I. Фрейд в конфликте

В конце книги невозможно повторить все, даже если бесконечно расширять заключительную часть, как во многих симфониях конца XIX века, которые не хотят заканчиваться. Литературные, философские и исторические тексты, посвященные преднамеренному и целенаправленному насилию, так же неисчерпаемы, как и волны коллективных и организованных расправ, возникавшие на протяжении истории человечества. Те, кто занимается этой темой, найдут немало ценного в области кино, визуального искусства и музыки. Все эти мысли неявно выражены в нашем длинном эссе.

Мы не будем пользоваться приемом многократно откладываемой концовки, к которому часто обращались композиторы прошлого; вместо этого мы соберем оставшиеся крошки. В ходе изложения снова и снова, то тут, то там всплывало имя Фрейда и вопрос о том, какой вклад может внести психоанализ в исследование интересующих нас проблем. Среди авторов, описывающих и интерпретирующих жестокость как специфическую форму насилия, было немало тех, для кого отмежевание от основателя психоанализа вполне логично и необходимо, – это, например, Музиль, Канетти, Шпербер, Амери. В книге «Масса и власть» Канетти оспаривает идею переноса, выдвинутую Фрейдом, и значение лидера для возникновения массы. Музиль критикует фрейдовскую психологию за ее спекулятивность, Шпербер – за исключение социальных вопросов, Амери – за гипертрофию сексуального.

Вместе с тем упускается из виду ключевой недостаток теории Фрейда. Для основателя психоанализа сфера власти остается в значительной степени terra incognita[680]. В учении Фрейда о сексуальном желании власть не играет существенной роли. Желание признания считается частным влечением[681]. Возможно, это связано с тем, что желание другого всегда имеет сексуальную окраску. В дискурсе, созданном Фрейдом, затушевывается тот факт, что сексуальность предполагает межличностное взаимодействие, связь двух и более людей, а не просто субъект-объектные отношения в классическом философском понимании. Поскольку инаковость в теории Фрейда рассматривается в лучшем случае как маргинальное явление, за кадром остается то, что составляет ядро власти, а именно: власть – это отношение, в котором, подобно эросу и любви, всегда участвуют два субъекта, Я и другой. Власть и коммуникация – элементы интерсубъективных отношений. Жестокость – это, возможно, проявление извращенной коммуникации; в качестве негативного аспекта человеческих взаимоотношений ее можно рассматривать как крайне одностороннее отношение двух субъектов, при котором невероятная психофизическая холодность и в то же время буквально интимная близость к другому используются для того, чтобы превратить его в безжизненный объект, в ничто. Несколько упрощая, в основе любой формы насилия лежит расчет: тот, кто является угрожающим субъектом, должен стать мертвым, ничтожным, беззащитным объектом. Иначе говоря, другое Я должно стать не-Я. Уничтожение другого – кредо любой жестокости. В этом смысле она отличается от спонтанной ненависти, которая сопровождается демонстративным разрывом и аффективными действиями, причем другой остается субъектом до самого конца, до своего уничтожения. Жестокость – это парадоксальное «послание», которое в итоге разрушает любую форму коммуникации. Она сама по себе является недвусмысленным посланием.

Как часть комплекса власти и насилия, жестокость – это не просто усиление агрессивной энергии, а ее уродливая, фатальная и злокачественная рекомбинация. Согласно Ханне Арендт, различие между властью и насилием, с известной степенью надежности, можно определить так: власть предполагает неизменное и гарантированное, более или менее легитимное право распоряжения над другими людьми, то есть власть – это состояние; напротив, насилие – неожиданное, ограниченное во времени, часто экстремальное и динамичное событие. Власть и насилие обуславливают друг друга и в то же время они противоположны друг другу. По нашему предположению, власть – это удачная форма стабилизированного, «свернутого» насилия; последнее, став независимым и квазисубъектным, стремится к постоянной неограниченной власти. В то же время власть и насилие противоположны друг другу: неограниченное насилие ставит под угрозу нормальное осуществление власти, поэтому действия институционализированной власти направлены на то, чтобы предотвратить насилие, подрывающее ее структуру.

С точки зрения отстраненного наблюдателя и теоретика, жестокость предстает как весьма специфическая вычислительная операция, которая производится с целью соединить насилие и осуществление власти. В настоящем исследовании мы понимаем жестокость как тщательно обдуманное, т. е. не спонтанное и аффективное, действие. Примерами этого могут быть история несчастного Базини из романа Музиля и ритуалы пыток, которые Жан Амери описывает по своим воспоминаниям. Это относится и к сталинским допросам, и к действиям расчетливого абсолютного правителя у Канетти. Косвенно это подтверждает критику Сенекой жестокости как контрпродуктивного превышения нормы, необходимой для сохранения политической власти. Крайние формы, пренебрегающие всеми писаными и неписаными правилами социума, в итоге терпят крах. Короче говоря, расчетливое насилие на индивидуальном и на коллективном уровне – это ненадежный инструмент для того, что Амери ярко и метко называет «безудержной экспансией». Вопреки тому, во что верит зависимый от власти человек, всякая власть, основанная на чрезмерном насилии, постепенно приходит к своему концу, индивидуальному и коллективному. Она настигает сама себя. Это лишь вопрос времени. Таким образом, как это ни парадоксально, власть оказывается сильнее самого могущественного правителя.

