III. Допрос и расследование. Борьба Кейсмента против расовой эксплуатации

Существенным элементом текста Льоса – в этом его примечательное сходство с романом Кёстлера – является допрос как усиленная форма опроса и исследования. В центре внимания находятся два взаимозависимых момента – признание и открытие «правды». В тексте ставятся вопросы: что произошло? кто несет за это ответственность? было ли случившееся морально допустимым?

В конспектах лекций под общим заголовком «Нейтральное» (1978) Ролан Барт рассматривает логику вопроса и ответа. Согласно его дефиниции, ответ – это «фрагмент дискурса, навязанный формой „вопроса“». О позиции вопрошающего он пишет:

Допрос основан на структурной асимметрии. Одному позволено спрашивать, он обладает монополией на зондирующие вопросы, другой должен внимательно слушать и отвечать на них. В двух колониальных историях (Конго, Перу) Роджер Кейсмент – допрашивающий; в третьей, вклинивающейся между ними и разрывающей их, он сам становится допрашиваемым, обвиненным в предательстве судом Британской империи в Лондоне. Изложение первых двух историй неоднократно прерывается допросом, который происходит спустя годы в Лондоне, где Кейсмент выступает в качестве ответчика. Его позиция как предателя могущественной империи несравненно слабее, чем у тех, кто его допрашивает, – непосредственных участников и ответственных за ужасные преступления против коренного населения, совершаемые под прикрытием более влиятельных людей. Беззащитный Кейсмент, за которым нет никого, кроме группы ирландских патриотов, отвечает, стоя на пороге вероятной и близкой смерти.

Допрос также включает в себя признание, которое играет очень важную роль в анализе дискурса Фуко в двух, на первый взгляд, совершенно разных областях: в уголовном праве, где речь идет об установлении вины и невиновности, и в сексуальности. В своей трехтомной работе «Сексуальность и истина» Фуко смещает перспективу истории сексуальности: (преобладающую) идею подавления он заменяет диспозитивом, строящимся вокруг «дискурсивизации» секса[618]. Нужно говорить о сексе с научной или личностной точки зрения; власть в рамках этого дискурса проявляется в признании, а именно – в признании сексуальных желаний и приключений. Неслучайно формат признания часто используется в классической порнографической литературе (например, «Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех»). Наибольшей изощренности признание достигает в эротическом романе Дени Дидро «Нескромные сокровища», который занимает особенное место в размышлениях Фуко. С помощью волшебного кольца восточный правитель «Конго» способен заставить говорить самую откровенную часть женского тела, «сокровища». Опасность в том, что, в отличие от обычного органа речи, «сокровища» рассказывают чистую правду о сексуальных привычках и предпочтениях своей хозяйки[619].

Мы не случайно обратились к теме сексуальных признаний: они составляют часть истории Кейсмента – человека, который начинает свою карьеру как лояльный чиновник, затем становится критиком колониальных преступлений и, в конце, ирландским революционером. Британско-ирландский дипломат открыто сообщает о своих гомосексуальных контактах в Конго и Перу (я еще вернусь к этому), что впоследствии будет использовано против него во время судебного процесса. Это говорит о важности такого рода признаний в романе.

Гетеродиегетический рассказчик[620], безымянный хронист и психолог, очень редко дает оценку своему главному герою. Описания ужасов и рассуждения о них в этом историческом романе приводятся почти исключительно с точки зрения главного героя и рассказчика, который временами сливается с ним. Первая часть романа соответствует схеме разрыва, характерной для всего нарратива. Кейсмент проходит путь от искателя приключений и «гуманиста»-колониалиста до принципиального критика колониальной системы. Герой его юности – Стэнли, о котором говорится далее, – тот, кто, согласно логике приключенческого нарратива, отправляется на чужую землю. Кейсмент долгое время оправдывал эту авантюру как часть колониализма соображениями цивилизации и гуманизма, которые саркастически и в то же время по-расистски выразил сам Стэнли, его первый начальник:

Во взглядах Стэнли пересекаются два дискурса, которые, как ясно показала Кэтрин Холл в своем исследовании, противоположны друг другу. Прежде всего это «гуманистический» дискурс, который подразумевает отмену рабства и принудительного труда в неопределенном будущем и в итоге, возможно, превращение колонизированного народа в цивилизованное общество, – программа воспитания, основанная на представлениях колонизаторов о прогрессе[622]. Этому дискурсу соответствует образ непослушного, но в принципе поддающегося воспитанию ребенка. Несмотря на репрессивные моменты, здесь допускается признание колонизированного субъекта человеком, который впоследствии может встать в один ряд с колониалистом, миссионером или учителем. Наряду с презрением к автохтонной культуре в этом фрагменте прослеживается мотив самопожертвования: когда африканцы станут «цивилизованными», им больше не потребуются воспитатели.

