Да и в самом Пор-Рояле даже в дни появления «Писем к провинциалу» не все им восторженно аплодировали. Те, кто принадлежал к старшему поколению «учеников святого Августина» – Анжелика Арно, отец Сенглен, сменивший Сен-Сирана в качестве духовного руководителя аббатства, – относились к «Письмам» скорее сдержанно. Их настораживал не только тон сочинения, непринужденный и откровенно светский, но и сам замысел бороться против мирского зла мирскими средствами, неизбежно таящий опасность впасть в мирские грехи. Они предпочли бы оставить этот путь иезуитам и претерпевать безропотно и молчаливо ниспосланные свыше испытания.

А испытания не заставили себя ждать. Успех «Писем» увеличивал число сочувствующих, но тем более раздражал власть имущих. Если Мазарини скорее придерживался нейтралитета в этой «церковной Фронде», то Анна Австрийская, остававшаяся испанкой и на французском троне, дела иезуитов принимала близко к сердцу и смеяться шуткам по этому поводу, даже самым остроумным, решительно отказывалась. Вся ультрамонтанская партия кипела негодованием. Антуана Арно все-таки исключили из числа докторов Сорбонны, и вслед за этим ему грозила Бастилия; пришлось скрываться. Как и в случае Сен-Сирана почти за двадцать лет до того, опала на вождя янсенистов повлекла за собой административные меры против его друзей. Снова отшельникам предписали покинуть Пор-Рояль; снова явился в монастырь королевский офицер наблюдать за исполнением приказа. Воспитанников «маленьких школ» разослали по домам. Расин, по всей очевидности, один оставался в Пор-Рояле – разве что уезжал в Вомюрье, расположенный неподалеку от аббатства замок герцога де Люиня, где его дядя Витар служил управляющим и где жил в то время Клод Лансело в качестве воспитателя одиннадцатилетнего сына герцога. Антуан Леметр, вынужденный покинуть свою келью, и в изгнании не забывал любимого ученика. До нас дошло письмо, адресованное им «малышу Расину», которому тогда исполнилось 16 лет:

«Сын мой, прошу вас прислать мне как можно скорее "Апологию святых Отцов"; это моя книга, и это первое издание – ин-кварто, в переплете крапленой кожи. Пять томов «Соборов», которые вы так хорошо упаковали, я получил, за что очень признателен. Дайте знать, все ли мои книги расставлены на полках как следует, и там ли мои одиннадцать томов святого Иоанна Златоуста; навещайте их время от времени и обметайте с них пыль. Надо поставить там глиняные миски с водой, чтобы мыши их не сгрызли. Поклонитесь от меня вашей тетушке [Агнесе Расин] и следуйте во всем ее советам. Юноши должны всегда быть послушны своим руководителям и не своевольничать ни в чем. Быть может, Бог даст нам вернуться туда, где вы сейчас. Впрочем, надо стараться обратить во благо эти обстоятельства, чтобы они послужили к нашему удалению от мира, представляющегося столь враждебным благочестию. Прощайте, дорогой мой сын, и любите всегда вашего папочку, как он вас любит; пишите мне иногда. И пришлите мне моего Тацита ин-фолио».

Но худшие опасения не сбылись, монахинь на сей раз оставили в аббатстве, да и отшельникам вскоре разрешили туда вернуться. И к вящей радости матери Анжелики, помощь пришла не из суетной людской борьбы, а как бы прямо с небес – и опять-таки через семейство Паскалей. Случилось чудо, которому Расин если и не был непосредственным свидетелем, то о котором знал из первых рук и оставил самый обстоятельный рассказ.

«В парижском Пор-Рояле была юная пансионерка лет десятиодиннадцати, по имени мадемуазель Перье, дочь господина Перье, советника палаты сборов в Клермоне, и племянница господина Паскаля. Она уже три с половиной года страдала от слезной фистулы в углу левого глаза. Эта фистула, очень большая снаружи, наделала много бед внутри. Она совершенно разъела кость носа и пробуравила нёбо, так что сочившийся из нее гной постоянно тек по щекам и из ноздрей и даже попадал в горло. Глаз девочки заметно уменьшился, и вся часть лица вокруг так исказилась и вздулась, что нельзя было притронуться к голове с той стороны, не причиняя боли. Невозможно было смотреть на нее без содрогания; а гной, вытекавший из язвы, источал такое невыносимое зловоние, что по совету врачей пришлось отделить ее от других пансионерок и поместить в одну комнату с девицей много старше, у которой нашлось достаточно милосердия, чтобы пожелать такого соседства. Ее показывали всем знаменитым окулистам, хирургам и даже операторам[5]; но все средства только растравляли язву, и, опасаясь, как бы она не разрослась на все лицо, три самых искусных хирурга в Париже, Крессе, Гийар и Далансе, согласились в том, что следует применить прижигание, и как можно скорее. Их мнение передали господину Перье, который тотчас же отправился в путь, чтобы присутствовать на операции; прибытия его ожидали со дня на день.

