В последних строках приведенного выше эпиграфа ясно звучит названное имя – Сталин. Именно ему посвящена ода поэта. А ведь еще в 1933 году Мандельштам написал стихотворение, ставшее особенно популярным много позже, в период «перестройки»:

Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлевского горца, Его толстые пальцы, как черви, жирны. И слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются глазища И сияют его голенища…

Всего лишь три года спустя о тех же самых глазах поэт выскажетея совершенно иначе:

Средь народного шума и смеха, На вокзалах и пристанях Смотрит века могучая веха И бровей начинается взмах… Шла перьмяцкого говора сила, Пассажирская шла борьба, И ласкала меня и сверлила Со стены этих глаз журьба… И к нему, в его сердцевину Я без пропуска в Кремль вошел, Разорвав расстояний холстину, Головою повинной тяжел.

Самым странным образом в этих строках поэт присоединяется к сложившемуся в то время культу личности вождя, о котором он еще недавно высказался резко и ясно:

Только слышно кремлевского горца, Душегубца и мужикоборца.

Тогда же, пережив ужас голодных 1932–1933 годов, Мандельштам отмечал произошедшие перемены не только с людьми, но и с самой природой:

Природа своего не узнает лица, И тени страшные Украины, Кубани…

Какая же невероятная метаморфоза случилась с поэтом, который после всего увиденного и пережитого вдруг (впрочем, это «вдруг» растянулось на три года) начал восхвалять выспренным одическим слогом Сталина?! И в какой период: в тот самый, ныне проклинаемый «демократами», ставший синонимом кровавых репрессий 1937-го! Каким образом тот же самый кремлевский горец – душегубец и мужикоборец – предстал в образе совершенно ином. Поэт признается, что «в дружбе мудрых глаз… вдруг узнаешь отца». И особо подчеркивает народную любовь, призывая:

Художник, помоги тому, кто весь с тобой, Кто мыслит, чувствует и строит. Не я и не другой – ему народ родной — Народ-Гомер хвалу утроит.

Для тех, чей ум отягощен антисоветской пропагандой последних полутора десятилетий, объяснение представится простейшим: поэт был страшно напуган начавшимися массовыми репрессиями и решил задобрить своих будущих палачей, притворно присоединившись к громкогласному хору воспевавших вождя и его генеральную линию.

Действительно, «Ода» написана в начале 1937 года, а ее тяжеловесный стиль, да еще с упоминанием Гомера (до него – Прометея и Эсхила), производит впечатление вымученности. Некоторые комментаторы усматривают даже какие-то признаки затаенной пародии. Однако следует напомнить, что летом того же года Мандельштам написал «Стансы», где в первой же строфе упомянул о репрессиях:

Необходимо сердцу биться: Входить в поля, врастать в леса. Вот «Правды» первая страница, Вот с приговором полоса… Нет, она его не ужаснула. Напротив, он воспел Непобедимого, простого, С могучим смехом в грозный час, Находкой выхода прямого Ошеломляющего нас.

О каком выходе он говорит? Безусловно, о преодолении кризиса в стране, связанного с ускоренной индустриализацией, осложненной стремительными преобразованиями в деревне, острыми социальными противоречиями, двумя голодными годами. Но уже к 1937 году стало очевидно, что страна успешно выбралась из сложной ситуации, многими, особенно из числа интеллигенции, считавшейся безнадежно катастрофической. Произошел, говоря по-сталински, «великий перелом». А потому поэт продолжал:

Но это ощущенье сдвига, Происходящее в веках, И эта сталинская книга В горячих солнечных руках…

Какой же это произошел вековой сдвиг, если недавний еще антисталинец (по-видимому, отражавший расхожее мнение окружавших его в ту пору противников «генеральной линии»), начав стихотворение мрачно и почти заупокойно —

Если б меня наши враги взяли И перестали со мной говорить люди…

(О каких врагах он упомянул? Сразу и не поймешь.), – завершил его совершенно неожиданно:

И налетит пламенных лет стая, Прошелестит спелой грозой Ленин, И на земле, что избежит тленья, Будет будить разум и жизнь Сталин.

Но вот что тоже может показаться на первый взгляд невероятным: другой замечательный поэт Николай Заболоцкий в том же 1937 году написал «Горийскую симфонию», где у него природа говорит «о подвигах великого картвела»; завершается поэма такими строками:

Пронзен весь мир с подножья до зенита, Исчез племен несовершенный быт, И план, начертанный на скалах из гранита, Перед народами открыт.

