И как же коротка память — да не у одного Галича, но у всех слушателей, искренно, сердечно принимающих эти сентиментальные строки: да где же те 20 лет, когда не в Соловках сидело советское еврейство — во множестве щеголяло „в камергерах и в Сенате“!» (Ч. 2. С. 464).

Да, было, было! Но стоит вспомнить, что были и многие тысячи евреев, погибших в лагерях, был Мандельштам, который в 1933-м (!) написал:

Вспоминаю и моих коллег-диссидентов, и моего товарища Костю Бабицкого, который 25 августа 1968 г. в Москве, на Красной площади у Лобного места участвовал в демонстрации протеста против вторжения советских войск в Чехословакию в 1968-м году.

Солженицын ставит Галичу в вину то, что после войны он стал известным советским драматургом (10 пьес) и сценаристом многих фильмов, в том числе премированного фильма о чекистах. «И как же он осознал своё прошлое? — восклицает Солженицын, — своё многолетнее участие в публичной советской лжи, одурманивающей народ?.. — ни ноты собственного раскаяния, ни слова личного раскаяния нигде! Нет! „Мы не пели славы палачам!“ — да в том-то и дело, что — пели» (Ч. 2. С. 462–464).

Всё так — и всё же не так. Теряется главное — та громадная, р е а л ь н о — п о л о ж и т е л ь н а я роль, которую сыграл Галич и его песни в своё время. Для нас это была отдушина в атмосфере советской шумихи и лжи. Мне непонятна и огорчительна ожесточённость Солженицына — человека, сыгравшего громадную роль в крушении советского строя, человека, перед которым я преклоняюсь. Но я всегда высоко ценил талант Галича и уважал его за мужество. Ведь, начиная как успешный советский писатель, драматург, сценарист фильмов «Вас вызывает Таймыр», «Верные друзья», «На семи ветрах», он предпочёл тяжёлую судьбу отщепенца и изгоя. К нему вполне приложимы стихи, которые сказал о себе Мандельштам:

Я был на двух выступлениях Галича, в скромной московской квартире. Я представлял его себе этаким русским богатырём, прошедшим сталинские лагеря (под впечатлением его песен: «а второй зэка — это лично я»; «Ведь недаром я двадцать лет / протрубил по тем лагерям»; «а нас из лагеря да на фронт!»), а встречал нас невысокий, хотя довольно плотный мужчина. Слушателей — человек двадцать. Галич сидел за маленьким столиком. Перед ним — бокал с коньяком. Пел много. Помню, в перерыве я подарил ему альбом Марка Шагала. Оба раза Галич коснулся больной темы — отъезда евреев из России. Помню только отдельные строчки. Первый раз он обращался к уезжающим: Уезжаете? Уезжайте! и объяснял, почему он остаётся: Кто-то должен, презрев усталость, / Наших мёртвых хранить покой. Ему не хотелось уезжать, но когда всё-таки пришлось уехать, он мечтал вернуться. Помню, волнуясь, читал (перед самым отъездом): Не зовите меня, не зовите. Не зовите, я сам вернусь. И, конечно, вернулся бы, если бы не внезапная смерть от неосторожного обращения с электричеством. Есть и другая версия, но можно ли верить слухам? Вот и про смерть Есенина говорят, что это — убийство.

Описывая общественную атмосферу тех лет, нельзя не сказать несколько слов о нашем утешителе тех лет — анекдоте.