После нашего отказа выразить «чистосердечное раскаяние» состоялось 7 мая 1968 г. заседание партийного бюро ИРЯ АН СССР совместно с дирекцией. Присутствовали также председатель месткома В. Б. Силина, парторги секторов и групп. От райкома КПСС — тт. Юшин и Русанов Б. Ф.
П о в е с т к а д н я: Беседа с сотрудниками Института, подписавшими письма в защиту Гинзбурга и др.
«Блудные дети» — подписанты толпятся в коридоре. Время от времени в коридор выходит коммунист В. К. Гусев (милейший человек, хозяйственник, мастер золотые руки) и приглашает на расправу очередного подписанта. Коллеги болели за нас, подбадривали. Помню, диалектолог Татьяна Юрьевна Строганова дала мне успокоительную таблетку (видимо, я довольно бледно выглядел). Не поэтому ли я, когда пришла пора предстать перед судилищем, держался довольно спокойно?
Вызываются «подписанты» — 12 человек. 13-го, раскаявшегося Е. Л. Гинзбурга, простили. Вызывали нас поодиночке, по алфавиту — от А до Ч (Чурганова). Поэтому первый удар собравшихся, жаждущих крови, пришёлся на Ю. Д. Апресяна. К тому же подозревали, что он причастен к организации этой акции (кстати, ни один из тех, кого допрашивали после Апресяна, не сказал, что подписи собирал именно он). Апресян держался твёрдо, своими ответами ставя в тупик допрашивающих, так что после его ухода В. П. Григорьев, явно дистанцировавшийся от события, сказал секретарю РК КПСС т. Юшину, открывшему собрание: «
Когда очередь дошла до меня и других «подписантов», приютившихся в конце алфавита, собравшиеся уже подустали.
Впрочем, все 12 допросов были однотипны. О б в и н и т е л и говорили, что «подписанты» вместо занятий наукой (за что они получают деньги!) занялись не своим делом, делом юристов, и по незнанию усомнились в справедливости приговора, подписали письмо, видимо, кем-то заранее подготовленное и тотчас переданное на Запад, что нанесло вред нашей стране. Упрекали за то, что мы сразу обратились с письмом к Брежневу, тогда как могли обратиться за разъяснениями в родное партбюро. О б в и н я е м ы е, «подписанты», говорили, что подписать письмо заставили закрытость процесса, недостаточное освещение его в печати, сомнение в справедливости приговора. Объясняли, почему не обратились за разъяснениями в Партбюро: «там ведь тоже не юристы, а лингвисты, как и мы сами». Сожалели о том, что письмо попало на Запад, но это уж вина соответствующих органов.
Беседу со мной публикатор Зубарев, не меняя основного настроя, сильно сократил. Помню, как замечательный учёный-этимолог О. Н. Трубачёв кричал мне: «Вы мешаете нам работать. Вы
Несмотря на все увещевания, сожаление по поводу подписания письма выразил только один из нас — Б. В. Сухотин, да и то в довольно невнятной форме: «После городской партийной конференции мне стало ясно, что такого рода письма писать не следует».
В. Г. Барановская под занавес «обрадовала» собравшихся: «
В принятом решении подписание письма решительно осуждалось. При этом отмечалось, что «выступавшие в большинстве своём проявили упорство, и что без последствий это оставлено быть не может».
Это абстрактное осуждение было затем конкретизировано Ф. П. Филиным (ставшим в 1968-м директором Института) — в виде четырёх пунктов. С трибуны конференц-зала Института он объявил, что провинившиеся: 1) не будут повышаться в должности, 2) не смогут защищать диссертации, 3) будут лишены зарубежных командировок, 4) не получат индивидуальных тем (т. е. будут участвовать только в коллективных исследованиях). Об увольнениях речь не шла, но они скоро последовали. Мощное орудие давления — переаттестации. Каждый младший научный сотрудник академического института (а все мы были младшими) должен был раз в 3 года проходить переаттестацию. Накануне переаттестации партбюро обязывало членов партии голосовать против очередного «подписанта».
