С точки зрения мировой истории эпоха сталинской этики завершена, хотя последствия травмы все еще ощущаются в Китае, Камбодже и на территории бывшего СССР. Подобная «реалистическая» этика, обладающая, пусть и временной, привлекательностью, может возродиться. Сегодня одним из кандидатов на ее место является исламский фундаментализм. Кроме того, несомненно, что активизация правых радикалов способствует смягчению строгих ограничений на политически приемлемые средства: ложь, ненависть, теории заговора, демонстрация символических и физических наказаний врагов теперь являются частью реальности так называемых социальных медиа. Сюда же относятся программа нелиберальной демократии, посткоммунистические авторитарные (Китай) или левые авторитарные режимы (Венесуэла). Все это части общего дискурса, который ведет к освобождению от собственной совести во имя другой, всеобъемлющей и высшей совести – Корана или того, что говорит, пишет, приказывает лидер нации.
Конца жестокости, ее дискурсам и нарративам, не предвидится, о чем свидетельствуют террор красных кхмеров в Камбодже, геноцид в Руанде и истребление боснийцев в югославских войнах. Эти события произошли несколько десятилетий назад, но готовность к расчетливому насилию, – которое не останавливается ни перед чем и, кажется, не знает границ, – не исчезла из этого мира. Жестокость меняет свое лицо и риторику.
В завершение этой главы послушаем голос из Камбоджи. Известный кинорежиссер Ритхи Пань в своей книге, основанной на его интервью с одним из главных функционеров по имени Дач, говоря об этике красных кхмеров, приходит к следующему выводу:
Пол Пот ответил на этот вопрос по-своему: «Никто не может выполнять свой долг, не будучи преданным революции, потому что это высший долг».
Следовательно, нет ни совести, ни ума. Дач знает только один вид отношений с другими, основанный на силе авторитета, подчинении и крике. Я спрашиваю его о разнице между «долгом» и «поручением», о значении «морального обязательства». Он колеблется, фактически не понимая моего вопроса. Как можно отличить «долг» от «приказа», «обязательство» от «поручения», если не верить в свободу и совесть? Никак. Для красных кхмеров не существует политического закона. Для них не существует таких слов[613].
10. Колониальные преступления: Марио Варгас Льоса
I. Невозможный вопрос о самом страшном преступлении в истории человечества
Холокост, преступления послевоенного периода, жестокие колониальные войны, геноцид в Индонезии и Африке, массовые убийства боснийских мусульман в бывшей Югославии, уничтожение политической оппозиции в Аргентине и Чили, террор Мао и красных кхмеров в Камбодже – все это акты коллективного насилия, совершенные в XX столетии. Список можно продолжать. В то же время мы понимаем, что эти ужасающие события были бы невозможны без систематического насилия и необходимой для этого «социализации» преступников. И приведенные примеры – это лишь некоторые события из истории мира за последние сто лет.
В политических и научных дискурсах о коллективном насилии в мировой истории неизбежно возникает вопрос – если не постыдный, то, во всяком случае, крайне проблематичный – а именно, какое
Вероятно, нам следует окончательно отказаться от идеи ранжирования тех ужасов, которые люди проделывали друг над другом, прикрываясь, казалось бы, «правдоподобными» аргументами, тем более что такого рода сравнение может приводить к крайне проблематичным попыткам релятивизировать одну форму коллективной жестокости скрытой отсылкой к другой и «нейтрализовать» газовые камеры Освенцима ссылкой на бомбы Дрездена – подход, особенно популярный у немецких и австрийских ревизионистов. Перечисление коллективных преступлений против человечества, однако, приводит к пугающему осознанию того, что они могут совершаться в любом месте и в любое время на нашей планете. «Осторожно! Человек!» – как бы предостерегает нас этот впечатляющий перечень. Вопреки всем утверждениям о том, что подобные события никогда не должны повториться, подобающим в официальных упоминаниях о жертвах холокоста, бесчисленные коллективные преступления против демонизированных этнических или религиозных групп имели место и после Второй мировой войны.
