Пустынность и мрачность этих лесов вызывали страшные картины в ее воображении; ей казалось, что вот сейчас из-за дерева выскочат бандиты. Наконец экипажи въехали на каменистую площадку и вскоре достигли ворот замка; густой звук колокола, в который позвонили, чтобы известить об их приезде, еще усилил мрачное впечатление, охватившее Эмилию. Пока они дожидались, чтобы слуга отпер ворота, она с беспокойством оглядывала все здание, но за темнотой могла различить только части его очертаний, с массивными стенами и брустверами, и вывести заключение, что замок старинный, огромный и мрачный. Из того, что она видела, можно было судить о массивности и громаде общего. Ворота, ведущие во дворы, были исполинских размеров и защищались двумя круглыми башнями с зубцами, откуда вместо флагов свешивались пучки длинной травы и дикие растения, пустившие корни среди заплесневелых камней; в них уныло шелестел ветер, точно вздыхая над окружающей пустыней. Башни соединялись стеной, также пробитой бойницами, а под нею виднелась остроконечная арка огромной спускной решетки; отсюда стены ограды тянулись до других башен, возвышающихся над пропастью, неровные очертания которых, еще видимые при отблеске зари, потухавшей на западе, говорили о разрушениях, причиненных во время войны. Все остальное тонуло в потемках.

Ужасы превратностей пребывания Эмили в Удольфо далее расширяют тревожащую душу плотную атмосферу мира, в который она погрузилась. Для продвижения по сюжетам своих в сущности романтических повествований, Радклиф заточает своих героинь в замках столь величественных и мрачных, что их подземелья порождают новые подземелья, а башни потрясают воображение столь сильно, что кажутся способными испускать из себя новые дополнительные башни, возносящиеся в бесконечность. В такой страдающей гигантизмом колоссальной обстановке, молодые героини Радклиф истязаются злодеем с жутковатыми наклонностями. Кроме того, свою долю мучений вносят и тени сверхъестественного, позднее объясняемые естественными причинами. В последующем повествовании героиня оказывается спасена своим возлюбленным, и далее, судя по всему, уже ведет жизнь спокойную, не отмеченную травматическими переживаниями.

Некоторые читатели и критики с неодобрением относятся к манере Радклиф постфактум рационализировать то, что поначалу кажется изображением добросовестных сверхъестественных событий, которые в результате теряют большую часть своей атмосферы ужаса, первоначально столь старательно создаваемую автором. Противоречие состоит в том, что в случае, если бы Радклиф не объясняла причины естественным образом, героиням ее произведений пришлось бы смотреть в лицо метафизическим ужасам, бросающим вызов самой концепции реальности, а не меньшим ужасам, заключающимся в том, чтобы выйти замуж за человека с дурным характером. Подобная ситуация, в которой Радклиф полагается первопроходцем атмосферы сверхъестественного, в то время как в ее произведениях на самом деле ничего сверхъестественного не происходит, выглядит парадоксальной. Решение этого парадокса обсуждается ниже в разделе Сверхъестественность данной главы. Теперь же прочитаем, что писал о Радклиф Лавкрафт, представивший ее как автора «чьи знаменитые романы ввели моду на ужасное и таинственное и так же ввели новые, более высокие стандарты в ареале жуткой и внушающей страх атмосферы, несмотря на досадную манеру автора под конец разрушать свои собственные построения с помощью вымученных механистических объяснений».

Единственное действительное разочарование от произведений Радклиф состоит в том, что она не продолжает угрозу жизни своих главных героев до их буквальной смерти, что, рассматривая в целом каждый из ее романов, приводит к тому, что некоторые из атмосферных настроений этих историй сгорают под сияющим солнцем счастливого конца. Ясно, что если бы она оставляла в финале своих героев или героинь лежащими распростертыми и мертвыми, это противоречило бы условностям жанра готического романа, в котором она писала. И это бесповоротно запятнало бы ее репутацию как нишевого автора. Смерть ничего не могла бы добавить к сгущению атмосферы ужаса ее романов.

Следующий этап развития атмосферы начался в творчестве Эдгара По в начале девятнадцатого века. По был знаком с романами Радклиф, заложившими основу готического жанра и быстро завоевавшими широкую аудиторию. Возможно, в виде реакции на Радклиф он переворачивает мир сценического ужаса и спасения в «Падении дома Ашеров». Рассказ начинается с эпизода, в котором повествователь подъезжает верхом к уединенному поместью, высящемуся на берегах болотистого и гнилостного на вид черного озера. Хотя завораживающая готическая атмосфера просто пропитывает «Дом Ашеров», рассказчик изо всех сил пытается утверждать, что это не так. Обветшалое поместье, фасад которого рассекает сверху донизу трещина, отнюдь не так же романтически запущенно в стиле разрушенных замков из романов Радклиф. Поместье Ашеров скорее являет собой фокус безвозвратного отчаяния. Далее мы видим поместье Ашеров глазами героя, прибывшего с тем, чтобы посетить это старинное место.

