16 мая 1852 года Лев Николаевич записал в своем дневнике:

«В Пятигорске музыка, гуляющие, и все эти, бывало, бессмысленно-привлекательные предметы не произвели никакого впечатления. Одно – юнкерство, одежда и делание фрунта в продолжении получаса нелепо, беспокоило меня. Не надо забывать, что главная цель моего приезда сюда – лечение; поэтому завтра посылаю за доктором и нанимаю квартеру, один, на слободке. Ложусь 1/4 10. Был не воздержан эти два дня: пил вино и пиво, и даже хотел…»

Не станем домысливать. Ясно одно – желания были мятежны, ведь он при своем откровении все же поставил отточие. Но далее в дневнике тема не раскрывается. 17 мая отмечено: «С завтрашнего троициного дня (дня Святой Троицы. – Н.Ш.) надеюсь начать регулярный образ жизни…». А уже на следующий день он сетовал на то, что устал от главной творческой темы: «… Детство… мне опротивело до крайности, но буду продолжать».

То есть отдых без любовных приключений? Записи следуют одна за одной, и все они о лечении и прогулках. 26 мая: «Встал в 6. Шел дождь. Купался и потом пил воду. Был доктор и был в Александровской галерее. Кончаю последнюю главу…Галерея очень забавна, вранье офицеров, щегольство франтов и знакомства, которые там делаются. Морально чувствую себя хорошо. Завтра кончаю «Детство», пишу письма и начинаю окончательно пересматривать. Ложусь. 11 часов».

И очень важный вывод, достойный того, чтобы войти в афоризмы: «Мы ценим время только тогда, когда его мало осталось…»

О своем времяпровождении в Пятигорске Лев Николаевич рассказал в письме к брату Сергею Николаевичу, датированном 24 июня 1852 года. «…Желал бы я тебе описать дух Пятигорский, да это так же трудно, как рассказать новому человеку, в чем состоит Тула, а мы это, к несчастью, отлично понимаем. Пятигорск тоже немножко Тула, но особенного рода – Кавказская. Например, здесь главную роль играют семейные дома и публичные места. Общество состоит из помещиков (как технически называются все приезжие), которые смотрят на здешнюю цивилизацию презрительно, и Господ Офицеров, которые смотрят на здешние увеселения как на верх блаженства. Со мною из Штаба приехал офицер нашей батареи. Надо было видеть его восторг и беспокойство, когда мы въезжали в город! Еще прежде он мне много говорил о том, как весело бывает на водах, о том, как под музыку ходят по бульвару и потом, будто все идут в кондитерскую и там знакомятся – даже с семейными домами, театр, собранье, всякий год бывают свадьбы, дуэли… ну, одним словом, чисто парижская жисть. Как только мы вышли из тарантаса, мой офицер надел голубые панталоны с ужасно натянутыми штрипками, сапоги с огромными шпорами, эполеты, обчистился и пошел под музыку ходить по бульвару, потом в кондитерскую, в театр и в собрание. Но сколько мне известно, вместо ожидаемых знакомств с семейными домами и невесты-помещицы с 1,000 душами, он в целый месяц познакомился только с тремя оборванными офицерами, которые обыграли его дотла, и с одним семейным домом, но в котором два семейства живут в одной комнате и подают чай в прикуску. […] Почти всех офицеров, которые приезжают сюда, постигает та же участь, и они притворяются, будто только приехали лечиться, хромают с костылями, носят повязки, перевязки, пьянствуют и рассказывают страшные истории про черкесов. Между тем в Штабу они опять будут рассказывать, что были знакомы с семейными домами и веселились на славу; и всякий курс со всех сторон кучами едут на воды – повеселиться».

В 50 – е годы девятнадцатого века Пятигорск уже превратился в известный на всю Россию курорт, куда ехали принимать сернисто-щелочные минеральные ванны.

Особенно популярен курорт был у офицеров Кавказской армии, во-первых, потому что находился близко к театру военных действий, во-вторых, потому что у многих была потребность в лечении ран, да и от болезней, вызванных климатом. Ну и, конечно, хотелось беззаботного, веселого отдыха. Интересно замечание Толстого по поводу необходимости постоянно становиться во фрунт, то есть приветствовать старших. Ни в наши дни, ни даже в советские времена в Пятигорске невозможно встретить офицеров в военной форме, хотя военных санаториев и военных отдыхающих более чем достаточно. Девятнадцатый век для военных – век особый. Не принято было офицерам носить цивильные одежды. Многие и вовсе этаких одежд не знали с самого раннего детства – в кадетские корпуса поступали мальчишками, младшего школьного, по нынешним меркам, возраста, причем были и такие времена в восемнадцатом веке, когда практически никаких выходов из корпуса – в увольнение, в отпуска – не предусматривалось. Одно время даже свидания с родными и близкими происходили в присутствии классного наставника.

Завершился Кавказский период, оставшийся в сердце на всю жизнь…

Кавказской службе посвящен и «Хаджи-Мурат». Об этом произведении А.Ф. Кони писал: «Наконец, “Хаджи-Мурат” по разнообразию картин и положений, по глубине и яркости изображений и по эпическому своему характеру может, по моему мнению, стать наравне с “Войной и миром” в своих несравненных переходах от рубки леса к балу у наместника Кавказа, от семейной сцены в отдаленной русской деревне к кабинету императора Николая Павловича и к сакле горного аула, где мать Хаджи-Мурата поет народную песню о том, как она залечила тяжелую рану, нанесенную ей в грудь кинжалом, приложив к ней своего маленького сына. Особенно сильно было в этом рассказе изображение Николая Павловича c его наружностью, взглядом, отношением к женщинам, к полякам, в действиях которых он старается найти оправдание себе в принимаемых против них суровых мерах, и с его мыслями о том, “что бы была без меня Россия…” Говорю: было, потому что Толстой считал главу о Николае Павловиче неоконченной и даже хотел вовсе ее уничтожить, опасаясь, что внес в описание не любимого им монарха слишком много субъективности в ущерб спокойному беспристрастию. Можно опасаться, что он осуществит свой скептический взгляд, столь пагубный со времен Гоголя для русской литературы».

Хаджи-Мурат. Тифлис. 1852 г. Художник Г.Г. Гагарин