В «Кто-то, никто, сто тысяч» через ошибочность восприятия своего собственного тела Москарда открывает для себя так же и ошибочность восприятия своего собственного Я, и далее, путем расширения, и всего мира форм, в которых Я функционирует. В начале рассказа он полностью уверен, что его нос имеет ровное строение с правой и левой стороны. Однако вскоре жена сообщает ему, что его нос несимметричен, и с правой стороны ниже, чем с левой. Будучи человеком неисправимо склонным к размышлениям, Москарда обеспокоен замечанием его жены; будучи человеком интеллектуально честным, он вынужден признать, что она права. Неправильное представление об одной из черт собственной наружности заставляет Москарду исследовать далее, открывая другие заблуждения о своей внешности, продолжающиеся на протяжении всей его жизни. Он обнаружил их целое созвездие. Тщательно исследовав свою физическую персону, он устанавливает, что он вовсе не такой человек, каким себя полагал. С этого момента он считает для себя незнакомцем — фикцией в своих собственных глазах и глазах других людей.

Далее Москарда приходится признаться самому себе: «Тогда я еще думал, что он один, этот незнакомец, один для всех, подобно тому, как и для самого себя я одинок. Но вскоре мучительная моя драма усложнилась…». Это происходит, когда он обнаруживает: «…что я не был для других чем-то одним, как не был я одним и для себя, что было сто тысяч разных Москард, и все сто тысяч носили одно имя Москарда, это до жестокости грубое имя, все жили внутри бедного моего тела, которое всегда было одно, — оно было кем-то и в то же самое время никем…» К счастью для Москарда и к огромному сожалению для читателей (по крайне мере для читателей-аутсайдеров), он приходит к приятию нереальности созданного им собственного образа и становится единым со всем бытием. После этого он уже больше не мыслит, он просто существует. «Только так я и могу теперь жить. Рождаться каждым миг заново, не давать мысли проникнуть в меня и изгрызть…» Последний абзац романа является экзальтацией этого нового модуса существования Москарда.

Конец истории. Для Москарда все закончилось хорошо. Он стал незнакомцем, который спасен. Эта потеря эго заставляет вспомнить У. Г. Кришнамутри, John Wren-Lewis и Сюзанн Сигал — осчастливленных нежданным и незваным чудом отключения когнитивных механизмов фиктивного эго, случившимся после пережитого потрясения их систем.

Во всех этих случаях потерявший себя индивидуум приобретает в качестве компенсации невиданный чудесный подарок. Воистину, это событие становится «блаженной смертью», в которой исчезает некто, представляемый так называемым эго, и возрождается… никем. Никто спокоен, и равно принимает как свое существование, так несуществование. Но сможет ли кто-нибудь поверить в то, что с самого начала Луиджи Пиранделло осознавал блаженство отсутствия Я у своего протагониста? Или, что более вероятно, он просто видел подобный финал как непременный для «идеалистического направления»? Знал ли об этом Пиранделло по собственному опыту, или пришел к заключению путем исследования идеалистического разрешения болезненного самосознания Москарда, читателю не раскрывается на всем протяжении наблюдения пути спасения Москарда, по которому читатель может проследовать шаг за шагом, но в благословенный край эго-смерти которого самому ему проникнуть не суждено. Будь это не так, Пиранделло был бы прославлен как изобретатель наилучшего из всех припасенных для человечества лекарств от страдания. Он помог бы нам разрешить все тяготы, с которыми мы сталкиваемся на своем пути как вид. Но как можно понять, ничего подобного мы не получаем. Вместо этого, Пиранделло разрешает финал своей сказочной истории, спуская туда deus ex machina (бога из машины). Его книга — это моральное мошенничество с мистической трансцендентностью, стоящей за молитвой, которая, по словам Москарда, ему больше не нужна. Вот то, что предлагает нам литературный инсайдер.

В «Жильце» Роланд Топор раскрывает противоположную аутсайдерскую точку зрения.

