Линдуловская лиственничная роща занимает пространство около 36 десятин и расположена на склонах довольно больших холмов. Посадка лиственницы (сибирской) была произведена правильными рядами и притом таким образом, что расстояние между деревьями одного ряда равняется расстоянию рядов между собою (такой способ размещения дерев при посадке называется посадкою в квадрат или сам-четверть).

Вследствие такого способа посадки, размещение дерев в Линдуловской роще чрезвычайно правильное, и вся роща как бы состоит из множества взаимно пересекающихся под прямыми углами аллей. При этом следует заметить, что, несмотря на 100-140-летний возраст, роща сохранилась замечательно хорошо, так что лишь кое-где не хватает в рядах одного-двух дерев, вследствие чего перекрестные аллеи получаются чрезвычайно правильные; и если к этому прибавить, что деревья этой рощи имеют в общем среднем около 18 саж. [около 38 м] высоты, глядя на которую «шапка с головы валится», то легко можно представить себе всю грандиозную прелесть этой рощи.

Окружающая обстановка еще более содействует этой прелести: с трех сторон рощу окружают холмы, покрытые смешанным сосново-еловым лесом, на темно-зеленом фоне которого так чудесно выделяется яркая, нежная зелень лиственницы, а с 4-й стороны, омывая подножия холмов, на которых раскинулась наша роща, бурлит между каменьями дикая горная речка, и ее сердитое журчание эхом отражается под высокими сводами вековых лиственниц, точно эти суровые гиганты выражают свое неудовольствие на беспокойного человека, пришедшего незваным под их мирные зеленые своды и, того и гляди, готового нарушить их вековой, безмятежный покой… Точно они предчувствуют, что настанет, наконец, день, когда и им придется со стоном и треском упасть под ударами топора… Больно об этом даже подумать… [Кайгородов 1893, 1: 95–97].

Особенно интересно в этом отрывке, как меняется интонация повествования. Начинается все с восхищения грандиозными лиственницами и разумом человека, их породившего, – Петра Великого: роща не естественного происхождения, а посаженная для удовлетворения будущих нужд в соответствии с царским уставом, который Кайгородов одобряет. Но в какой-то момент описания рощи и ее геометрической стройности происходит смена интонации, и лес, задуманный человеком, восстает против него. В заключительных предложениях этого виртуозного пассажа мы словно возвращаемся в тургеневское Полесье, в вековой лес, который говорит, что человеку нет в нем места. Кайгородов – профессор лесной технологии уступает здесь дорогу Кайгородову – поэту и борцу за охрану природы. Гигантские лиственницы оживают и будто бы убеждают профессора обратиться к их собственным нуждам – имеющим весьма малое отношение к пользе для человека, будь он даже таким предусмотрительным, как Петр. Есть в этом литературном полотне нечто, по масштабу и атмосфере напоминающее картину Шишкина 1891 года «В лесу графини Мордвиновой», на котором человек теряется перед лицом огромных мачтовых сосен[306].

Л. Э. Разгон утверждает, что обращение Кайгородова в Конгресс лесоводов не было услышано, а другие исследователи отмечают нерасположенность профессора-фенолога к участию в политике. Вот как он сам себя описывает в автобиографической заметке: «В спорах слаб. Терпелив слушать чужие речи. Отсутствие административных способностей. Глубокая антипатия ко всяким заседаниям, комиссиям»[307]. Энергия и активность Кайгородова как человека, заботящегося о природе, обратились в сферу образования. Когда в 1900 году его назначили в комиссию Министерства народного просвещения по программе естествознания для средней школы, его участие в обсуждении выходило далеко за рамки обозначенной темы. С 1893 года Кайгородов начал писать о педагогике и учебной программе в форме разнообразных эссе, на темы от рыбалки и фотографии и их значения для образования до планов ботанических экскурсий по Петербургу, а также хрестоматий, задуманных в качестве образца того, как школы могли бы создавать собственные тексты с привязкой к местности. Отстаивание Кайгородовым так называемого «экскурсионного метода» вдохновило реформаторов ранней советской эпохи, и его рекомендации по изменению учебного плана, сформулированные в рамках всестороннего изучения природных сообществ и территорий, поражают воображение даже преподавателей XXI века. Работа Кайгородова в области экологического образования достойна отдельного исследования; для нас же интерес представляет преимущественно то, как его растянувшиеся на целую жизнь любовь к русским лесам и их изучение переплелись с его образовательными задачами, и то, как он смог вычленить связующее звено между восприятием природы и заботой о ней.

