Епископа Женевского, святого Франциска Сальского, занимало не столько образование клириков, сколько приобщение людей светских, даже самых суетных, к религиозной морали. Он сам так изъяснялся в предисловии к главному своему сочинению «Введение во благочестивую жизнь»: «Те, кто толковали о благочестии, почти все заботились о наставлении лиц, порвавших сношения с миром, или по крайности проповедовали такое благочестие, что ведет к столь же полному удалению от мира. Я же намереваюсь наставлять тех, кто живет в городах, в семье, при дворе, и кто по положению своему обязан жить во внешнем общении друг с другом; а такие люди весьма часто и помыслить не хотят о том, чтобы обратиться к благочестивой жизни, уверяя себя, будто это невозможно… пока остаешься в гуще дел мирских». Своих учеников и гораздо более многочисленных учениц Франциск Сальский увещевал воспитывать в себе смиренные повседневные добродетели, не пренебрегая и скромнейшими победами над собой в самых мелких будничных неприятностях, вплоть до дурно приготовленного обеда или появления гостей некстати, и не упуская случая проявить милосердие к ближнему в самых простых и обычных обстоятельствах – по мере сил, без натуги и напряжения. Знатных дам, вверявшихся его руководству, он охотнее побуждал к благотворительности в миру, чем к экзальтации самоотречения за монастырскими стенами.

Но подлинным героем деятельной филантропии был святой Венсан де Поль. Сын крестьянина, в течение своей бурной, полной приключений жизни видевший и испытавший немало невзгод и лишений, он старался возбудить сострадание к самым обездоленным – больным, каторжникам, подкидышам; духовные сыны и дочери Венсана де Поля, зачастую из богатых и благополучных семейств, обязывались не просто жертвовать и собирать какие-то суммы денег: они исполняли самую грязную работу в лазаретах и приютах, им же основанных, навещали заключенных в тюрьмах и на галерах, способствовали освобождению тех, кого попросту забыли в темницах, хоронили трупы погибших во время войн, голода и эпидемий, нередко погибая при этом сами. Члены созданных Венсаном монашеских орденов жили в миру; для некоторых устав предусматривал лишь временные обеты, которые каждый год могли по желанию приноситься вновь или расторгаться, в соответствии с замыслом учредителя: «Пусть их часовней станет приходская церковь, монастырем – улицы города или больничные дворы, оградой – святое послушание, а покрывалом – божественная стыдливость».

Все эти усилия были направлены центробежно, от Церкви к миру, с намерением (более или менее четко осознанным) как-то их сблизить, сочетать их ценности, соединить духовные подвиги аскезы и молитвенного созерцания с посюсторонней мудростью, добродетелью и здравым смыслом. То, что происходило в те же годы в Пор-Рояле, наоборот, подчеркивало разделенность, противостояние Церкви и мира.

До первых лет XVII века аббатство это ничем особенно не отличалось от прочих. О его возникновении сохранилось немало легенд; позднейшие историки старались выбрать из них наиболее лестные и занимательные. Самая достоверная версия, пожалуй, та, согласно которой основала монастырь в 1204 году благородная дама Матильда де Гарланд ради спасения и благополучного возвращения своего супруга, Матье де Монморанси-Марли, за два года до того отправившегося в Четвертый крестовый поход. Монастырь отдали ордену бернардинцев; возможно, бернардинцы и присоветовали выбор места для построек обители – столь точно оно соответствовало вкусам патрона ордена, святого Бернарда Клервоского, о котором рассказывали, что он «всегда устраивал монастыри в глубоких низинах, где мир был спрятан от взоров и открывалось взгляду лишь небо». Пор-Рояль возвели в долине Шеврёз близ Парижа (чуть далее от столицы на юго-запад, чем Версаль); узкую лощину окружали покрытые лесом холмы, а рядом с монастырем лежало заболоченное озерцо, часто выходившее из берегов, распространяя сырость и гнилостное зловоние. Старинные описания называют Шеврёз «мрачной и дикой пустыней»; романтики, естественно, видели тут «живописный уголок нетронутой природы». Правда, к тому времени озеро уже осушили. Но, возможно, ему аббатство обязано своим названием: первые упоминания о монастыре сообщают, что он «расположен в Порруа», а «Порруа», в свою очередь, комментаторы возводят к «пора», что на средневековой латыни означало «яма со стоячей водой».

