Владимир Николаевич Топоров приводит не только богатейший материал об отражении этой темы в творчестве русских писателей, но и сведения о природе, климате, людях, истории Петербурга.
Он пишет: «…сложилось актуальное почти два века противопоставление Петербурга Москве… Размежевание этих столиц строилось по одной из двух схем. По одной из них бездушный, казённый, казарменный, официальный, неестественно-регулярный, абстрактный, неуютный, выморочный, нерусский Петербург противопоставлялся душевной, семейственно-интимной, патриархальной, уютной, „почвенно-реальной“, естественной, русской Москве. По другой схеме Петербург как цивилизованный, культурный, планомерно организованный, логично-правильный, гармоничный, европейский город противопоставлялся Москве как хаотичной, беспорядочной, противоречащей логике, полуазиатской деревне» («Петербургский текст русской литературы». С. 16).
Даже умному и честному человеку трудно быть объективным. Вот и в замечательной книге В. Н. Топорова за видимой объективностью ощущается отрицательное отношение автора к Петру и его детищу. Чего сто́ит обложка его книги с чёрным безобразным копытом на первом плане! Ничего себе — символ Петербурга!
Понимаю, что моя любовь — «туристская» любовь к историческому центру, что жители Петербурга могут оценивать и его, и жизнь в нём, — иначе. Да вот и я, бродя по жилым районам, с грустью убеждался, что петербургские «хрущобы» похожи на московские, даже, пожалуй, погрязнее и потемнее.
Никто не отрицает, что климат в Петербурге, мягко говоря, не идеальный. Впрочем, Пушкин и тут умудряется обратиться к Петербургу со словами любви:
Я — с Пушкиным:
Отрадно, что городу, ставшему в советские годы запущенным и провинциальным, вернулось его имя —
Happy end?
Миллионы советских людей 5 марта 1953 г. с тяжёлым вздохом узнали о смерти Сталина — тщательно скрывая царившие в душе радость и облегчение (это и естественно в рабской стране). Впрочем, Солженицын в «Раковом корпусе» приводит пример открытого ликования по этому поводу. Заключённым приказали молчать и снять шапки. Они выполнили приказ: молча сняли шапки и стали бросать их вверх.
Алексей Шмелёв и Ирина Левонтина («О чём речь?») приводят воспоминания Григория Агеева о том, как в лагере он сочинил экспромт-эпитафию Сталину, горячо одобренную другими заключёнными:
Много было, однако, людей, которые искренно оплакивали «великого вождя»: «Как же теперь жить-то будем?». А некоторые грузины и сейчас гордятся своим великим соотечественником. В этой связи вспоминается любопытный эпизод.
В 1968 г. торжественно отмечалось 800-летие великого грузинского поэта Шота Руставели (как-то никого не смущало, что точная дата его жизни до сих пор неизвестна). На торжественном вечере в Тбилиси присутствовала поэтесса Белла Ахмадулина. Всё как обычно: торжественные речи, шум, гул, кокетничанье с соседом — маршалом Баграмяном, тосты. И тут она вслушалась. Бойкий московский журналист произносит тост за двух самых великих сынов грузинского народа — Шота Руставели и Иосифа Сталина. Ахмадулина подошла к журналисту, сняла с ноги туфлю и — врезала ему по морде.
После Сталина страна осталась верна заветам Ленина, «шла к коммунизму под водительством родной коммунистической партии».
Был короткий «период оттепели», период надежд, отразившийся и в кино («Чистое небо»), и в литературе, в поэзии «шестидесятников» (Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина и другие). Даже хвастливые посулы Хрущёва догнать США по производству мяса и молока на душу населения вызывали не раздражение, а улыбку. Помню, как в электричке мы, подмосковные туристы, задорно поём:
С первым призывом у нас до сих пор сложности. Зато вторая часть призыва была встречена советским народом с пониманием: по потреблению вин, не говоря уж о водке, мы оставили далеко позади не только США, но и другие страны. Да он, призыв этот, и традициям нашим вполне соответствовал. Напомню эпизод, описываемый в «Повести временны́х лет» под 986 г. Князь Владимир, выбирая религию для своего народа, благосклонно выслушал поборников мусульманства. Особенно понравилось ему многоженство. «
Но шли годы, сливались в десятилетия, а «кровавые раны, нанесённые войной» всё не заживали — дефицит, нехватка са́мого необходимого, бытовые сложности. Эйфория после победы в войне постепенно сменялась осознанием того, что основная причина трудностей — сама́ наша система,
Помню также компанию по усилению трудовой дисциплины. Днём людей останавливали на улице и требовали объяснить, почему они не на своём рабочем месте.
А вот ещё одна компания — по борьбе с тунеядством. Горожане, не работающие в госучреждениях, объявлялись (официально!)
Моя коллега Сима Никитина рассказала, как в одной деревне бабка на просьбу показать дорогу ответила: «
Основным мотивом политики Хрущёва была, вероятно, борьба за власть, но объективно он сделал великое дело: после него чудовищный, людоедский сталинский произвол был уже невозможен. Конечно, в дальнейшем немало грешил и Брежнев, но в несравненно меньших масштабах. Да и у самого́ Никиты Сергеевича рыльце в пушку. Так, чем-то провинившегося боевого генерала Петра Григоренко, инвалида войны, Хрущёв лишил генеральского звания, а потом его, здорового, отправили в психбольницу. На каком-то вечере с нами была жена генерала, и она рассказывала, как она навещала «больного» мужа: «Он меня увидел, вскочил на стол, закричал: „