При определенных обстоятельствах такое сравнение иногда может оправдывать массовое насилие: коллективное преступление лишь подтверждает вывод о том, что мир жесток. Такая этика обеспечивает свою валидность посредством символически и физически разрушающего насилия, которое ее легитимирует. Вывод о том, что мир жесток, реализуется сам собой. Там, где мир представляется и переживается как жестокий и беспощадный, этика может и должна ссылаться или ограничиваться принципом выживания своей группы, религии или нации – решительно и бесповоротно.
Это одна сторона диспозитива жестокости; другая, столь же систематичная и самостоятельная, заключается в лишении другого статуса человека. Перформативный акт преднамеренного насилия является циничным подтверждением этого, ведь издевательство над другим делает из него не-человека – через уничтожение его как жертвы. Безобразная порочность колониальной жестокости заключается в том, что она как бы демонстрирует и тем самым доказывает неравенство, составляющее основу колониального дискурса о превосходстве собственной расы.
II. Жестокость и эксплуатация
Дискурсивная логика организованного колониального насилия, основанная на таком расчете, стала главной темой историко-биографического романа перуанского писателя Марио Варгаса Льосы «Сон кельта» (2010, немецкий перевод вышел в 2011). Замечательное литературное произведение подтверждает центральный тезис теории нарратива, согласно которому повествование всегда является интерпретацией того, что оно воспроизводит.
Главный герой романа – британский дипломат ирландского происхождения Роджер Кейсмент (1864–1916), который внес решающий вклад в дело освещения колониальных преступлений в Конго и, позднее, в пограничном регионе Амазонки между Перу и Колумбией. С теоретико-дискурсивной и культурно-аналитической точек зрения история, рассказанная в романе, примечательна по нескольким причинам. Во-первых, в это время, когда идея прав человека приобретает все большее значение, а рабство объявляется вне закона, формируется дискурс, который в исторической перспективе предвосхитил и стимулировал сегодняшние дебаты о правах человека и их толковании. Во-вторых, показательно, что Кейсмент, который начинал свою профессиональную карьеру как либерал и колониалист, стремящийся принести цивилизацию народам Африки, а в итоге превратился в бескомпромиссного критика колониальных практик, не только открывает поразительное сходство между судьбой этнических групп в Конго и коренных обществ в Перу, но и связывает подавление ирландцев Британской империей с угнетением народов Африки и Южной Америки. На время ставший героем либеральной общественности и прессы Англии, колониальной державы, которая тогда уже склонялась к мягкому колониализму, по крайней мере идейно, Кейсмент как ярый ирландский националист и борец за свободу заканчивает свою жизнь на виселице британского правосудия. И по сей день он, наряду с участниками Пасхального восстания, входит в обширный пантеон героев ирландского народа[615].
С литературной точки зрения Варгас Льоса противопоставляет историю ареста Кейсмента во время Первой мировой войны его экспедициям в Конго и Перу, проводя двойную аналогию: прежде всего между коллективными преступлениями в колониальном Свободном государстве Конго, которое как показательный проект «гуманистического» колониализма бельгийского короля Леопольда II было поддержано европейскими сверхдержавами и США на печально известной Берлинской конференции по Конго (1884–1885), и насилием в постколониальном Перу на рубеже прошлого века. В центре событий в каждом случае – безжалостная эксплуатация коренного населения для добычи каучука, важного сырья в индустриальном обществе.
Льоса подробно описывает эти исторические события и упоминает конференцию по Конго, соотнося их с первоначальной позицией Роджера Кейсмента:
Когда же в феврале 1885 года, на Берлинской конференции, где не было ни одного конголезца, четырнадцать ведущих держав во главе с Великобританией, Соединенными Штатами, Францией и Германией щедро одарили короля Леопольда II, рядом с которым неотлучно находился Генри Морган Стэнли, двумя с половиной миллионами квадратных километров и двадцатью миллионами жителей Конго – «во имя того, чтобы он открыл эти земли для торговли, уничтожил рабство, обратил и цивилизовал язычников», – Роджер Кейсмент, только что отметивший свой двадцать первый день рождения и первую годовщину африканской жизни, был искренне рад[616].