Но к началу XVII века жизнь в Пор-Рояле, как и в большинстве французских монастырей, была вовсе не такой уж мрачной, набожность не столь ревностной, а дисциплина не слишком суровой. Об этом можно судить по отчетам, которые составляли аббаты ордена, в чьи обязанности входили посещения подопечных монастырей. В одном из таких отчетов говорится, что брат Жак, инспектировавший Пор-Рояль, велел монахиням впредь читать молитвы членораздельно, «произнося все слова и слоги», а не проглатывая их второпях; завести часы, чтобы точно соблюдать время служб; построже следить за наружными засовами; бороться с «грехом собственности», искореняя обычай иметь каждой отдельно свои деньги, свою мебель, свои у крашения; а также – «ушить рукава от локтя донизу, так чтобы они не были внизу шире, чем наверху, и чтобы отныне вышеуказанные рукава имели складки не более трех пальцев шириной».

Действительно, мода тех времен требовала рукавов длиннейших и широчайших, «как пушечное жерло», по выражению раздраженного проповедника. Затворницы Пор-Рояля вышли из затруднения весьма хитроумно: они вернулись к традиционной для ордена форменной одежде – с капюшоном и рукавами как раз необъятно широкими. Таким образом и правила как будто соблюдались строже, и отступать от моды, что казалось совсем уж непосильно, не потребовалось. Все это, впрочем, вещи вполне невинные по сравнению с тем, что делалось в других монастырях, – скажем, в бернардинском же аббатстве Мобюиссон, где настоятельницей была сестра знаменитой Габриели д’Эстре, возлюбленной Генриха IV Аббатиса, давшая, как каждая монахиня обет целомудрия, имела двенадцать человек детей от разных отцов. Четверо ее дочерей жили при ней, и обращалась она с ними по-разному, в зависимости от ранга отца.

Должность аббатисы обеспечивала в те времена завидное общественное положение. Ее добивались для своих дочерей самые знатные и влиятельные семейства. Уход младших детей в монастырь вообще был делом обычным, очень часто никак не связанным с духовным порывом: так обеспечивалась возможность не дробить состояние семьи, наделить старшего сына более солидным наследством, а тем из дочерей, которые предназначались для замужней жизни, выделить приданое побогаче. Настоятели же аббатства пользовались большим почетом в обществе, почти неограниченной властью у себя в монастыре и зачастую могли распоряжаться весьма значительными средствами.

Неудивительно, что известный парижский адвокат Антуан Арно, у которого к 1599 году было уже шестеро детей, пожелал одну из своих дочерей, Жаклину, сделать коадьютрисой (помощницей, заместительницей аббатисы) в Пор-Рояле, а другую, Жанну, – настоятельницей соседнего монастыря Сен-Сир. Некоторое затруднение заключалось лишь в том, что Жаклине к тому времени исполнилось семь лет, а ее сестре – пять.

Антуан Арно отнюдь не отличался низменной расчетливостью и цинизмом. Но на земле он стоял крепко. Семья Арно родом из Оверни, а овернцы у французов слывут людьми по-крестьянски основательными, упрямыми и жизнестойкими. В клане Арно и мужчины, и женщины доживали до глубокой старости, заводили многочисленное потомство, если вступали в брак, и до конца дней сохраняли неуемный боевой дух. Отец Антуана, в свое время поменявший шпагу офицера-кавалериста на судейскую мантию, будучи гугенотом, снискал тем не менее такую благосклонность королевы Екатерины Медичи, что во время Варфоломеевской ночи она послала солдат ему для охраны, и весьма кстати: дом его уже был осажден. Сам Антуан Арно от подозрений в принадлежности к «так называемой реформированной религии», как называли протестантство католики, всячески открещивался, но полностью этого обвинения с себя снять не мог. Во всяком случае иезуиты его люто ненавидели, и было за что.