Основной посыл педагогических текстов Кайгородова очень схож с призывом Вордсворта к практическому обучению; ключевая тема в педагогической статье «Природа в будущей школе» – это экскурсии. Вступив в дискуссию о том, как именно следует изучать природу в рамках школьного курса, Кайгородов разгромно критикует так называемую схоластику – подход, при котором окружающий мир расчленяется на дисциплины и подотделы наперекор «целокупной гармоничной природе», в которой растения, животные, почвы и климат неразрывно связаны. «Сообщества и сожительства» природного мира Кайгородова демонстрируют «содружества, любовь и альтруизм» как минимум в той же степени, что и конкуренцию и борьбу за выживание. Кайгородов делал вид, что его не трогают насмешки и критика, но его приверженность изучению природы как единого целого вызвало конфликт как с русской академической традицией, так и с последователями Дарвина. Его акцентирование коммунитарных или коллективных принципов сосуществования природных сообществ вовсе не было в диковинку в России, где разнообразные ученые и интеллектуалы противостояли мальтузианскому прочтению Дарвина, с его упором на конкурентную борьбу[308]. Задача учебной программы и методов Кайгородова – воспитать чувство, которое «имеет большое значение для души человека», организовать обучение так, чтобы оно учитывало как физические, так и душевные порывы учеников. В основе такого процесса выход из класса в мир для наблюдения и контакта с сообществами взаимозависимых форм жизни, которые Кайгородов классифицировал по их среде обитания или, если использовать более современное и излишне наукообразное слово, биоме: «лес (чернолесье и краснолесье), луг, поле, степь, сад (парк), пруд, река, болото и друг., как общежития тех или других растений и животных, с их разнообразным взаимодействием друг на друга, в связи с неорганической природой (почва, берега, дно) и в связи с временами года» [Кайгородов 1907а: 73].

Учебная программа Кайгородова – это уже своего рода экскурсия, набор маршрутов, направляющий читателя, педагога или ученика в какую-то область мира, которую он просит нас воспринимать как нечто целое. К сборнику его педагогических статей план такого обучения идет приложением, а темы в нем обозначены по среде обитания (лес как сообщество, река как сообщество); каждая сопровождается детальным изложением подглав и чтения по теме. Изучаемая среда обитания может быть даже городской, как у самого Кайгородова. Экскурсии, описанные им в различных журналах и газетах с начала 1880-х годов практически до самой его смерти, приглашали детей и педагогов на прогулки по окрестностям Петербурга или в парк при Лесном институте. После 1917 года он проводил экскурсии для работающих студентов и людей со стороны, предоставляя им возможность заниматься образованием в часы досуга. То, что началось со школьников, впоследствии включило также студентов, учителей, красноармейцев и рабочих[309].

Опубликованная Кайгородовым в 1902 году антология задумывалась как пособие для школьных экскурсий. Необходимость в такой хрестоматии, как «Из родной природы», которая заменила бы «сухость учебников», расчленявших природную гармонию и притуплявших ум школьников, была очевидна для человека, который ратовал за то, чтобы как можно больше уроков проводилось на природе[310]. Чего же следует ждать от книг при таком подходе? Кайгородов пробует дать ответ на этот вопрос в кратком предисловии.

В хрестоматии «Из родной природы» русские поэты и писатели-натуралисты соседствуют с университетскими профессорами по зоологии, ботанике и орнитологии, а также с самим Кайгородовым. Сборник объединяет естествознание, поэзию, притчи, декорированные заглавные буквы глав и ботанические рисунки срезов. В статье «Природа в будущей школе» Кайгородов формулирует педагогические принципы, соответствующие его пониманию природы как целокупной гармонии.

Кайгородов отвергает обвинения в адрес своей хрестоматии в бессистемности, отмечая, что она организована в соответствии с природными сообществами, составляющими основу его учебной программы. Книга начинается в «лесу», сочетая в себе поэзию, очерк по естествознанию, рисунок и притчу, что также подразумевает участие сообщества художников и литераторов. Мы углубляемся в лесные дебри в ходе своего рода экскурсии, сразу географически и темпорально: начинаем с Лермонтова и двигаемся к Пушкину, переходим от изобилия середины лета к золотой осени и наблюдаем «пышное природы увяданье». Описание леса самим Кайгородовым вписываются в общую концепцию: он включает три своих очерка из «Бесед» и два – из сборника «Лепестки»: сказку о разумном лесоводстве и зарисовку опавшей листвы в осенний день. Эти прозаические фрагменты перемежаются со стихами Лермонтова, Пушкина и Тютчева, признанных величин русской поэзии, и менее именитых авторов: Никитина, Бенедиктова, Апухтина, Мея. Имеется также неподписанное восьмистрочное стихотворение перед первым прозаическим текстом (программной статьей Кайгородова «Дерево» из «Бесед»), которое вполне может также принадлежать Кайгородову; в книге есть и другие примеры неподписанных стихотворений, и весьма вероятно, что непрофессиональный музыкант и художник мог оказаться также при случае стихотворцем.

