Книги
Жизнь, опаленная войной
Прощаясь с Катей, мы спросили её: «А если ты на обратном пути наткнёшься на немцев, что ты им скажешь?» «Скажу, что ходила за земляничкой, я на эту опушку хожу часто, и фельдфебель знает», – ответила она. И мы бегом побежали к тому месту, где нас ждал Либман, но его на месте не оказалось. Подождав немного, мы направились к тому месту, откуда пошли на зондирование обстановки. Навстречу нам вышел Либман с двумя красноармейцами, и с удивлением произнес: «Мы решили идти к вам на выручку, думали, что вы влипли». О результатах нашей миссии мы рассказали Либману. Через несколько дней мы прорвались из окружения.
Работая после выхода из окружения в политотделе дивизии, я оформлял на должности прибывающих политработников. На должность начальника дивизионного клуба прибыл из Москвы младший политрук Голодников. При оформлении, я ему сказал, что из окружения не вышел начальник клуба старший политрук Жаров, поэтому Голодников будет на его месте. Мы пошли с ним в столовую, и по пути я ему рассказал о случае с Катей. Вспомнил слова песни немецкого фельдфебеля. Потом я и забыл об этом. И вот, в конце 1942 года после разгрома немцев под Сталинградом, в частях проводились митинги, собрания, где выступали артисты, оркестры и т.д. На одном из концертов я присутствовал. Конферансье объявил: «Песенка немецкого ефрейтора» – вышел на сцену Голодников в немецкой форме и говорит, что идею песни подали нам военнослужащие, вышедшие из окружения, они воочию видели и слышали, и запел текст этой песни.
К сожалению, ни у кого из моих однополчан 262 СД эта песня не сохранилась в памяти. Возможно потому, что никто так близко не был с ней связан, и что идея песни была принесена нами в дивизию. Не исключено, что подобные варианты были и в других соединениях. Зародилась же на Ленинградском фронте песня, так называемая «Застольная» и др.
Как я уже указывал, в начале августа 1943 года я выбыл из дивизии и попал в 27-й резервный полк офицерского состава артиллерии, который дислоцировался в Барнауле, там я прошел переаттестацию с политсостава на строевого офицера артиллериста.
С прибытием осенью 1943 года в этот полк, а там, таких как я фронтовиков было более тысячи, нас посадили на норму 3(три). Нас это не устраивало, потому что этой нормой удавалось только «заморить червячка». Мы устраивали коллективные требования отправки на фронт, вплоть до того, чтобы нас отправили рядовыми. Это требование дошло до Москвы, и вскоре ввели норму 9 (девять), т.е. курсантскую. Такая норма питания позволила терпимо ждать, когда придет разнарядка на конкретное количество офицерского состава артиллерии. На фронт мы, что называется, рвались, т.к. все жаждали скорейшего окончания войны, тем более, перевес в войне уже был на нашей стороне. В 1944 году создавались крупные артиллерийские формирования: группы, бригады и дивизии. По сравнению с 1941-42 гг. и даже 1943 г., насыщенность на километр фронта составляла более 250 стволов различных систем.
Помню, 13 октября 1944 г. такая масса огня нами была обрушена при прорыве обороны противника при вторжении в Восточную Пруссию, что мне казалось, земля не выдержит миллионы тонн металла. А нервы были напряжены так, что слезы лились из глаз не от страха, а от радости того, что у нас появились сила и мощь такие, которым не могла противостоять никакая другая сила.
После двухчасовой артподготовки на передний край противника обрушили тонны авиабомб наши авиаторы. После короткой авиаобработки переднего края противника пошли в атаку танки, и только после этого поднялась пехота, по которой противник не мог открыть огня, так как передний край его был обработан на глубину до 25 км.
Такая мощь огня и наш наступательный порыв, стремление приблизить День Победы позволили освободить территорию Белоруссии, Литвы, а затем организовать вторжение в Восточную Пруссию. В частности, 54я дивизия в составе 28й армии 3го Белорусского фронта, в составе которой я в этот период воевал, участвовала в штурме городов Шталупенен, Гумбинен, Герданиум, Инстербург, и далее шли в направлении Кёнигсберга.