После очередного покушения на жизнь Генриха IV адвокат Арно произнес в Парламенте громовую речь, требуя изгнания иезуитов из Франции. Парижский буржуа Пьер де Л’Этуаль, который много лет вел дневник, аккуратно занося в него все, чему он был свидетелем и о чём слухи до него доходили, записывал 12 июля 1594 года: «… Затем мэтр Антуан Арно начал речь против них, неистовую во всех ее частях, от начала до конца: он назвал вышесказанных Иезуитов разбойниками, растлителями юношества, цареубийцами, заклятыми врагами нашего королевства, чумой для государств и возмутителями общественного спокойствия; короче, представил их людьми, заслуживающими не просто того, чтобы их изгнали из Парижа, от двора и из страны, но чтобы их стерли, соскребли с лица земли; и в доказательство всего этого привел переданные ему памятные записки, каковые составлены были адвокатами, а это не всегда люди вполне надежные. Если бы в свою речь он привнес более умеренности и менее страсти, служащей обыкновенно предубеждению и недоброжелательству, он снискал бы больше одобрения у тех самых людей, что не любят Иезуитов и желали бы всех их отправить в Индию – обращать язычников». Иезуитов выслали из Франции через несколько месяцев, после еще одного покушения на короля. Изгнание их, правда, длилось недолго. Но начало непримиримой вражде между Обществом Иисуса и адвокатом Арно со всеми его потомками было положено – речь мэтра Антуана против иезуитов называли «первородным грехом» семьи Арно.

Впрочем, и связи у адвоката имелись немалые – и при дворе, и в тех церковных кругах, где недолюбливали иезуитов. Добиться от Генриха IV, не слишком щекотливого в вопросах религиозной морали, указа о назначении двух малолетних девочек настоятельницами монастырей не составило особого труда. Получить же папскую буллу, подтверждающую это назначение, оказалось сложнее: в Риме не забыли историю с иезуитами и на первый раз в булле отказали. Ну что ж! Антуан Арно не из тех, кто легко мирится с поражением. Через какое-то время Рим запросили снова. Но поскольку при пострижении девочки изменили имена (Жаклина стада Анжеликой, а Жанна – Агнесой), то теперь речь в ходатайстве шла как бы о другом лице – Анжелике Арно; что касается возраста, то в документе Анжелике попросту прибавили десяток лет. Присоединив к этой уловке умело проведенные дипломатические маневры – друзья нашлись и в Риме, – мэтр Арно в конце концов добился своего. Анжелика стала аббатисой Пор-Рояля (прежняя настоятельница тем временем умерла).

В этом деле имелась, однако, кроме интриг, и другая сторона – душевная жизнь самой Анжелики. Монашество давалось ей нелегко. Формально она имела право, став постарше, отречься от обетов, принесенных почти в младенчестве. Кое-кто и давал ей такие советы, но она отвергала их с негодованием. Негодование это имело в своей основе сложные чувства. Или, может быть, чувство было одно – честолюбивая гордость, но в разных ипостасях. Гордость духовная подсказывала, что нет высшей чести, чем служить Богу, и что в этом ее предназначение, печать отмеченности. А земное честолюбие предупреждало, что жизнь в миру, да еще против воли родителей, не даст ей положения, которое могло бы сравниться с престижем аббатисы. И тем не менее к пятнадцати годам бремя монастырского существования стало для Анжелики настолько невыносимо, что она замышляла бежать из Пор-Рояля куда глаза глядят и выйти замуж. Осуществиться этому намерению помешала серьезная болезнь. Родители тут же послали за Анжеликой, забрали ее домой и выхаживали с такой заботой и нежностью, что тронули ее сердце. Планы бегства были как будто оставлены; но жизнь в богатом светском доме, пусть самом добродетельном, полна соблазнов. Анжелику они так искушали, что она даже заказала для себя тайком корсет на китовом усе – чтобы казаться стройнее. Отец, видимо, догадывался о смятении, бушевавшем в душе Анжелики; но опасаясь взрыва, он чуть не испортил все дело. Выбрав момент, он положил перед дочерью исписанный неразборчивым почерком листок бумаги и, не давая ей времени прочесть, велел подписать. Анжелика повиновалась молча – но, признавалась она много позже, сердце ее разрывалось от негодования. Листок этот был формальным подтверждением ее монашеских обетов.

