Выбор надо делать при таких условиях: средств к существованию – никаких; положение в обществе – самое неопределенное; образование – отличное; дарования – очевидно, немалые; ум – наблюдательный и гибкий; характер – живой и своевольный; знакомства – немногочисленные, но полезные. Чего можно достичь при подобных обстоятельствах в Париже в 1660 году?
Три самые обычные, распространенные вида деятельности – военная, судейская и церковная. Наш герой не дворянин, поэтому офицерского звания получить не может. К тому же за армейский чин надо платить, роту или полк под свое начало покупают за деньги, и немалые. Адвокатская должность для «неблагородного» не запретна и больше соответствует полученному Расином воспитанию. Но для того чтобы стать адвокатом, тоже нужны большие деньги: платить придется не только за место, но и за экзамен на право его занять. Денег таких нет, да и Антуан Леметр, мечтавший видеть своего ученика адвокатом, в могиле.
Что касается церковной карьеры, то духовенство делится на два резко отличных слоя. Священники, живущие в своих приходах и отправляющие многочисленные обязанности, не только собственно церковные, но и государственные (они, среди прочего, объявляют с кафедры королевские указы, ведут записи гражданского состояния, им вручаются завещания) получают очень скромное постоянное жалованье. В середине XVII века оно составляет 200 ливров в год. Для сравнения: наемный рабочий зарабатывает в год около 150 ливров, и это нищета. Конечно, священнику и кроме жалованья перепадает кое-что – но немного. Такие сельские кюре происходят по большей части из самой мелкой буржуазии или из крестьянства; несмотря на все усилия вождей Контрреформации, на более строгий отбор духовных лиц, на число вновь открываемых семинарий, они зачастую невежды, пьяницы, распутники. Среди них Расину явно делать нечего.
Другая категория священников – те, кто имеет бенефиции, доходы, отчисляемые от церковной десятины. Это чистая синекура, в самом прямом и исторически точном значении слова: «бенефициарии» не живут в своих приходах, не обременены никакими обязанностями, иной раз даже не приносят церковных обетов, но ренту получают изрядную. Размеры ее сильно колеблются в зависимости от прихода: парижское аббатство Сен-Дени, скажем, приносит до 100 000 ливров в год. Но обычный доход от бенефиция – от 500 до 1500 ливров годовых. Правда, кое-кому удается иметь несколько бенефициев одновременно. Вот эти церковные должности достаются по большей части сыновьям аристократических и богатых буржуазных семейств, их раздает король как милость, за ними охотятся, за них бьются. Но в глазах учеников святого Августина священство без призвания, без принесения обетов, без ревностного исполнения всех обязанностей, без строгости нравов – грех из грехов. Иные отшельники Пор-Рояля не принимали священнического сана, считая себя недостойными его. А уж использовать его как источник мирских благ!.. Поэтому на помощь своих недавних наставников в таком деле Расину рассчитывать не приходится.
Но был и еще один путь – войти в число домочадцев какого-нибудь знатного вельможи. Принцы крови, герцоги и пэры и после Фронды держали свои пышные и людные дворы, и человеку образованному там всегда находилось место в качестве секретаря, воспитателя детей, доверенного лица в политических интригах, ходячей энциклопедии, поставщика развлечений, а если он владел пером, то и автора разнообразных сочинений на случай, хвалебных или полемических; в свободное же время ему не возбранялось писать «для души». Таким человеком, к примеру, уже в конце века был знаменитый моралист Лабрюйер в доме принца Конде. А для Расина сиятельный покровитель отыскивался сам собой: конечно, это герцог де Люинь, друг и сосед Пор-Рояля, патрон Никола Витара.
Луи-Шарль д’Альбер де Люинь был человеком не совсем обычным для своего круга. Родители его играли самые заметные роли в политической борьбе и дворцовых интригах недавних времен.
Отец – коннетабль де Люинь, освободивший юного Людовика XIII от тирании Кончино Кончини, фаворита его матери Марии Медичи, и ставший затем сам первым министром короля; мать – герцогиня де Шеврёз (это ее титул по второму мужу, впоследствии он перешел к ее потомкам от первого брака), подруга юности Анны Австрийской, наперсница и помощница королевы в ее романе с герцогом Бекингэмом. Она была отправлена кардиналом Ришелье в изгнание, вернулась во Францию после его смерти, поспев к Фронде и со всем пылом вмешавшись в нее.