Когда персонаж Пиранделло Москарда описывает свое обостряющееся недоумение по поводу собственной личности как «мучительную драму», его слова звучат формально — как поверхностный жест, который не передает сверхъестественного характера его положения. С другой стороны, в «Жильце» Топор остро драматизирует ужас своего антигероя Трелковского, проделывающего путь по той же местности, что и его итальянский двойник. Важный абзац в романе Топора начинается со следующей фразы: «В какой именно момент, — задавался вопросом Трелковский, — человек перестает быть личностью, которой он сам себя и все окружающие считают?»

Трелковский, парижанин со славянской фамилией, чужак и аутсайдер, входит в мир реальности, где чужаком и аутсайдером быть наказуемо. В надежде снять новую квартиру — в которой некогда проживала женщина по имени Симона Шуле, угодившая в несчастный случай и искалеченная, и, по всей видимости, находящаяся при смерти — он начинает ощущать себя никем под влиянием хозяина дома мосье Зая и других обитателей этого зловещего места. Раздувая свою самопровозглашенную важность, палачи Трелковского устанавливают и поддерживают свой иллюзорный статус как некто, реальных личностей, хорошо приспособленных к аду, который они создали сами для себя.

Любой, кто отмечается как находящийся вне группы аутсайдер, становится объектом травли тех, кто утверждает свою реальность над всеми остальными. При этом ясно, и сами они так же являются никем. Будь они кем-то, им не понадобилось устраивать гонения и травли: они и так смогли бы свободно передавать смысл, ценности, и физическую сущность своих жизней. Любой правоверный буддист (даже Москарда у Луиджи Пиранделло) скажет вам, в человеческой личности находится меньше вещества и ценности, чем в чем бы то ни было за Земле. Бессилие дать адекватный ответ на вершины и впадины нашей планетарной судьбы становится бурным источником мучений, которые мы изливаем на головы друг друга. Отрицая право другой личности или группы на истину и реальность, мы тем самым оставляем иллюзию права на все это исключительно для себя. Священным правом каждого из нас является обречь на чувство лишения сущности и ценности любого, кто не является точной копией нас самих.

В кульминационный момент романа Трелковский, не осознавая сути происходящего с ним, но не в силах вынести отношения соседей, переживает прозрение: «Негодяи! — в ярости подумал Трелковский. — Подонки! Какого черта они добиваются — чтобы все лежали и изображали из себя мертвецов?! Но им и этого окажется недостаточно!» Он совершенно прав, хотя и не понимает этого. Потому что, все что они хотят, чтобы все лежали и изображали их самих.

Соседи Трелковского отказываются признать перед самими собой то, что он понял: все есть никто; ни у кого нет права или власти назначить себя кем-то. Люди присваивают себе право принимать решение о том, кто вы есть, а вы лишь безмолвно стоите перед их трибуналом. С самого начала Трелковским манипулировали, заставляя принять приговор; в финале он исполняет этот приговор над самим собой. Своим воспаленным сознанием он делает вывод, что единственный способ борьбы с убийственным заговором соседей, это принять в этом заговоре участие. Он приводит приговор в исполнение, выбрасываясь из окна своей квартиры и пробивая своим телом стеклянный навес внизу во дворе. В первый раз ему не удается покончить с собой, но он карабкается обратно, затягивая свое окровавленное анти-Я вверх по лестнице в свою квартиру, насмехаясь над соседями, которые угрожают его телу острыми предметами и пытаются напасть на него. После этого он прыгает из окна во второй раз. Следуя по стопам Глории Битти, он решает забрать свои ставки в траурной игре этого мира.

Любопытно, что «Жилец», как же как и «Кто-то, никто, сто тысяч», заканчивается прыжком за пределы мирского. К несчастью для Трелковского, это прыжок в другую сторону. Иными словами, этот прыжок не избавляет героя романа Топора от «мучительной драмы», но катапультирует его за пределы во внешний кошмар ничто.