В Пор-Рояль Анжелика все же вернулась. Жизнь текла как обычно – пожалуй, в большем соответствии с уставом, чем в других монастырях (во всяком случае, генерал ордена бернардинцев, посетивший Пор-Рояль, не высказал иного пожелания, кроме как увеличить число монахинь с двенадцати до шестнадцати), однообразно, но без излишних строгостей. Прогулки, чтение, нередко светское; родные навещали юную аббатису, подолгу гостили в монастыре, проводили там время парламентских каникул.

Но в душе Анжелики шла тайная и сложная работа. Скорее всего, для решительного переворота ей требовался лишь внешний толчок, сколь бы слабым он ни был. И как часто бывает при таком внутреннем созревании, толчок этот не замедлил возникнуть. В пост 1608 года однажды под вечер в двери Пор-Рояля постучался странствующий монах-капуцин. Его впустили; он попросил разрешения прочесть проповедь. Несмотря на поздний час, аббатиса согласилась. Никаким особым даром красноречия капуцин не обладал, и проповедь его – о смирении и уничижении Сына Божьего, рожденного в яслях, – ничем не отличалась от других, таких же. Но Анжелику его слова потрясли. Она рассказывала потом: «Во время проповеди Господь коснулся моей души, и с этого мига я больше почитала счастьем быть монахиней, чем до того полагала несчастьем… Я сразу поняла, сколь необходимы истинное послушание, презрение к плоти и всяким чувственным удовольствиям и как почтенна настоящая бедность».

Юной настоятельницей овладела жажда немедленных и крутых перемен в монастыре и в себе самой. Естественно, она натолкнулась на сопротивление. И со стороны монахинь, прежде всего как раз тех, что вели самый умеренный и благопристойный образ жизни; они считали, что в Пор-Рояле и так все идет как надо, а внезапный реформаторский пыл аббатисы скорее всего быстро угаснет, успев только натворить бед. И со стороны орденского начальства, недоверчиво относившегося ко всяким крайностям. И со стороны родителей Анжелики, беспокоившихся за ее здоровье; не добившись заметных изменений в монастырском укладе, она обратила все свое суровое рвение на саму себя, стала носить зловонное тряпье, спала на гнилой соломе, проводила целые ночи в молитве и доходила до прямых самоистязаний, прижигая себе руки расплавленным воском. Впоследствии мать Анжелика говорила с улыбкой: «Что вы хотите, все было хорошо в те времена», – словно повторяя самого Бернарда Клервоского, отзывавшегося о собственных подобных подвигах как о «грехах молодости».

И все же Анжелика Арно оказалась достаточно сильна волей и верой, чтобы столкнуть монастырскую жизнь с привычного пути. Она обладала даром покорять сердца; и то, что сестры делали на первых порах из любви к аббатисе, стало для них затем внутренним побуждением. Анжелика начала со строгого соблюдения правила общежительства, не допускавшего никакой личной собственности для монахинь. Следующим шагом стало буквальное исполнение обета затворничества, и этот шаг дался Анжелике куда труднее. Ведь для Пор-Рояля главным нарушителем этого закона было ее собственное семейство. И следовательно, от нее требовалось переступить через родственную любовь, дочернее почтение (дело происходит во времена, когда отцовская власть – отнюдь не звук пустой), наконец, соображения иного, более низменного порядка: мэтр Антуан вкладывал в Пор-Рояль, монастырь с очень скудными средствами, немало денег и забот, приглядывая за постройками и угодьями обители.