В штурме последнего мне участвовать не пришлось, так как 12 февраля 1945 года я был тяжело ранен. Выбыл с фронта, и День Победы пришлось встречать в госпитале.
Но вернёмся к боевым действиям. Бои шли за каждый метр. Надо учитывать то, что на Восточный фронт немцы с запада снимали всё новые и новые дивизии и другие воинские формирования. Были случаи, когда мы встречали в 1945 году части, в том числе и морских пехотинцев, ходивших в резерве Гитлера с 1943 года. С ними нам пришлось столкнуться в конце января – начале февраля. А было это так. Дальнейшее наступление планировалось перед новым годом. Но перед самым концом уходящего 1944 года случилось непредвиденное. В течение ночи, когда все мы находились уже на исходных позициях, заработали немецкие «скрипачи» (так мы называли их залповые миномёты). Но разрывов на нашей стороне слышно не было. Оказывается, немцы к нам забрасывали листовки о том, что им известно о наших планах наступления в ночь с 31го декабря на 1е января. Якобы, эти сведения выдал один перебежчик.
Поэтому, наступление было перенесено и началось 13 января 1945 года. После артиллерийской и авиационной обработки переднего края на глубину 15 км пошла с песнями пехота, а артиллерия на колёсах и танки по сплошным воронкам за пехотой не смогли поспевать. Естественно, пехота попала под обстрел, а мы, артиллеристы, сорвавшись с огневых позиций, не смогли её поддержать своим огнём. Пехота залегла, мог произойти срыв задачи. Почти вся артиллерия, от 45 мм до 152 мм орудий развернулись на прямую наводку, отражая атаки немцев, вплоть до применения картечи. Атаки немцев были отбиты, и наше наступление было продолжено. Вскоре был занят г. Гердаунен.
Когда противник выбит с укреплённых позиций, наша задача – не дать ему закрепиться на новых, хотя он эти позиции готовил заранее, используя на нашей территории труд пленных и населения оккупированных территорий. То же он делал и на немецкой территории.
Наступление наше, как правило, шло под девизом «вперёд, вперёд, и только вперёд». Командир дивизии идёт на КП комполка, командир полка – на КП батальона, комбат – на КП командира роты, а ротный командир – в цепи пехоты. Вся артиллерия малых калибров, как правило, сопровождала пехоту в её цепи. При наступлении ряды пехоты редели, и артиллеристам приходилось выполнять не только свои функции, но и функции пехоты. Вперёд, вперёд, и порой по два дня без сна. Чуть где приткнёшься, так сразу ударяешься в сон.
Заняли хутор. Приказ: «Занять оборону». Всё, что надо, сделали. Выставив посты, мы, с одним из командиров из соседней батареи, пошли в сарай рядом стоящего господского двора. Туда же я велел своим артиллеристам, оставив по два человека у каждого орудия, идти отдыхать. Все отказались от ужина и свалились спать. Сколько спали – не помню. Вдруг, в сарай забежал солдат с криком: «Немцы!» И тут завязался бой…
Началась схватка врукопашную. Нам удалось окружить одну группу немцев. Как оказалось, позднее, эта группа, уничтожив несколько наших бойцов в боевом охранении, уничтожила нескольких часовых соседней батареи и беспрепятственно шла к нашим ПТО. Но хорошо, заряжающий одного из орудий, стоя на посту (если мне не изменяет память, это был уроженец Казани Закирзянов), заметил их и поднял тревогу, благодаря чему нам и удалось встретить их с наименьшими потерями. Окружённую группу немцев удалось заманить на территорию господского двора с целью взять их в плен. Но этого не получилось. Сдаваться они не хотели. Не знаю, откуда появился наш генерал на Т-34. Через переводчика он от них потребовал: «Или вы сдаётесь, или вас здесь ждёт смерть!» На что немцы отказали и стали бросаться на нас с кулаками, так как к этому времени почти у каждого из них автоматы были отобраны или же оставались без патронов. Генерал, стоя на танке, ещё раз обратился к немцам с предложением построиться и следовать под конвоем туда, куда будет им указано. Тут же один из окружённых, подскочив к танку, попытался сдёрнуть генерала за маскхалат и тотчас же был застрелен автоматной очередью. Немцы, почувствовав, что спуску им не будет, стали пятиться к стене двора, и генерал скомандовал: «Мои подчинённые остаются здесь, а всем из других частей немедленно продолжить выполнение задач, поставленных Вашим командованием». Мы покинули этот двор и со своими подразделениями стали продолжать преследование отступающего противника.