Интересно рассматривать эту компиляцию не просто как случайный набор текстов, а как целенаправленно подготовленное собрание разнородных материалов, сходное по разнообразию оттенков и смыслов с непостижимой, но потрясающей воображение гармонией мира природы Кайгородова. В широком смысле в книге присутствует некое движение от лета к осени, тогда как в прозаических отрывках прослеживается переход от общего к частному: от дерева вообще конкретно к сосне, от чернолесья – к цветущей липе. Как в очерках Кайгородова, так и в некоторых стихах имеются отсылки к различным способам использования леса и различным радостям, которые он дарит. Хрестоматия «Из родной природы» отражает и озабоченность автора вопросами сохранения природы и лесоводства: «Лесная сказка» представляет собой яркий и в то же время нравоучительный ответ на идею рационального разведения монокультур: в ней Лесной Царь (своего рода вариант лешего) противостоит задуманному на бумаге и затем высаженному рядами лесу. Повелитель Зеленого царства опечален исчезновением красоты его леса, красоты, выраженной не в регулярности, а в различиях форм и видов, в «восхитительной прелести пестрого разнообразия» [Кайгородов 1902:42]. Лесной Царь призывает своих подданных: вековые дубы, клены и осины, дроздов, дубоносов, соек, снегирей, чижей, чечетов и зябликов – и посылает их стереть нанесенные на земле «клетки, подобно шахматной доске». Его верные слуги выполняют свою задачу по высевке (в сказку встроена небольшая классификация семян разных деревьев), и через десять лет «творение лесничего стало неузнаваемо!». Добрый лесничий забывает свою обиду, видя, как деревья «бодро и весело растут в сообществе со своими друзьями из других древесных пород, с которыми они привыкли вместе расти на свободе, в лесу». Заезжий художник хвалит его знания и умения, но лесничий прерывает его, заявив, что имеет к результату мало отношения: «…это – произведение природы, дело рук Божьих… У меня было задумано нечто совсем иное <…> природа – наш лучший учитель в подобных делах». Природа научила лесничего, как заводить здоровые леса и понимать красоту, которая свойственна не только творениям человека, но является также неотъемлемой характеристикой разнообразия и природного порядка. Помимо прочего, в этой сказке Кайгородов высказывает несколько иную точку зрения на разумное лесоводство, чем в его очерке о лиственничной роще Петра Великого; но если очерк заканчивался на мрачной ноте, то в сказке оставлен шанс на примирение лесничего с Лесным Царем – если, конечно, лесничий захочет учиться у природы [Кайгородов 1902: 40–47].

В самой первой своей лекции перед рабочими Пороховых заводов Кайгородов заявил, что «довольно распространенное мнение, что наука и поэзия противоположны, несовместимы друг с другом», ложно. «Великие научные открытия в природе начинаются с первых шагов внимательных наблюдений за тем, что находится вокруг нас»[311]. Поэтическая подборка Кайгородова, включенная в его хрестоматию, дает понимание того, что разные формы и жанры языка (будь то метафора, аллегория или ботаническая справка) могут сосуществовать и дополнять друг друга; по аналогии с разнородной экосистемой, воспеваемой в «Лесной сказке», лингвистической монокультуре тут не место. Многие из этих стихов – результат «внимательных наблюдений». Они зачастую дают нам ощущение почти физического присутствия, погружая нас в сиюминутное восприятие окружающего мира лирическим героем. В них часто подразумеваются интимность и даже чувство взаимности («Из-под куста мне ландыш серебристый / Приветливо кивает головой»), а природа наделяется речью («Когда студеный ключ играет по оврагу / И, погружая мысль в какой-то смутный сон, / Лепечет мне таинственную сагу / Про мирный край, откуда мчится он…»). Какие-то стихотворения преимущественно изобразительны, а в других важна в первую очередь передача эмоции: сердце успокаивается, тревога уходит с лица, «И счастье я могу постигнуть на земле, / И в небесах я вижу бога…» [Лермонтов 1961: 421]. Есть стихотворения сентиментальные и поучительные, в том числе поэтический диалог Бенедиктова, в котором дерево добровольно предлагает себя в качестве топлива и плуга, материала для постройки дома и мачты корабля. Какие-то стихи Кайгородов открыто привязывает к фольклору, как в случае с песней «Зеленая сосна вырастала на погосте далеком, глухом…», которая предваряет стихотворение Бенедиктова – в нем используются репризы и строки народной песни для создания ритмического противопоставления смены сезонов постоянству сосны и ее беспросветной печали. В следующем стихотворении неизвестного автора звучит шепот сосны на погосте, молящейся об усопших, – пример анимизма, вероятно пришедшего непосредственно из народной песни. За призывом Никитина: «Взгляни кругом» – следует другой: «Пойми живой язык природы – / И скажешь ты: “Прекрасен мир!”» В этом воззвании отчасти передан смысл всей книги, которая не оставляет сомнений в том, что русские поэты (как неизвестные авторы народных песен, так и признанные классики XIX века) уж точно понимали и дорожили этим языком. В список тех, кто понимал «живой язык природы» достаточно хорошо, чтобы говорить на нем, безусловно, следует включить и самого Кайгородова.