И вот 25 сентября 1609 года, с наступлением очередных парламентских каникул, Антуан Арно с женой и двумя старшими детьми – Робером Арно д’Андийи и Катриной Леметр, той самой, которую 30 лет спустя будет представлять на крестинах юная Агнеса Расин, – приехал погостить в Пор-Рояль. Ограда оказалась заперта; Анжелика открыла лишь смотровое окошечко в двери и попыталась объяснить отцу свой поступок. Тот не желал ничего слушать, в бешенстве от гнева и оскорбления. Двадцатилетний Робер называл сестру «чудовищем» и «отцеубийцей», мать упрекала ее в неблагодарности. Анжелика оставалась непреклонна; но когда отец, приказав уже кучеру поворачивать назад, заговорил с ней нежно, умоляя лишь не разрушать здоровье неумеренной аскезой, она упала в обморок. Перепуганные и растроганные родители согласились на все.

Возможно, правда, что в подоплеке поведения Анжелики лежали более сложные чувства, чем кажется на первый взгляд. Сохранилось свидетельство о таких ее словах, брошенных во время этой сцены: «Поистине забавно: меня сделали монахиней в девять лет, когда я того не желала, да и не могла желать в таком возрасте; а теперь, когда я этого хочу, они требуют, чтобы я погубила свою душу, не соблюдая монастырского устава. Но я этого не сделаю. Они не спрашивали моего согласия, отдавая меня в монахини; я не стану спрашивать согласия у них, чтобы жить, как подобает монахине, и спасти свою душу». Сколько в этих словах благочестивого рвения, а сколько неизжитой горечи и мирской гордыни?

Но как бы то ни было, этот день действительно стал поворотным в истории Пор-Рояля. Монастырская жизнь своей суровой бедностью, строгим распорядком и, главное, духовным напряжением все ближе подходила к заветам основателей ордена, словно возвращаясь к давнему, изначальному, доренессансному облику и смыслу монашества. У господина Арно денег больше не брали. Многие монахини, Агнеса Арно, перебравшаяся в Пор-Рояль и ставшая здесь коадъютрисой, сама Анжелика часто отправлялись по приказу церковных властей в другие обители, способствуя их преобразованию в духе подлинного благочестия. Так Анжелику послали в пресловутое аббатство Мобюиссон на смену тамошней аббатисе; ей удалось навести порядок, хотя и с большим трудом и не без ропота со стороны монахинь. Их особенно возмущало, что мать Анжелика приняла в монастырь тридцать бедных девушек безо всякого приданого. Возвращаясь в Пор-Рояль, Анжелика взяла этих девушек с собой, несмотря на то, что Пор-Рояль был аббатством куда более скромным, чем Мобюиссон, и его доходы были рассчитаны на 12–13 сестер. В Пор-Рояле вновь прибывших встретили с распростертыми объятиями и делились с ними всем, что имели. Филантропию здесь понимали иначе, чем Венсан де Поль (или позднейшие социальные утопии): бедность почиталась не злом, а благом, ее стремились не уменьшить и смягчить, а разделить. Итак, число монахинь в Пор-Рояле росло; холод и сырость делали его помещения все менее пригодными для жилья. В 1625 году госпожа Арно купила и переоборудовала для монастыря дом в Париже, и Пор-Роялей стало два; тот, что в Шеврёз, называли для отличия Пор-Рояль-в-Полях.

В то время как Людовик XIII во главе своих войск вел осаду крепости Ла Рошель, последнего укрепления гугенотов, монастырь посетила королева-мать, Мария Медичи. «Не хотите ли вы о чем-нибудь меня попросить? – обратилась она к Анжелике. – У меня есть обычай исполнять то, о чем меня просят, когда я впервые вхожу в какой-нибудь монастырь». Просьба у Анжелики нашлась: она желала, чтобы король, вернувшись в Париж, сделал должность аббатисы Пор-Рояля выборной. Желание это было исполнено: с 1630 года настоятельницу стали выбирать на трехлетний срок. Анжелика и ее сестра коадъютриса тут же отказались от своих постов. Впрочем, до конца их дней выбор чаще всего на них же и падал.