реальность», именно это и имелось в виду – перенос метафор в жизненный цикл.

В некотором смысле это идеальная теория для Летова тех лет, которая избегает как классовых пропорций (чего он всегда чурался – ибо к какому классу он сам принадлежит? Он, конечно, поучился немного в ПТУ на строителя, но, по собственному признанию, профессиональные его навыки не распространились дальше укладки кафеля), так и постмодернистского уклонизма в духе Лиотара; нет в ней и какой-то напыщенной рациональности. Есть стремление к целому, которое, в свою очередь, представляет собой постоянно меняющийся процесс, куда прекрасно вписывается любимая летовская теория присвоения (и раздачи): все чужое все равно пою я, а все мое пускай сочинено другими.

И, наконец, существует артикуляция – процесс формирования различных речевых практик, который в принципе не может быть завершен, поскольку невозможно существование «общества». И есть антагонизм в виде нескончаемой негативности и невозможности прийти к какому-либо объективному решению («Я всегда буду против»). Добавить сюда антипохуизм – и вы получите персональную политику Егора Летова середины 1990-х годов. Шанталь Муфф, впрочем, видела очевидный выход в переходе от антагонизма к агонистической модели (то есть в том, чтобы превратить врага в соперника), но для промерзших залов Норильска и Новосибирска в 1994 году такое решение было слишком преждевременным.

То, что казалось поворотом на 180 градусов, по сути, явилось откликом на команду «Кругом!». Стилистически все это уже было: старуха-ветеран с обложки «Попса» (это, кстати, реальная женщина) в итоге и аукнулась Летову пиковой дамой «Трудовой России», когда он пел с грузовика 1 мая 1994 года, где ровно такие обездоленные, всеми презренные бабки и стояли его слушали. И песня «Красное знамя хочется мне» тоже имелась в загашнике, и целый куплет из «Варшавянки» превосходным образом был вставлен в песню «Второй эшелон», а композиция «Пылающей тропой мы идем к коммунизму» вообще идеально прозвучала бы на «Русском прорыве» в самом рьяном электричестве. То, что словосочетание «моя оборона» стало в определенный момент восприниматься почти как «моя борьба», в конце концов, имеет под собой давнюю комическую основу, восходящую скорее к неизбывному пионерскому фольклору – вспомнить группу «Адольф Гитлер», а также песню «Ефрейтор Шикльгрубер – маньяк и мазохист», с которой начался первый концерт ГО на Новосибирском фестивале 1987 года. Все это сплошь загулы по флешбэкам.

В песне-катастрофе «Винтовка – это праздник» заклейменные «патриоты» из оригинальной версии аккуратным образом сменились на «демократов» – без малейшего ущерба для общего пыла. Плюс на минус дает освобождение, как пела Янка Дягилева.

В «Гражданской обороне» всегда было что-то от взбесившихся советских игрушек, забытых, поломанных, но готовых к борьбе. Собственно, именно об этом он и предупреждал все в той же «Контркультуре»: «Это как взять и достать с чердака старую игрушку, сдуть с нее пыль, подмигнуть, оживить – и да будет Праздник!»

Главное, что в этом празднике чудился какой-то неразгаданный объем: все помнили антикоммунистическое прошлое Летова, все видели коммунистическое настоящее, но никто не мог с точностью сказать, кто здесь самый главный коммунист, все раздваивалось, как во «Все идет по плану», и эта неистребимая непредсказуемость шла вразрез со столь же абсолютной серьезностью.

Тезис французского философа Жюльена Бенда, который вывел в первой половине прошлого века некий канон поведения интеллектуала в обществе, гласит: реальная нравственность неизбежно является воинствующей. Летов в ту пору, очевидно, ощущал себя выразителем нравственных законов. Но дальше Бенда писал о том, что «чаще всего не интеллектуал обращает в свою веру обычного человека, а обычный человек – интеллектуала». В определенном смысле ровно это и случилось с Егором – попытка идеализации реализма и, как следствие, отказ от звания «интеллектуала».

Отказ был принят, и принят решительно. Если даже баловень двух столиц и Европы Курехин столкнулся со значительным недоумением из-за своих отношений с НБП, то что уж говорить о посконном несговорчивом Летове, и вовсе явившемся с мороза. Этот драматургический виток записал его в разряд нерукопожатных на все оставшиеся времена.

Издатели даже хотели изъять из продажи выпущенный в 1992 году на виниле своеобразный the best ГО «Все идет по плану». Олег Коврига вспоминает: «Я тогда работал с фирмой грамзаписи „ТАУ-Продукт“, и нас эта история с совместной пресс-конференцией Проханова, Невзорова и Летова так проняла, что я сказал директору Андрею Богданову: давай изымем из продажи этот двойник „Гражданской обороны“, – и он охотно согласился. Слава богу, что мы в итоге этого не сделали, потому что кто-то нам сказал тогда, что ну нельзя все же так, какую бы херню он там ни нес. И не изъяли в итоге. Но я с Егором общаться после этого перестал».