Будучи инсайдером, Пиранделло разрешает тему «Кто-то, никто, сто тысяч» в духоподъёмном ключе. Аутсайдеры, являющиеся носителями иного типа сознания, способны представить нам финальное разрешение только депрессивной природы. В течении нескольких последних периодов человеческой истории те из нас, кто обитает в свободном мире, позволили себе сформулировать и представить несколько независимых мировоззрений, все из которых справедливы только при условии, что они прямо или косвенно утверждают выживание нашего вида. Эти мировоззрения не должны являться пессимистическими, нигилистическими, или иным образом настроенными скептически по поводу проживания человеческой жизни.

Подобные перспективы могут быть оценены только аутсайдерами, в то время как инсайдеры, составляющие преобладающее число человечества, не станут рассматривать в своих философиях, идеологиях, национальных политиках, или братских подзаконных актах радикальные действия и несчастливый финал аутсайдеров. Пиранделло и Топор рассматривают одинаковые темы: трансформирующий распад восприятия собственной личности. Первый заканчивает свое произведение в момент радостного перехода героя в состояние никто, выведенного в заглавие романа. Это разрешение, к сожалению, выглядит как наигранное и спланированное. Инсайдер может сказать тоже самое о финале романа Топора, описывающего нисхождение Трелковского в ночной кошмар, конца которому он не видит.

В эпилоге мы узнаем, что Трелковский выжил в своем, казалось бы, смертельном прыжке. Но это удается ему странным образом. Когда он приходит в сознания в больничной палате, то обнаруживает у себя посетителя. И тут ему все становится ясно. (Несложно угадать, чем все завершится). Он лежит на той же самой больничной койке, над которой сам склонялся в начале повести, глядя на перебинтованную жиличку своей будущей квартиры, выздоровления которой тогда в душе он совсем не желал, с тем чтобы поскорее занять ее квартиру, в которой так нуждался.

Она ведь тоже выпала из окна этого обветшалого дома. К своему ужасу он узнает посетителя, склонившегося над ним точно так же, как когда-то склонялся и он, когда приходил посетить больную. Это он сам. Парализованный после падения, забинтованный с ног до головы, с одним только открытым глазом и ртом, Трелковский понимает, что поменялся местами с женщиной, чью квартиру когда-то получил. Пойманный в петлю реинкарнации, и возможно уже не первой, он приходил в больницу, чтобы навестить самого себя. Понимая наконец, что случилось с ним, тем, кто лежит в больничной койке, он уже знает, что случится и с тем, кто сейчас склоняется над ним, с тем, кто еще не он, но им непременно станет.

Таким образом Трелковский разрешает свою загадку (и загадку Москарды): «В какой именно момент человек перестает быть личностью, которой он сам себя и все окружающие считают?» Ответ: в тот самый момент, когда человек понимает, что пойман в парадокс, из которого для него нет выхода, пока он верит в то, что является тем, кем он не является. Марионеткой, считающей себя человеком.

Поскольку Пиранделло и Топор сами не переживали трансформирующего распада восприятия собственной личности, являющегося темой их произведений — в противном случае подобное стало бы важнейшим событием их биографии — следует ли считать их обоих лицемерами? Представляется, что ответ на этот вопрос сводится к тому, чье видение мира кажется нам более обоснованным, Пиранеделло или Топора: закончить свои дни в безмятежном общении с тем, что составляет этот мир… или оказаться заключенным в парализованном теле на больничной койке, беспомощным сделать что-либо, кроме ужасных воплей при виде явления своего собственного несведущего привидения, никем, взирающим на сон собственной жизни. Какой из финалов этих идентичных по своей теме произведений нам ближе, зависит от того, кем мы сами являемся… или кем мы считаем, что являемся. Звучит вполне по-пиранделлевски.

Точка зрения Топора эмпирически более здрава, в то время как Пиранделло становится фаворитом толпы. Для того чтобы получить приз, которым Пиранделло награждает Москарда, пусть даже за мгновение до смерти, нужно поменять все устои прошлой жизни. Жестокая правда в том, что даже если вы желаете чего-то, простая вера в желаемое не спасет вас.