II. Жестокость и двойственное влечение к смерти

В отличие от Альфреда Адлера и его ученика Манеса Шпербера[682], Фрейд обходит стороной тему власти, которая не касается первичных физических инстинктов, например самосохранения или питания. Когда, под впечатлением разрушительной Первой мировой войны, он обращается к влечениям, выходящим за рамки принципа удовольствия, то исследует в первую очередь влечение к смерти и агрессию и гораздо меньше – желание власти и жестокость. Влечение к смерти имеет двойственный облик: это стремление к единению с неорганическим, своего рода возврат и регрессия. Только на втором этапе оно обращается против других людей. Согласно Фрейду, даже если агрессия направлена против других, латентно она нацелена на саморазрушение. Как и влечение к жизни, либидо, деструктивное влечение возникает из сферы бессознательного. Изначально оно имеет мало общего с расчетом на власть, будь то желание смерти или агрессия против других.

В этом отношении можно было бы согласиться с критиками Фрейда, считающими, что его теория мало чем может помочь в изучении жестокости. Вместе с тем было бы не совсем правильно безоговорочно принимать эту точку зрения. Характерная двойственность «негативного» влечения – агрессия и стремление к смерти – может стать отправным пунктом для психоаналитического подхода к жестокости. Она как будто дает указание. Ведь агрессия против другого служит для утверждения моего притязания на жизнь. Напротив, стремление к смерти как агрессия против самого себя означает желание и готовность отказаться от жизни. Здесь самоутверждение не играет никакой роли. Соответственно, перенесение агрессии вовне также является бессознательной нейтрализацией собственного стремления к самоуничтожению. Таким образом, «безудержная экспансия» была бы ненадежным средством против бессознательного стремления к смерти.

За хорошо просчитанными, хладнокровными действиями внимательный читатель «По ту сторону принципа удовольствия» обнаруживает действие скрытых душевных сил: чрезмерная жестокость, инструментальная форма насилия[683] – это проявление разрушительных импульсов, желания уйти из жизни. Такой взгляд на вещи не отменяет общего скептического и даже пессимистического вывода. Работа Фрейда поднимает вопрос о том, сможем ли мы, после всех разрушений и хаоса, которые человеческая жестокость принесла в историю, научиться справляться именно с этой отвратительной формой насилия на службе власти, распознавать ее, воздерживаться и создать оружие против нее, умерить ее или перевести в более мягкие формы агрессии – в насмешку, остроумие, иронию или даже в эротику. Вероятно, здесь открывается необозримое поле для искусства. Искусство – это и практическая рефлексия, и эстетическое действие, и познание через игру; оно задействует физическое и психическое начала человека. Возможно, это единственный ответ поклонникам насилия, путающим свою жестокость с жестокостью реальности, на которую они в своих рассуждениях навязчиво ссылаются и тем самым легитимируют ее.

Насилие во всем его многообразии действительно является неотъемлемой частью человеческой «реальности». В конечном итоге проблема в том, можно ли вообще помочь коллективу, называемому человечеством, исключительно терапевтическими средствами. Это ставит нас перед неудобным вопросом о том, не заблокировали ли многочисленные испытания прошлого путь к спокойному и пригодному для жизни миру, в котором мы держим под контролем власть и насилие. У нас нет иного выбора, кроме как – совершенно безосновательно – держаться за принцип надежды, подобно самому Фрейду, который в статье «В духе времени о войне и смерти» говорит о воспитании и преобразовании «злых» инстинктов[684]. Все остальное было бы равносильно самоотречению, на которое на правлена спираль жестокости, то есть уничтожению быстро раздувшейся самости путем устранения другого. По замечанию психоаналитика Курта Р. Эйслера, «проблема чело века заключается не в его влечении к агрессии, а в том, что его агрессия направляется не самосохранением, а нарциссизмом и амбивалентностью»[685].

Но комплекс жестокости может включать и другие влечения, которые Фрейд в работе «По ту сторону принципа удовольствия» называет само сохранением и самоутверждением. В этом тексте основатель психоанализа отходит от одностороннего подчеркивания роли либидо, создавая более сложную, многоаспектную модель[686]. В множественной модели влечений 1920 года, по крайней мере, в третьей и окончательной версии, появляются новые позиции и связи влечений. Так, садомазохистский комплекс может быть понят как наложение либидо на влечение к смерти. Если жизнь стремится вернуться к более раннему «безжизненному» состоянию, то эросу присущ регрессивный момент уничтожения самости. И наоборот, в этой работе Фрейда, вероятно, впервые (по крайней мере, в таком явном виде) обнаруживается контраст между принципами удовольствия и реальности, поскольку принцип удовольствия в своей безграничности оказывается разрушительным[687]. Если систематизировать и связать влечения, которые вводит Фрейд, то жестокость можно представить как сложную смесь, где гипертрофированное стремление к самосохранению и удержанию власти сочетается с либидинозными моментами, а также с ауто- и гетероагрессией:

Пессимизм Фрейда состоит в том, что стремление к самоуничтожению становится определяющим и доминирующим, берет верх над эросом и оттесняет стремление к самосохранению – напрямую или обходным путем, в форме нарциссизма, который встречается у классических тиранов и злодеев, самоутверждающихся всеми мыслимыми средствами, в том числе с помощью насилия.