Размышления о пользе и вреде разговоров, о смысле игры в карты неизменно приводят к прекрасному полу – ради того и сделаны наброски. Ну и о женщинах, которые играют в карты, о том, «чего лучше желать, чтобы 2–3 часа быть подле той женщины. А ведь ежели есть та женщина, этого за глаза довольно».

Далее Лев Толстой писал: «Так вот, я играл в карты, садился справа, слева, напротив, и везде было хорошо. Такого рода занятие продолжалось до 12 – ти часов без четверти. 3 роберта (игра) кончились. Отчего эта женщина любит меня (как бы мне хотелось здесь поставить точку) приводить в замешательство, и без того уже я не свой при ней; то мне кажется, что у меня руки очень нечисты, то сижу я нехорошо, то мучает меня прыщик на щеке именно с ее стороны».

Вот и признание в том, что не все игры были ради игр – о том, кстати, есть рассуждения в очерке. Но любовь тут особая, не плотская любовь. Толстой пишет: «Она для меня женщина, потому что она имеет те милые качества, которые их заставляют любить, или, лучше, ее любить, потому что я ее люблю; но не потому, чтобы она могла принадлежать мужчине. Это мне в голову не приходит. У нее дурная привычка ворковаться с мужем при других, но мне и дела до этого нет; мне все равно, что она целовала [бы] печку или стол, – она играет с мужем, как ласточка с пушком, потому что душа хорошая и от этого веселая».

Тут, несомненно, описание Луизы Волконской.

«Она кокетка; нет, не кокетка, а любит нравиться, даже кружить голову; я не говорю кокетка, потому что или это слово нехорошо, или понятие, с ним связанное. Называть кокетством показывать голое тело, обманывать в любви – это не кокетство, а это наглость и подлость. Нет, а желать править и кружить головы, это прекрасно, никому вреда не делает, потому что Вертеров (герой романа Гёте “Страдания юного Вертера”. – Н.Ш.) нету, и доставляет себе и другим невинное удовольствие. Вот я, например, совершенно доволен, что она мне нравится, и ничего больше не желаю. Потом, есть умное и глупое кокетство: умное – такое, которое незаметно и не поймаешь преступника на деле; глупое – напротив: ничего не скрыто, и вот как оно говорит: “Я собой не очень хороша, но зато какие у меня ноги! Посмотрите: видите? Что, хороши?” – “Ноги у вас, может быть, хороши, но я не заметил, потому что вы показывали”. Умное говорит: “Мне совершенно безразлично, смотрите ли вы или нет; мне жарко, я сняла шляпу”. – “Все вижу”. – “А мне что за дело”. У нее и невинное, и умное».

А она? Каково ее отношение к троюродному брату своего мужа? Толстой подмечает: «Удивительно: исключая, как когда я с ней говорю, я никогда не видал на себе ее взгляда, и вместе с тем она видит все мои движения. “Ах, какие у него розовые часы! ” Меня очень оскорбило, что находят мои брегетовские часы (дорогие карманные часы с боем. – Н.Ш.) розовыми, мне так же обидно показалось [бы], ежели бы мне сказали, что у меня розовый жилет. Должно быть, я приметно смутился, потому что, когда я сказал, что это, напротив, прекрасные часы, она, в свою очередь, смутилась. Должно быть, ей было жалко, что она сказала вещь, которая меня поставила в неловкое положение. Мы оба поняли, что смешно, и улыбнулись. Очень мне было приятно вместе смутиться и вместе улыбнуться. Хотя глупость, но вместе. Я люблю эти таинственные отношения, выражающиеся незаметной улыбкой и глазами, и которых объяснить нельзя».

И далее много маленьких наблюдений, крошечных фактов, подмечать которые и есть свойство влюбленных. То есть, Толстой любил и писал о любви, не сознавая, что это за любовь и до каких пределов она распространяется.

«Как я люблю, что она меня называет в 3 – м лице. По-немецки это грубость, но я бы любил и по-немецки. Отчего она не находит мне приличного названия? Заметно, как ей неловко звать меня по имени, по фамилии и по титулу. Неужели это от того, что я…»

В очерке фраза прерывается отточием, словно это и не очерк вовсе, а живая жизнь, живая сцена.

И, конечно, интересно читателю, что же дальше, во что выльются все эти встречи для весьма любвеобильного молодого Толстого, да полно, разве любвеобильного только в молодости?

А вот портрет Луизы Волконской: «Она […] головку с тонким и кругловатым очерком лица, черными, полузакрытыми, но энергическими глазами, с узеньким и острым, острым носиком и с таким ртом, который с глазами составлял одно и всегда выражал что-нибудь новое. В эту минуту, как сказать, что он выражал? Была и задумчивость, и насмешка, и болезненность, и желание удержаться от смеха, и важность, и каприз, и ум, и глупость, и страсть, и апатия, и еще мало ли что он выражал. Немного погодя муж вышел, должно быть, приказать ужин.

Когда меня оставляют одного с ней, мне всегда делается страшно и тяжело».

И далее совершенно бессмысленный диалог, такой диалог может быть только у влюбленных, ну или во всяком случае, сильно симпатизирующих друг другу людей, когда им главное сказать невозможно, а более говорить не о чем, а говорить все-таки надо.

«Она. Я знаю, зачем вы повторяете то, что уже сказали: вам неловко быть одному, и вы видите, что мне неловко, – так чтобы казаться нам занятыми, вы заговорили. За это внимание вас очень благодарю, но можно бы сказать что-нибудь поумнее.

Я. Это правда, ваше замечание верно, но я не знаю, отчего вам неловко; неужели вы думаете, что ежели вы одни, то я стану вам говорить такие вещи, которые будут вам неприятны? И чтобы доказать вам, как я готов жертвовать своими удовольствиями для вас, что как мне ни приятен наш теперешний разговор, я стану говорить громко. Или вы начинайте.

Она. Ну, давайте!

Я только что приводил рот в порядок, чтобы сказать какую-нибудь такую вещь, при которой можно бы было думать об одном, а разговаривать о другом, как она начала разговор громкий, который, по-видимому, мог бы продолжаться долго; но в таком положении самые занимательные вопросы падают, потому что продолжается тот разговор. Сказавши по фразе с каждой стороны, мы замолчали, попробовали еще говорить, опять замолчали. Тот разговор.

Я. Нет, никак нельзя говорить, так как вам, я вижу, неловко, лучше бы, если б воротился ваш муж.

Она (громко). Человек, где Иван Иванович? Попроси их сюда. – Ежели бы кто не верил, что есть такие тайные разговоры, то вот доказательство.

“Я очень рад, что мы теперь одни, – продолжал я тем же способом разговаривать, – я вам заметил уже, что вы меня часто оскорбляете своим недоверием. Ежели я нечаянно дотронусь до вашей ножки своей ногой, вы сейчас спешите извиняться и не даете мне времени сделать того же, когда я только что, разобрав, что это действительно ваша нога, хотел извиниться. Я за вами не могу поспеть, а вы думаете, что я неделикатен”.