Луи-Шарль такого общественного темперамента не унаследовал и даже во время Фронды предпочитал держаться в стороне. Зато он питал явную склонность к литературным трудам, еще в молодости перевел с латыни на французский «Метафизические размышления» Декарта; его перевод перед публикацией просмотрел и одобрил сам автор. А вместе с отшельниками герцог занимался работой другого толка – переводил Новый Завет; перевод этот вышел в Амстердаме в 1667 году. С Пор-Роялем Люинь сблизился под влиянием жены, женщины столь ревностно благочестивой, что супруги даже дали обет целомудрия (соблюсти его, впрочем, не сумели). После ее смерти в 1651 году безутешный вдовец жил почти затворником, пока через шесть лет не встретил девушку, сразу же покорившую его сердце. Ее звали Анна де Роган-Монбазон; она была на двадцать лет моложе герцога и готовилась постричься в монахини, но главное препятствие состояло не в этом. Анна де Роган была единокровной сестрой герцогини де Шеврёз, следовательно, Шарлю де Люиню приходилась полутеткой, а вдобавок ко всему, была его крестницей. Для такого брака требовалось специальное разрешение папы; но у святейшего отца не имелось особых причин давать такое разрешение, тем более человеку, столь тесно связанному с еретиками-янсенистами. За дело взялась герцогиня де Шеврёз. По настоянию старой подруги сама Анна Австрийская ходатайствовала за влюбленных перед папой и заверила, что герцог де Люинь «собственными устами объявил ей, что порывает с этой сектой». Разрешение было дано, и в сентябре 1661 года свадьба состоялась. Иезуиты потирали руки; всякие богохульники громко смеялись; Пор-Рояль метал громы и молнии.
К тому времени Расин уже три года жил в парижском особняке Люиней. Круг его обязанностей определен не очень точно. Скорее всего, он понемногу помогал Никола Витару в его разнообразной деятельности. В начале 1661 года его послали в замок Шеврёз наблюдать за строительными работами, которые там велись. Юноша, едва покинувший дортуары Пор-Рояля, раздает указания и чаевые целой толпе рабочих, по два-три раза на дню наведывается в кабачок по соседству, отмечает призывные взгляды местных красоток, а ночует в спальне самого герцога и пэра, познавая, что такое роскошь. Впрочем, тамошним жителям роскошью кажется и возможность посидеть в кабачке. И конечно, он внимательно наблюдает за всем, что происходит вокруг. А в доме Люиня не только готовятся к скандальной, кровосмесительной, в сущности, свадьбе. В конце 1660 года семейство Люинь-Шеврёз посещал Паскаль и провел несколько бесед со старшим сыном герцога. Это тот мальчик, которого в свое время наставлял Лансело. Он моложе Расина на семь лет; в будущем он станет известен под именем герцога де Шеврёза. Беседы Паскаля позднее записал по памяти и опубликовал Николь, на них присутствовавший; он ручался за подлинность своих записей, если не буквальную, то во всяком случае содержательную.
В этих беседах Паскаль намеревался внушить будущему герцогу и пэру истинные понятия о том, что значит быть сильным мира сего.
«На свете есть два вида величия: величие по установлению и величие природное. Величие по установлению зависит от воли людской… К этому роду принадлежат сан и знатность. В одной стране почитают знатных, в другой – простолюдинов; здесь старших сыновей, а там – младших. Отчего так? Оттого что так было угодно людям. Предпочтения этого не существовало до того, как оно было установлено; но будучи установлено, оно стало справедливым, ибо несправедливо было бы его ниспровергать. Природное же величие не зависит от людских прихотей, поскольку состоит в подлинных, действительных достоинствах души или тела, каковы ученость, просвещенный ум, добродетель, здоровье, сила…
Величие по установлению обязывает нас к установленным свидетельствам почтения, то есть неким внешним церемониям, сопровождаемым, однако, внутренним признанием справедливости такого порядка. С королем нужно говорить стоя на коленях, нужно оставаться на ногах в присутствии вельмож. Отказывать им в том было бы глупо и низко.
Но к природным свидетельствам почтения, то есть к уважению, нас обязывают только природные достоинства. Я не обязан уважать вас, потому что вы герцог и пэр; но я обязан вам поклониться… Господин Н. выше меня как геометр; на этом основании он хочет пройти вперед меня; я скажу ему, что он в таких вещах ничего не смыслит. Знание геометрии – это природное величие; оно требует уважения; но внешнего предпочтения люди с ним не связывают. Поэтому я пройду вперед него; а как геометра буду его уважать больше, чем себя. И точно так же если вы, будучи герцогом и пэром, не удовольствуетесь тем, что я остаюсь при вас с непокрытой головой, но захотите, чтобы я к тому же и уважал вас, я попрошу вас доказать те ваши качества, которые заслуживают моего уважения. Если вы это сделаете – оно ваше, и по справедливости я не могу вам в нем отказать; если же вы этого не сделаете, несправедливо будет его от меня требовать, и вы, конечно, в том не преуспеете, будь вы и самым могущественным вельможей на свете». И Паскаль советует наследнику громких титулов: «Не злоупотребляйте заносчиво вашим высоким положением, а главное, не обманывайте себя, полагая, что в самом вашем существе есть нечто более высокое, чем у других людей».