Это происходило в то время, когда над монастырем Пор-Рояль готова была разразиться гроза… Монахини непрестанно молились; а тогдашняя аббатиса уединилась от всех и день и ночь только воздевала руки к небу, лишившись всякой надежды на помощь от людей.

В то же самое время в Париже жил почтенный и благочестивый священник по имени господин де Ла Потри, который утверждал, что среди многих собранных им с превеликим усердием святых реликвий есть один из шипов тернового венца, что был надет на Господа нашего. Многие монастыри возымели святое любопытство поглядеть на эту реликвию. Монахини Пор-Рояля тоже попросили разрешения ее увидеть, и она была принесена к ним 24 марта 1656 года, что пришлось в тот год на пятницу третьей недели поста…

Получив святое терние, монахини устроили для него небольшой алтарь на хорах, против решетки; и общине было наказано собраться после вечерни и пройти в благоговейной процессии мимо этого алтаря… Когда юная Перье поравнялась с алтарем, воспитательница пансионерок, стоявшая у решетки и наблюдавшая шествие этого маленького народца, увидела, как она обезображена, и почувствовала такой ужас и сострадание, что сказала: "Препоручите себя Господу, дочь моя, и коснитесь больным глазом святого терния". Девочка так и сделала и говорила потом, будто и нисколько не сомневалась, что святое терние ее исцелит, по слову наставницы.

После церемонии пансионерки разошлись по своим комнатам. Как только она оказалась у себя, то сказала своей подруге: «Сестра моя, я больше не больна, святое терние меня исцелило». И вправду, подруга, осмотрев ее внимательно, убедилась, что ее левый глаз так же здоров, как и другой, и нет ни опухоли, ни гноя, ни даже шрама. Легко вообразить, какое волнение вызвало бы столь необычайное происшествие в любом другом монастыре, кроме Пор-Рояля, и как поспешили бы оповестить о нем всю общину. Однако же, поскольку то был час молчания и поскольку в пост молчание соблюдается строже, чем в другое время, и к тому же все в монастыре были более сосредоточенны, чем обычно, эти две юные девицы остались у себя в комнате и легли спать, не сказав никому ни слова.

На следующее утро монахиня, приставленная к пансионеркам, пришла, чтобы причесать маленькую Перье; опасаясь причинить ей боль, она как всегда старалась поменьше прикасаться к ее голове с левой стороны; но девочка сказала: "Сестра моя, святое терние меня исцелило. – Как, сестра моя, вы исцелились? – Взгляните и увидите", – отвечала девочка. И в самом деле, взглянув, монахиня увидела, что больная совершенно исцелилась. Она тотчас же уведомила об этом мать аббатису. Та пришла и возблагодарила господа за столь чудесное проявление его могущества; но рассудила за благо не разглашать эту весть за пределами аббатства, будучи убеждена, что при тогдашнем дурном расположении умов против монастыря не следовало давать каких-либо поводов для разговоров о нем в миру. И такое молчание царило в этой обители, что и по прошествии шести дней после чуда еще были сестры, которые о нем не слыхали».

Тем не менее в монастырь были призваны врачи, удостоверившие чудесное исцеление, весть о котором, конечно же, распространилась повсюду. Позднейших почитателей Пор-Рояля (того же Сент-Бёва), неверующих или верующих со всеми рационалистическими оговорками, эта история очень смущала как проявление суеверного невежества, и они были крайне озабочены поисками каких-нибудь естественных, физических объяснений «чуда», до сих пор, впрочем, так и не найденных. Современники же в чуде не сомневались, только истолковывали его по-разному: друзья янсенистов – как знамение правоты гонимых, враги – как обращенное к Пор-Роялю свыше увещевание смириться. Благоприятное впечатление все же оказалось гораздо сильнее и заставило призадуматься саму Анну Австрийскую. Отшельникам разрешили вернуться в любезный их сердцу приют; вернулся и Антуан Леметр, которому оставалось жить всего два года. В «маленьких школах» возобновились занятия. Жизнь в Пор-Рояле снова потекла своим порядком – до очередных потрясений.

А Расин приближался к своему двадцатилетию. Осенью 1658 года его послали заканчивать образование в парижский коллеж Аркур, одно из лучших учебных заведений столицы; принципалом в нем был также друг господ из Пор-Рояля, принимавший участие в издании «Писем к провинциалу». Все вокруг юноши дышит жаром борьбы, партийных пристрастий, экзальтации побед и невзгод, сознанием интеллектуальной и моральной высоты «своих» и смехотворного ничтожества противников. Кучке преследуемых и свойственны обычно такие настроения; независимо от степени их обоснованности, они сплачивают и помогают выжить. И первое дошедшее до нас письмо Расина, относящееся как раз ко времени его учения в коллеже Аркур, выдает несомненную уверенность в своем умственном превосходстве, в своем праве на иронию. Такую уверенность дает ощущение принадлежности к кругу избранных и упоение своим местом в этом кругу. А место, очевидно, и впрямь завидное для такого юнца: письмо адресовано не кому иному, как Роберу д’Андийи, признанному патриарху Пор-Рояля. Д’Андийи выполнил завет своего друга Сен-Сирана и поселился отшельником вблизи загородного монастыря, «проводя дни в уединении и возделывая фруктовый сад. Уединение это, впрочем, было не слишком строгим, а плоды своего сада он посылал Анне Австрийской, по-прежнему к нему благоволившей и даже сделавшей для него исключение, когда отшельников изгоняли из Пор-Рояля. Вот этому человеку, годящемуся ему в деды, почитаемому монахами и епископами, герцогами и министрами, Мазарини и самой королевой, безродный школяр Жан Расин пишет запросто и непринужденно. Он рассказывает о благочестивом спектакле, устроенном отцами-иезуитами для детей, обучающихся катехизису, и их родителей. Чувствуется, что автор хорошо усвоил литературные уроки Паскаля – и что он был бы не прочь ознакомить с этим письмом не одного лишь адресата.