Другой дискурс является откровенно расистским, поскольку предполагает биологическую устойчивость расовых различий. Любой расизм встроен в «слабый», то есть поверхностный, плохо обоснованный биологический дискурс своего времени, расистский common sense[623], который ставит под сомнение ценность другого – колонизированного субъекта. То, что этот слабый и в то же время распространенный дискурс имеет фатальную тенденцию не замечать противоречия, показывают слова Стэнли: «По своему умственному развитию они ближе к бегемотам и крокодилам, нежели к нам с вами. Приходится за них решать, что им нужно, вот потому мы и заставили их подписать эти договоры. Зато дети их и внуки скажут нам спасибо. И очень может быть, когда-нибудь обожествят Леопольда, как обожествляют сейчас свои фетиши и пугала»[624].

Аргументация явно шаткая: с одной стороны, колониальный захват рассматривается как цивилизаторский акт по отношению к другим, еще неразвитым людям, а с другой – что противоречит традиционному представлению о развитии и образовании – он подкрепляется чудовищными стереотипами: здесь крокодил, очевидно, означает дикость и жестокость, а бегемот – грубость и неприятную внешность угнетенных. Суть в том, что подобные негативные характеристики являются следствием колониального порядка, который устанавливается символически – в уничижительном образе чужака-неевропейца – и вполне осязаемо – в асимметрии власти. С помощью бинарного кода «человек против животного» жителей Африки лишают человеческого достоинства – это необходимое условие для легитимации колониального насилия, при котором с работниками на плантациях допустимо обращаться как со скотом.

В конце концов Роджер Кейсмент порывает с обоими колониальными нарративами, «гуманистическим» и биологическим. Это выясняется в разговоре с командиром Жюньё, которого он призывает к ответу. Капитан цинично хвастается, что он больше не верит в гуманную миссию колониализма – «нести цивилизацию, свет христианства и свободную торговлю»[625]. Между официальной программой и реальностью существует вопиющий разрыв. Официальная программа претендует на то, чтобы принести цивилизацию «дикарям», но в реальной жизни к ним относятся хуже, чем к крокодилам и бегемотам. В то время как бельгийский офицер в своем поведении ориентируется на так называемые реалии, главный герой романа занимает прямо противоположную позицию: он убежден, что программа колониализма несовместима с соблюдением прав человека[626].

Чикотта[627] в романе Льоса становится символом почти безграничного насилия бельгийских надсмотрщиков и начальников, «подбадривающих» аборигенов, которые не желают работать. По силе удара чикотта превосходит все аналогичные инструменты, известные ранним цивилизациям. Этот инструмент еще раз демонстрирует холодный расчет, без которого жестокость не была бы тем, чем она является, а именно: действием, которое предполагает знание об оптимизации физической и психологической боли, причиняемой другому, но исключает любое сопереживание жертве. Указание на острую наблюдательность изобретателя чикотты подчеркивает это противоречие:

Будучи консулом Британской империи, Кейсмент пытался бороться с этой практикой. Ситуация ясно показывает, что колония де-факто является территорией беззакония, где людей можно безжалостно травить, преследовать и жестоко наказывать, как животных, вопреки официальным правилам того времени. «Я человек предусмотрительный и, в Конго отправляясь, совесть свою дома оставил», – с насмешкой отвечает бельгийский офицер, обращаясь к Кейсменту как к клоуну или сумасшедшему, когда тот попытался выступить против основного закона колониализма[629]. В этом смысле мы можем говорить о колониальной конституции, поскольку нечто стало реальной нормой, которая противоречит конституции в юридическом смысле.

Во время своего путешествия британский консул обнаруживает, что многие деревни опустели: их жители бежали от чужеземных солдат, которые захватывали людей и заставляли выполнять тяжелые работы на каучуковых плантациях и обеспечивать колониальные войска. Необычные меры принуждения, применяемые в рамках продуманной системы наказаний и преследований, включали захват заложников, расстрелы, голод, связывание, порку, даже отрубание рук или половых органов. Благодаря своей должности Кейсменту удается взять ситуацию под контроль, невзирая на множество препятствий; число сообщений о жестоком обращении и расправах растет, очевидно, еще и потому, что местные жители и некоторые миссионеры начинают доверять ему.

Кульминация первой книги – несколько диалогов между Кейсментом и офицерами бельгийского колониального правительства. Британский консул вызывает надзирателей одного за другим, и диалоги между ними скорее напоминают допросы. Режим доверяет грязное насилие простым солдатам, которых нередко набирают из чернокожего населения. Им, находящимся на низшей ступени иерархии, предписано использовать оружие только в экстренных случаях, поэтому в издевательствах над местными они используют, например, мачете, а патроны берегут для охоты на животных. Таким образом жестокость приписывается всем «этим двуногим скотам», не знающим «законов и уставов»[630], в то время как их начальники, управляющие де-факто беззаконным пространством, считают себя морально безупречными. Организованный произвол порождает настоящее «сердце тьмы» – систему, совершенно отличную от той, что существует дома, образ действий, который, с точки зрения ответственных за террор, уже невозможно изменить[631].

Негативный образ местных жителей как диких животных не мешает многим хозяевам держать местных женщин в своих личных «гаремах» и пользоваться ими. Замученные кастрированные аборигены вписываются в общий контекст романа, в котором местные мужчины в пьяном угаре отстреливаются как дичь, а женщины переходят в неограниченное пользование захватчиков.