У нас нет свидетельств, что Расин присутствовал на этих беседах, хотя судя по всему, так вполне могло случиться. Но пусть он даже не слышал паскалевских слов своими ушами, все равно, живя в доме, он должен был узнать их суть – если не от самого сиятельного отрока, то от своего недавнего наставника Николя. И конечно, они могли его задеть, запасть ему в сердце эти мысли аристократа духа о своем месте рядом с аристократами по рождению. Сознание собственного превосходства по внутренним качествам пока рождает лишь психологические перемены, перестройку самоощущения. О каких-то социальных последствиях такого различения достоинств подлинных и условных речи еще нет, напротив, – господину Н. даже Паскаль не готов уступить дорогу только потому, что тот отличный математик. Личные заслуги и общественное преуспеяние и по сю пору не всегда связаны однозначной зависимостью. А для тогдашней Франции и сама возможность такой связи – идея отнюдь не очевидная. Хотя и не вовсе абсурдная, И то, и другое следует помнить молодому человеку, начинающему жизнь в положении Расина, одаренному талантами и познаниями, но обделенному именем и состоянием. Тем более если он собирается жить своим умом. Очевидно, он может остаться у Люиней, помогать дяде, со временем – кто знает? – его заменить. Но милый замок Шеврёз со всем его привольем для Расина – «Вавилон» (то есть место изгнания); так он пометил свое письмо оттуда. Второе из дошедших до нас его писем, написанное, возможно, в том же году, что и адресованный Роберу д’Андийи рассказ о злополучном празднике у иезуитов, начинается словами: «Посылаю вам мой сонет». И подлинная жизнь отныне для Расина лишь там, где его сонет могут оценить.
Стихи Расин начал писать еще в Пор-Рояле. Первое его упражнение во французской поэзии – «Прогулки по Пор-Роялю», цикл из семи од, воспевающих природные красоты и благословенную тишину обители, где нет ни бренной роскоши, ни суетной гордыни шумного города. Этой мыслью скреплены все семь од, и прямо высказана она в первой же, восхваляющей Пор-Рояль вообще, так сказать, обзорно.
А затем идут отдельные картины лесов, озер, полей и садов, сменяющие одна другую с помощью нехитрых связок: «Я вижу…», «А там…», «и дале…». Конечно, хотелось бы найти и в этих отроческих экзерсисах отпечаток недюжинного, неповторимого дарования. Увы! Эти описательные, декоративные стихи в профессиональном смысле весьма недурны для первой пробы пера, но будущего Расина предвещают куда меньше, чем «Воспоминания в Царском селе», написанные на сходную тему и в сходных обстоятельствах, – будущего Пушкина.
Но в Пор-Рояле, очевидно, стихи понравились, во всяком случае, не вызвали нареканий, коль скоро они служили такому благочестивому делу, как прославление обители. Ведь даже строгая Жаклина Паскаль позволила себе вспомнить о своих сочинительских талантах (до Пор-Рояля, в ранней юности, она немало этим грешила) и написать стихи по случаю чудесного исцеления своей племянницы Маргариты Перье. Отшельники, надо думать, не имели бы ничего против того, чтобы их воспитанник защищал дело янсенистов в стихах, коль скоро у него явная склонность именно к такого роду словесности. И сам Расин в первых опытах как будто тоже не видит другого приложения своим талантам. Среди его латинских сочинений той поры – молитва о спасении преследуемого Пор-Рояля. В стихотворном послании к Антуану Витару (младшему брату Никола и почти ровеснику Расина) он находит повод поиздеваться над «этим ослом Молиной». А в тех же «Прогулках по Пор-Роялю» словно заклинает себя самого, говоря, что обязан посвятить сердце, труды и дни «кроткому Спасителю».
Но заклинания, по всей видимости, оказались тщетны. Тому же парижскому «кузену Витару» (так называл Расин Антуана в отличие от Никола, к которому обращался почтительно «господин Витар»), адресованы стихотворные строки, в которых сквозит удивление: как можно сохранять молчание, когда повсюду слышатся известия о преследованиях бедных янсенистов и о чудесах Пор-Рояля?
Ученик «маленьких школ» еще уверен, что все кругом только и заняты, что Пор-Роялем, пусть в других формах жизни. Но мы ясно чувствуем, как притягательны для него сами эти формы, столь отличные от монастырского или полумонастырского существования, единственного ему знакомого до сих пор. Та самая городская сутолока, которую он так презирал понаслышке, борьба страстей, которую он так уничижительно сравнивал с мирной тишиной затворничества, кажется, манят его тем сильнее, чем они запретней и загадочней. И важнейшее: там, в этой шумной пестроте, видится ему кладезь сюжетов, рождающих и подхлестывающих вдохновение, просто необходимых всякому пишущему. А не писать он уже не может. По-латыни или по-французски, стихи или прозу – но писать, писать.
И оказавшись наконец в Париже, он сводит дружбу с людьми совсем иного толка, чем те, среди которых жил до сих пор. Как ни волновало французское образованное общество все, что происходило с Пор-Роялем, но имелись у него и другие заботы и интересы. И литература, как ни пронизана явно и подспудно отголосками теологических распрей, непосредственное свое внимание уделяла и другим, самым светским, предметам. Любви, например.