«Сударь, я должен поведать вам о чудных вещах, которые мы видели и слышали вчера… Мы пришли как раз к началу представления по катехизису. Людей набралось очень много, но мы уселись вполне удобно. Жаль только, что места обошлись нам по целому су. Шли большие приготовления – Иисус в яслях, ангелы, волхвы и младенцы Вифлеемские. Мы поняли из этого, что попали на одно из самых торжественных их [иезуитов] представлений; оно и давалось в годовщину того, о котором говорится в X "Письме к провинциалу"[6]. Они не стали мудрее – как вы увидите, на сей раз они наделали несравненно больше глупостей, чем тогда. Отец-наставник, едва показавшись, объявил, что все здесь говорящееся предназначается не только для детей, но и для особ самых зрелых и ученых. Сначала по его знаку явились ангелы и возвестили, что родился Спаситель всех людей. Потом представили поклонение волхвов. Затем Император обратился к Императрице с такими словами: «Поскольку невинные младенцы были первыми, после ангелов и волхвов, кто поклонился яслям спасителя всех людей, теперь будет уместно выйти тем, кто их представляет. Как вам кажется, дорогая сестрица?» Императрица отвечала, что и вправду это было бы уместно, но что так как сами младенцы спасли нашего обожаемого Спасителя, дав себя умертвить за него, следовало бы представляющим их почтить его тем, чтоб отомстить его врагам и задушить это опасное чудовище, это пагубное учение[7], которое делает из Него всего лишь полуспасителя. Отец-наставник нашел таковое сравнение очень точным…

Тотчас же на помост поднялись сии отважные бойцы, числом пятеро[8], трое мальчиков и две девочки. Первым они нанесли такой удар: «О Иисусе, любезный и милосердный Спаситель, дай нам исполнять Твои святые заповеди, что всегда для нас возможно по Твоей благодати, никогда нас не оставляющей». – «Прекрасно, – сказал наставник, – ведь мы, католики, утверждаем, что заповеди всегда для нас исполнимы и что благодать никогда нас не покидает, тогда как враги Иисуса говорят, что заповеди неисполнимы для нас, а благодать нас покидает».

Не припомню, в каких выражениях был нанесен второй удар, потому что внимание мое отвлекло появление иезуита, из-за которого мы едва не задохнулись от смеха – такой он был вылитый Эскобар[9]…

Отец-наставник громко восклицал: "Ну же, Генриетта, смелей, дочь моя! Пятый удар мечом по этому чудовищу: оно уже испускает дух, вы его прикончите". И Генриетта делает такой выпад: "О Иисусе и т. д., Ты, умерший не только за евреев, которые Тебя распяли, но и за Твоих врагов, за этих несчастных нынешних еретиков; молю Тебя, обрати их, сделай так, чтобы они отреклись от своих мерзких заблуждений". – "Какая чудесная молитва, – вскричал он, – вот это прекрасно! Повторите, дочь моя, пусть вас все услышат".

…Он долго еще говорил о сем предмете и наконец дошел до раздачи наград. Он дал им книгу, с которой обращался весьма почтительно; переплет у нее, во всяком случае, был хороший. Он объявил, что сам ее написал и что эта книга необходимее всех прочих. "Вот ее заглавие, – сказал он, – «Наука наук, или Как научиться хорошо умирать». Отцы, давайте эту книгу своим детям, мужья – женам; господа, давайте ее своим слугам… Смерть бродит повсюду, а потому и книга эта должна быть повсюду. Вот бедные слуги на смертном одре. Священник, конечно, принесет им святых даров; но вы думаете, он пожелает остаться при умирающем? Как бы не так! Но вы возьмите только эту книгу и велите вашему лакею предать себя воле Божией, как тут написано, – и он непременно спасется".

Я пересказываю вам его собственные слова, а он еще и сопровождал их красноречивейшими жестами. Было уже поздно, и у нас не хватило терпения дожидаться конца. Мы и так потеряли тут достаточно времени».

Можно не сомневаться, что письмо это понравилось Роберу д’Андийи и его друзьям. «Малыш Расин» хорошо знает все, чему его учили. Но ему уже двадцать. И пора выбирать себе будущее.