Вопреки тому, что рассказчик даже пытается получить удовольствие от зрелища, и противится угнетенному чувству, вызываемому атмосферой дома и болезненной запущенностью местности, он не способен этого сделать. С начального мотива первой страницы, читатель уже не ожидает счастливой развязки. Атмосфера, созданная По во вступлении этого знаменитого рассказа, поистине уникально атмосферна, поскольку предвещает гибель, что может означать только одно — смерть. И в «Падении Дома Ашеров» такова судьба Родерика и Мэдилейн, брата и сестры, последних представителей своего семейства, занимающих родовое гнездо. Более того, ветхое состояние дома приводит к тому, что прочность постройки стремительно ухудшается и она проваливается в самое себя. Дабы сгустить этот климат скорой кончины, свет кроваво-красной Луны проникает через расширяющуюся щель в каменной кладке обители Ашеров, по мере того, как сам дом погружается кирпич за кирпичом в стоячие воды зловещего озера. Ранее рассказчик сообщает нам о той схожести, которую жители ближайшего городка отмечали между Домом Ашеров и его обитателями. Поразительная кульминация истории По живописует гибель и того и другого. Благодаря подобному финалу, атмосфера готического мира Радклиф оказалась вытесненной атмосферой смертоносного дыхания — предельного страха, с которым нам всем предстоит иметь дело.

В своем рассказе По живописует мир целиком и полностью состоящий из зла, распада и обреченности. Подобные качества придают целостность воображаемому миру автора. Из этого мира нет выхода, можно только погружаться в него все глубже и глубже. По заключает своих читателей в обстоятельства тотальной безысходности, что отличает его работы от таких ранних писателей, как Радклиф. Герои По не следуют от места к месту, демонстрируя нам развития сюжета. Они целиком заключены в мире, у которого нет внешней стороны — нет ясно установленных мест, откуда герои могли бы появиться, и куда могли бы потом уйти. У читателей рассказов По никогда не возникает ощущения того, что за пределами сюжета существует что-то еще. То, что читатели могут предположить, это что единственное, что находится за пределами того, что могут ощутить наши чувства и постигнуть наш разум, есть тьма и ничто. То же самое известно нам из самых атмосферных наших переживаний, из снов.

Во сне мы не ощущаем ничего, что бы существовало за пределами нашего мгновенного окружения. Во сне мы способны пребывать только в одном месте — там, где происходит действие сна. Помимо психологической заключенности в сновидении, присутствует так же фундаментальная необычность снов, и По умел мастерски подчеркнуть этот аспект в своих рассказах. Читатели «Дома Ашеров» словно пребывают в осознанном сновидении: мы знаем, что все, что мы видим, нереально, и тем не менее парадоксальным образом переживаем отчетливую действительность происходящего. Проснуться от такого сна, значит лишиться своей свободы от самого себя и вернуться к тягостному воплощению в теле, где сознание есть трагедия, и где в атмосфере смертоносности невозможно парить безвозбранно. Вне сна есть только один финал, смерть.

По прошествии почти столетия после публикации в 1839 году «Падения Дома Ашеров», Лавкрафт совершил гигантский шаг в искусстве создания атмосферы в «Зове Ктулху». Приведенные ниже строки из самого начала рассказа хорошо известны любителям литературы ужасов, и тем не менее необходимо еще раз подвергнуть их здесь анализу.

Прочитав вступительные строки рассказа Лавкрафта, читатель начинает понимать, что кроме гибели одного или двух героев, всему человечеству может грозить погибель в случае, если по неосторожности оно зайдет слишком далеко в своем странствии по «черным водам бесконечности». Приведенное выше утверждение является абстрактным, однако оно чрезвычайно атмосферно, и мы азартно принимаемся за чтение в поисках уже не возбуждающих фантазию фраз, а тех «разрозненных крупиц знания», что были собраны неким Френсисом Терстоном, и позволили ему выйти из старой привычной реальности в зловещий звездный вымышленный мир, на фоне которого все его прежнее существование казалось раем наивного невежества.

«Я заглянул в глаза самого великого ужаса Вселенной», пишет Ф. Терстон после того, как головоломка была им собрана, «и с того момента даже весеннее небо и летние цветы отравлены для меня его ядом». Другими словами, он сделал то, что до него не делал или не мог сделать никто — очистил от иллюзий и обмана злостность существования, в результате чего ему удалось сделать вывод о том, что жизнь есть кошмар и мучение, о которых лучше не знать. В этом состоит атмосфера Лавкрафта — он открывает нам мир, в котором «ужас положения» всего человеческого существования способен привести к всеобщему помешательству или истреблению в течении мига после его понимания. Благодаря такой атмосфере Лавкрафт достигает целостности своего воображаемого мира, где существует величие того, кто знает слишком много об ужасе тени Ктулху над нашей планетой, и о том, что это значит для нашего существования. Что же касается тех людей, которые тем временем ведут свою обычную, среднюю жизнь, самодовольно наслаждаясь весенним небом и летними цветами, не замечая существующих бок о бок с ними чудовищ, то эти люди просто дети. Эти люди понятия не имеет о том, что в мире Лавкрафта их жизни не значат ничего. Они не ощущают атмосферы этого мира. Но могут почувствовать ее в любое мгновение. Следует помнить, что атмосфера сверхъестественности и ужаса существует только в человеческом воображении. В природе нет ничего, чтобы напоминало или могло бы породить такое. Все это есть лишь измышление нашего сознания, и только нам среди всех живых существ Земли известно нечто подобное. Мы одиноки в нашем воображаемом вымышленном мире сверхъестественного ужаса. Мы одновременно и творцы, и творения этого мира — зловещие существа, не имеющие ничего общего с всей остальной частью Бытия.

