С этой минуты все, что только он видел, все, что он думал, все, что он чувствовал, получало для него новый, строго величавый характер гор. Все московские воспоминания, стыд и раскаяние, все пошлые мечты о Кавказе, все исчезли и не возвращались более».

Здесь все дышало войной. На левом берегу – русские войска, на правом – банды горцев, недовольных тем, что пришли русские и пресекли их грабительские набеги на приграничные земли, пресекли столь выгодную в минувшие века торговлю пленными.

После присоединения Крыма к России, блистательно исполненного светлейшим князем Григорием Александровичем Потемкиным, получившим за эту операцию имя Таврического, и после усмирения ногайских орд Александром Васильевичем Суворовым, фронт борьбы отодвинулся в горы, ибо горцы тоже были охочи до чужого добра и до пленных, высоко ценившихся на невольничьих рынках, существовавших открыто вплоть до восемнадцатого века, а тайно – бог весть до какого времени. Россия наступала на Кавказ не ради приобретения новых территорий, а стремясь обезопасить себя от постоянных грабительских набегов.

И вот Лев Толстой, вслед за Пушкиным, который участвовал в боевых действиях во время своей второй поездки на Кавказ, вслед за Лермонтовым, храбро сражавшимся с горцами во главе подразделений, которые ныне бы назвали спецназом, решил вступить в ряды защитников рубежей России.

Еще князь Потемкин начал расселение на окраинах России… В рапорте на имя Государыни он просил «указать, как для необходимо нужного обеспечения границ по Тереку, так и для удобнейшей связи оных от Моздока до Азова, отвертое на 500 верстах против кубанцев пространство заселить Волгским войском, расположа его по самой границе в шести укрепленных ретраншаментами станицах, так, как и ныне оное населено, пожаловав на каждый двор по 20 рублей… А сверх того, поселить в необходимо нужных местах несколько из отставных от военной службы…»

Так образовались казачьи станицы, в которых жили закаленные в боях казаки с отважными своими семьями. Станицы – на левом берегу, селения горцев – на правом берегу. Казачьи станицы окружены деревоземляными фортификационными сооружениями.

Лев Толстой не случайно отправился на войну. Вспомним детское сочинение. Он сызмальства считал важнейшим из всех дел – дело защиты Отечества. Он ехал на справедливую войну – именно так понимал эту поездку. В своих произведениях он описывал всякие повороты в этой войне. Бывало, что нелицеприятно отзывался и о наших действиях. Но война есть война. Это он понимал. И это понимание заставляло оставаться в строю даже тогда, когда было трудно, очень трудно.

И вот он на театре военных действий…

Братьям Толстым показали чеченское селение Хамамат-Юрт, что хорошо просматривалось на правом берегу Терека. Казаки несли сторожевую службу, но для усиления их и укрепления границ назначались и армейские части. Близ станицы находился сторожевой пост с армейским караулом.

Каковы бы ни были первые впечатления, но они не могли сразу стереть в памяти все пережитое. Как теперь это было далеко! Как далека была Зинаида Молоствова!

Первый день в станице казался необыкновенно длинным. Настроение – приподнятое. Лев Толстой ощущал причастность к чему-то важному, необходимому, но вечерком, тем не менее, сел за письмо Александру Степановичу Оголину (1821–1911), назначенному в 1850 году Казанским губернским прокурором. Лев Толстой и Александр Оголин быстро подружились. Дело в том, что Оголин был принят в доме казанского помещика Модеста Порфирьевича Молоствова как жених его старшей дочери Елизаветы Модестовны, а Толстой ухаживал за Зинаидой Модестовной.

У горной речки. Художник Ф.А. Рубо

Вот и написал письмо в шутливой форме…

Господин Оголин!Поспешите,НапишитеПро всех васНа КавказИ здорова ль Молоствова?Одолжите Льва Толстого.

Правда, Оголин, вскоре назначенный председателем Тифлисской судебной палаты, женился не на Елизавете Молоствовой, а на Софье Николаевне Загоскиной, дочери Екатерины Дмитриевны Загоскиной, одной из образованнейших женщин Казани, возглавлявшей Казанский Родионовский институт благородных девиц в течение первых двадцати лет его существования. В этом институте воспитывалась младшая сестра Льва Николаевича, Мария Николаевна Толстая. Считается, что Е.Д. Загоскина послужила прототипом матери Нехлюдова в «Юности».

В «Юности», третьей книге трилогии, читаем: «Княгиня Марья Ивановна была высокая, стройная женщина лет сорока. Ей можно бы было дать больше, судя по буклям полуседых волос, откровенно выставленных из-под чепца, но по свежему, чрезвычайно нежному, почти без морщин лицу, в особенности же по живому, веселому блеску больших глаз ей казалось гораздо меньше. Глаза у нее были карие, очень открытые; губы слишком тонкие, немного строгие; нос довольно правильный и немного на левую сторону; рука у нее была без колец, большая, почти мужская, с прекрасными продолговатыми пальцами. На ней было темно-синее закрытое платье, крепко стягивающее ее стройную и еще молодую талию, которой она, видимо, щеголяла. Она сидела чрезвычайно прямо и шила какое-то платье. Когда я вошел на галерею, она взяла мою руку, притянула меня к себе, как будто с желанием рассмотреть меня поближе, и сказала, взглянув на меня тем же несколько холодным, открытым взглядом, который был у ее сына, что она меня давно знает по рассказам Дмитрия и что для того, чтобы ознакомиться хорошенько с ними, она приглашает меня пробыть у них целые сутки».

Лев Толстой сумел даже в этой краткой характеристике передать тот значительный, несколько даже учительский вид, списанный с начальницы Родионовского института благородных девиц.

Екатерина Дмитриевна Загоскина дружила с Пелагеей Ильиничной Юшковой, теткой и опекуншей Толстого. В Казани она была очень заметной дамой. Писатель, критик и драматург Петр Дмитриевич Боборыкин (1836–1921) вспоминал, что она «принимала у себя всю светскую Казань, и ее гостиная по типу стояла почти на одном уровне с губернаторской».

Вот на дочери такой серьезной дамы и женился Оголин, впоследствии ставший сенатором и сохранивший дружбу со Львом Толстым.

Словом, оба жениха – и Лев Толстой и Александр Оголин – по разным причинам так и не стали мужьями дочерей помещика Молоствова. Но Зинаида оставила заметный след в сердце Льва Николаевича. Недаром он часто вспоминал ее на Кавказе, недаром с нее писал своих героинь.

Мы уже видели, какие письма адресовал Толстой Татьяне Александровне Ергольской. Но писал он и Пелагее Ильиничне Юшковой, о которой вспоминал: «Добрая тетушка моя, чистейшее существо, всегда говорила, что она ничего не желала бы так для меня, как того, чтобы я имел связь с замужнею женщиною». Ну что ж, тут ведь, пусть и не слишком нравственная, но забота о племяннике, опасения, что кинется, сломя голову, в женитьбу и… Кстати, мать Ивана Сергеевича Тургенева Варвара Петровна, получив недостоверную информацию о том, что сын стал любовником супруги Федора Ивановича Тютчева, приветствовала эту связь. Тоже из опасений неверных шагов в женитьбе – уже был опыт любви сына к белошвейке. Правда, Тургенев никогда не был любовником жены Тютчева, он просто однажды во время пожара на пароходе, оказал ей, путешествующей с дочерьми, помощь.