Кому-то может показаться, что авторы затеяли ненужное лирическое отступление, лишь усложняющее восприятие ужасного 1937 года, когда в стране свирепствовали террор и необоснованные репрессии, когда все выдающиеся деятели культуры, вся интеллигенция пребывала в смятении и страхе и, как утверждают многие современные публицисты, историки, писатели и политики, в сталинский ГУЛАГ сгоняли под конвоем миллионы людей, а еще столько же расстреливали без суда и следствия.

Эта чудовищная ложь вколочена в сознание великого множества нынешних «россиян». И немало усердствовали здесь люди далеко не простые и не глупые (порой на свой особый лад талантливые). Их утверждениям трудно было не поверить советскому обывателю. Ведь сколько делалось ссылок на тех, кому довелось пройти лагеря и дожить (по странной прихоти судьбы) до преклонного возраста.

Но неужели свидетельства М. Булгакова, О. Мандельштама, Н. Заболоцкого, М. Шолохова, А. Платонова и многих других достойнейших людей менее значимы, чем высказывания тех, перед кем прямо или косвенно поставлена задача предельно очернить прошлое нашей страны, чтобы оправдать преступления и предательства последних полутора десятилетий?

Давайте задумаемся над тем, что для многих людей 30-е годы резко делятся на две части, границей которых является 1934 год. Нет никакого сомнения, что в этот период совершился какой-то коренной перелом в судьбе страны, правящей партии, советского народа. Одни современники, в том числе Мандельштам, восприняли его с удовлетворением, а то и с восторгом, тогда как другие – с ужасом и негодованием. Что же это был за перелом? Почему его оценивают диаметрально противоположным образом? По какой причине со времен хрущевского доклада о культе личности и в особенности в период «перестройки и реформ» не смолкают проклятья 1937 году, а такие замечательные поэты, как Мандельштам и Заболоцкий, именно тогда воспели деяния Сталина? И тот и другой не были ни в коей степени революционерами, террористами, сторонниками жестоких методов. Более того, оба они вскоре были арестованы и отправлены в лагеря (откуда вернулся, как известно, только Заболоцкий).

Так что же все-таки произошло с 1934 по 1937 год?

Отчасти ответ помогает найти стихотворение Заболоцкого «Голубиная книга». Поэт вспоминает:

И слышу я знакомое сказанье, Как правда кривду вызвала на бой, Как одолела кривда, и крестьяне С тех пор живут, обижены судьбой… Как сказка – мир. Сказания народа, Их мудрость темная, но милая вдвойне, Как эта древняя могучая природа, C младенчества запала в душу мне… Где ты, старик, рассказчик мой ночной? Мечтал ли ты о правде трудовой И верил ли в годину искупленья? Не знаю я… Ты умер, наг и сир, И над тобою, полные кипенья, Давно шумят иные поколенья, Угрюмый перестраивая мир.

Выходит, некогда кривда одолела правду, и крестьяне были обижены судьбой. Но вот настала година искупленья, стала сбываться мечта по правде трудовой, и новые поколенья начали перестраивать прежний угрюмый мир. Кстати, поэт упоминает о «книге сокровенной», которая «сияет… в голубом уборе, / Лучами упираясь в небеса». Странным образом стихотворение Заболоцкого перекликается со словами Мандельштама: «И эта сталинская книга / В горячих солнечных руках».

Самое простое и очевидное объяснение произошедшего перелома связано с положением крестьянства. После коллективизации и раскулачивания, после случившегося голода жизнь с 1934 года стала налаживаться. Коллективизация проводилась «революционными методами» и чаще всего теми же людьми, которые устанавливали «военный коммунизм», главным образом горожанами, часто даже не русскими по национальности (хотя это обстоятельство не имело принципиального значения: усердствовали все одинаково).

Некоторое представление о том, что происходило и чем все завершилось, дает переписка М.А. Шолохова и И.В. Сталина весной 1933 года. Писатель подробно рассказал о злоупотреблениях и преступлениях тех, кто проводил коллективизацию в его районе. Привел данные о репрессиях, позволяющие понять их масштаб. Так, из 52 тысяч жителей было расстреляно 52 человека, осуждено 2,3 тысячи, исключено из колхозов 2 тысячи и выселено из домов 1 тысяча человек. Завершалось письмо так: «Если все описанное мною заслуживает внимания ЦК, – пошлите в Вешенский район доподлинных коммунистов, у которых хватило бы смелости, невзирая на лица, разоблачить всех, по чьей вине смертельно подорвано колхозное хозяйство района, которые по-настоящему бы расследовали и открыли не только всех тех, кто применял к колхозникам омерзительные «методы» пыток, избиений и надругательств, но и тех, кто вдохновлял на это…»