Машина работала без сбоев. Первым был уволен в 1972 г. Юрий Дереникович Апресян. Его, автора двух хорошо известных специалистам книг («Идеи и методы современной структурной лингвистики» и «Экспериментальное исследование семантики русского глагола») и множества статей, Учёный совет Института русского языка не переаттестовал в должности
Затем были уволены Л. Крысин, В. Шеворошкин и даже инвалид войны Л. Касаткин. Его отец был в 37-м году расстрелян, мать «за связь с врагом народа» пробыла в заключении 13 лет, в ссылке — 16. Но их сын, Лёня, в детстве лишённый родителей, не озлобился, и в годы войны, добавив себе лишний год, добровольцем пошёл на фронт. Кавалер ордена Отечественной войны I степени, был ранен. И вот теперь, после переаттестации, Федот Петрович Филин, этот перестраховщик, встретив Касаткина в коридоре, сочувственно спрашивает: «Чем же Вы теперь, Леонид Леонидович, жить-то будете?» Вообще, Филину, этому «людоведу и душелюбу», были присущи садистские наклонности. Как приятно для него было нюхать труп врага! Вот ещё один любопытный случай. В Институте русского языка — гражданская панихида профессора Т. П. Ло́мтева. В конференц-зале, у его гроба, Филин со слезами в голосе говорит: «Мы мало берегли тебя, Тимофей Петрович!». Какое трогательное признание! И ведь, правда: мало берёг он Тимофея Петровича! Как-то попал мне в руки сборник (за давностью лет не помню название; кажется, «За марксистко-ленинское языкознание!» или «Советское языкознание» или что-то ещё того же типа), и там я наткнулся на статью Филина, где он клеймил Ломтева, этого, по его мнению, чуть ли не агента англо-американского империализма! Куда инквизиторам до советского учёного Федота Петровича Филина!
Впрочем, о вкусах не спорят. Молодой сотрудник Института Панькин на каком-то банкете восклицал:
(О Льве Ивановиче Скворцове — «нашем друге, ушедшем в князья» я уже говорил).
В 1975 г. на наш бедный райком партии свалилось новое ЧП. Побежали из Института русского языка в Израиль! И добро бы рядовые сотрудники, так нет — заведующие секторами, коммунисты (!) — С. К. Шаумян, В. Д. Левин! Левин к тому же был секретарём парторганизации Института (!). У Шаумяна доверительно спрашивали: «Ну, что́ Вас здесь не устраивает, Себастьян Константинович? Почему Вы едете?» — «Да, вот тётка зовёт!» — «Ну, это шутки. А по серьёзному: чего Вам не хватает? Работали в Генштабе Советской армии, сейчас — заведующий сектором, профессор! Да Вы, наконец, и коммунист с большим стажем!» — «
Я был уволен из Института русского языка в 1975 г. Причиной увольнения было «письмо 13-ти», о котором я писал выше, но последний толчок дал «Андрей Рублёв». Этот замечательный фильм был снят Андреем Тарковским ещё во второй половине 60-х. Власти разрешали отправлять его на международные конкурсы, но на свой, советский экран не пускали. Я, зам. председателя месткома, помог председателю культкомиссии Елене Сморгуновой организовать показ этого фильма для наших сотрудников. Помню, как с Леной мы поздно вечером на маленьких карточках ставим печать месткома — бесплатный билет на просмотр фильма в клубе Горбунова в Сокольниках. Зал был переполнен. Были там и наши сотрудники-коммунисты, и их родичи. Однако после, на заседании партбюро, они же нас сурово осудили. Профессор Котков кричал: «Вы организовали для негативно настроенных кругов московской интеллигенции просмотр фильма, где русский народ представлен, как свинья!». Меня допрашивал сотрудник ОБХСС (Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности). Придраться было не к чему: вход был бесплатный, по карточкам с печатью Месткома. Но, честно говоря, я обеспокоился. Наш хороший старший друг Софья Владимировна Бромлей предупреждала меня, что нас хотят «прищучить». Нас с Леной Сморгуновой вызвали в Московский комитет работников науки. Там нас допрашивали, интересовались, кто дал нам киноплёнку. Я этого не знал. Обоим был вынесен строгий выговор по профсоюзной линии. Меня, кроме того, «понизили в должности» — из зам. председателя месткома в зав. сектором соцстраха.
Но вот в начале 70-х «Андрей Рублёв» выходит в так наз. «ограниченный прокат»! Неудобно как-то получается: нам ведь за его показ «залепили строгача с занесением»! И вот назначается (в марте 1975-го) совместное заседание месткома и партбюро для рассмотрения вопроса. Всё шло к снятию выговоров, и вдруг Лев Иванович Скворцов, секретарь партбюро, обращается ко мне: «Владимир Зиновьевич! Вы подписали письмо, содержащее лживые измышления о политических преследованиях в СССР. Как Вы теперь оцениваете свой поступок?». Председатель месткома Владимир Лопатин пытался возражать: «Это не имеет отношения к обсуждаемому вопросу!». Мне бы его поддержать, отказаться отвечать, а я встал в позу: «Я тогда выполнил свой гражданский долг». И Скворцов подытожил: «Осенью у Вас будет переаттестация. Там Вам будет задан этот вопрос, и ответ на него может сказаться на результатах голосования». А ведь когда-то, и не так уж давно, Лёвка Скворцов был моим другом!
Извините, отвлёкся я. Вернусь к совещанию. Результат: с Лены Сморгуновой выговор сняли, с меня нет. Вы спро́сите: «Какая же здесь логика?». Известно, какая — советская.
Вот такая крайне напряжённая обстановка сложилась в Институте русского языка в конце 60-х — начале 70-х гг. Я не преувеличиваю. Так — было.