Спустя день-два до нас дошли слухи о том, что после нашего ухода со двора, пленные, почувствовав, что наших осталось мало, стали вести себя агрессивно. Начали набрасываться на наших бойцов и лезть на танк. Водитель был вынужден крутануть танк так, что несколько буянов пострадали, и только после этого, когда генерал сказал: «Или же кончайте свою бессмысленную агрессию, или же всех перемелем танком», они утихомирились.
На войне всякое бывает: и страх, и безразличие ко всему, а когда идёт горячий бой, то забываешь и о смерти. Всё зависит от нервов. А они у нас разные. Хочу особенно остановиться на воспоминании о солдате-заряжающем Закирзянове.
Прибыл он в батарею, когда мы уже были на территории Восточной Пруссии. Перед наступлением, о котором я уже напоминал, которое было перенесено с 31 декабря на 13 января, я пришёл в расчёт. Вижу, что он весь дрожит. Я спрашиваю: «Что случилось?» Ребята за него ответили: «Боится он крови». Я с ним стал говорить о том, что мы все боимся смерти. У нас у всех нервы напряжены. Он сказал: «Я не смерти боюсь, а крови». На что я ответил: «Если убьют, то кровь мы свою не увидим, а если ранят, то не смотри на рану, так мы все делаем. Смотри на рану, когда она заживает». Продолжая разговор, я сказал: «Смотри на всех, и у нас у всех по-разному воспринимается предстоящий бой. Многие радуются нашей силе, не то, что было в 1941-1943 годах».
В это время, а это было 3 часа утра, пришла кухня с завтраком. И, как полагается, по 100 грамм. И тут Закирзянов предлагает: «Товарищ старший лейтенант, выпейте мои 100 граммов». Я ответил: «У меня свои 100. И больше нельзя». Тогда он с тем же обратился к командиру орудия Дворяку. Я говорю: «Закирзянов, выпей свои 100 граммов, и тебе будет лучше». Оказывается, он всегда свою порцию отдавал по очереди членам своего расчёта. Я настоял, и он всё-таки выпил. Спустя минут пятнадцать, он, наконец, повеселел. Затем я послал его в соседний расчёт позвать командира орудия Астафьева. Он быстро ушёл, а я обратился ко всему расчёту: «Не обращайте внимания. Не упоминайте об этом случае, чтобы он не вёл себя стеснённо». Минут через десять Закирзянов вернулся с Астафьевым. Последний, а он был моим земляком с Читинской области, доложил, что его расчёт к бою готов, все позавтракали, настроение бодрое. Я говорю: «А разве ты, как парторг батареи, не видишь, что и в этом расчёте настроение бодрое? Будем ждать сигнала начала артподготовки». Так, постепенно, Закирзянов привык к войне и стал смелее. Во всяком случае, когда я был в батарее, он вёл себя спокойно. Дальнейшую его судьбу, после февраля 1945 года, когда я был ранен и выбыл с фронта, не знаю.
Что касается моего земляка Григория Астафьева, то мы познакомились в августе 1944 года на территории Белоруссии. Это был опытный командир орудия. Награждён двумя орденами «Славы». На всех привалах, биваках он всегда приглашал к себе в расчёт для отдыха. Мы нашли с ним общий язык, говоря о Забайкалье. Однажды, когда нас из-под Гродно перебазировали на Тильзитско-Шауляйское направление, откуда планировалось вторжение в Восточную Пруссию, мне пришлось скрыть совершённый его расчётом проступок – мародёрство. Но об этом чуть позднее.