Весь литературный мир можно разделить на две неравные части: инсайдеров и аутсайдеров. Первых много, а вторых — мало. Распределить писателей по той или другой группе можно было бы на основании оценки их сознания, проявляющего себя через различные качества их работ, включая стиль изложения, общую интонацию, выбор сюжета или темы, и т. д. Как известно нашим читателем, эти качества различны у разных писателей. Попытка пришпилить кого-то из авторов к случайной или онейрической таксономии инсайдеров или аутсайдеров стала бы насильственным упражнением в бесполезности.

Эрнест Хемингуэй, Уильям Фолкнер, Жан-Поль Сартр, Сэмюэл Беккет, Т. С. Элиот, Кнут Хамсун, Герман Гессе: кто из них инсайдер, а кто относится к аутсайдерам? Голова идет кругом, если мы начнем листать известные произведения этих авторов, насколько они, кажется, выражают понимания человеческих чувств на несколько уровней выше обычных смертных. Первым же делом на память приходит рассказ Хемингуэя «Там, где светло и чисто», заканчивающийся пародией на Отче Наш: «Отче ничто, да святится ничто твое, да приидет ничто твое, да будет ничто твое, яко в ничто и в ничто». Далее наши мысли обращаются к коллекции дегенератов из романов Фолкнера, наотрез отказывающихся демонстрировать светлую сторону человеческого вида, если таковая у них вообще имеется. Не стоит забывать и дань Элиота энтропии в «Бесплодной Земле» (1922), или неуравновешенных протагонистов, проведших нас через перипетии «Голода» Гамсуна (1890), «Степного волка» Гессе (1928), «Тошноты» Сартра, или произведений Беккета. Приятно, что статус этих авторов — инсайдеров или аутсайдеров, уже был рассмотрен для нашего удобства шведскими комитетами, из рук которых каждый из них получил нобелевскую премию по литературе, ежегодно выдаваемую авторам, опубликовавшим «наиболее выдающуюся работу идеалистического направления».

Но можно ли отнести этих великих писателей к инсайдерам лишь потому, что они получили приз от шведского жюри? Некоторые согласятся с этим, однако не исключительно по причине нобелевской премии. Некоторые не согласятся, не взирая на нобелевскую премию.^{27}

Подобная противоречивая ситуация не позволяет нам завершить работу по выбору критериев отнесения сознания писателей к инсайдерам или аутсайдерам. Чтобы ускорить это исследование, мы могли бы использовать кандидатов, чьи характеристики однозначно помещают их в ту или иную группу. Однозначным примером аутсайдера является Роланд Топор, чей короткий роман ужасов «Жилец» (1964) представляет собой документ, квалифицирующий его сознание как типичного представителя своей группы.

С тем чтобы выявить с достаточной уверенностью, что же относит писателя к аутсайдерам или инсайдерам, сравним «Жильца» с другим коротким романом на аналогичную тему, «Кто-то, никто, сто тысяч» (1926), лауреата нобелевской премии Луиджи Пиранделло. Сама по себе тема произведения ничем не выдает тип сознания писателя. Все становится ясным из того, каким образом автор раскрывает эту тему. Способ раскрытия Пиранделло выявляет симптомы «идеалистического направления», в то время как Топор стоит на позиции анти-идеалистической.

Темой «Кто-то, никто, сто тысяч» является ложное представление о личности, порожденное нашей системой восприятия и мышления. В противоположность догматическому мнению многих, Витанджелло Москарда, повествователь и главный герой Пиранделло, приходит к выводу о том, что его личность есть лишь непрочный конструкт, созданный с тем, чтобы вносить смысл и упорядоченность в существование, на самом деле хаотическое и бессмысленное. Покуда мы все обладаем телами, мы периодически осознаем — в силу ситуаций, в которых мы иногда вынужденно оказываемся — что наши тела есть неустойчивый и хрупкий расходный материал. Вместе с тем мы уверенно полагаем — до тех пор, пока злокачественное поражение головного мозга или какое-нибудь иное событие, сломавшее нам жизнь, не заставит подвергнуть сомнению эту уверенность — что наши «я» более прочны, стойки и реальны, чем разлагающаяся ткань, в оболочку которой они заключены.