После того как танцевальный марафон собирает свою жатву, включая и Глорию, ее изначально легкомысленный партнер начинает разделять ее взгляды, и с благородством большим чем у высоколобых ученых, и милосердием большим чем у любого бога, вообразить которого только способно человечество, помогает решить ее проблему. Это разрешение происходит одним из наиболее популярных и неопрятных способов, к которому самоубийцы вынуждены были прибегать испокон века — пулей в голову. В итоге финал повести Маккоя выходит таким, который обычный смертный назвал бы безысходным. Натурально, ориентированные к мрачности читатели «Загнанных лошадей» закрывают глаза с облегчением, после того как пистолетный выстрел ставит на всем точку. Тем не менее, даже утешение мраком имеет свои пределы для тех, кто ценит философские и литературные произведения пессимистического, нигилистического или пораженческого характера, столь необходимые для их существования. И если вдруг безысходность предает их, это предательство становится абсолютным.

Повесть «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» была впервые опубликована в 1935 года. С тех самых пор ученые продолжают напряженно трудиться над тем, чтобы продлить нашу жизнь, практически ничего не предпринимая в противоположном направлении. Впечатление такое, словно ученые выбрали своей ролевой моделью Виктора Франкенштейна, и старательно эмулируют его деятельность. В своем бестселлере 1994 года, «Как мы умираем: история последней главы жизни», Шервин Нуланд рассказывает, как ему удалось уговорить девяносто двухлетнюю женщину на операцию, которая теоретически могла выжать из нее еще несколько месяцев или лет жизни. Несмотря на первоначальный отказ пациентки, которая по причине своего преклонного возраста желала тихо умереть, доктор Нуланд привязал ее к каталке и доставил в операционную, полагая, как он потом отмечал, что данный пациент относится «к одной из тех людей, для которых выживание не стоит своей цены». Он признался, что первоначально скрыл от пациентки точный размер этой цены, которая будет взыскана с нее в форме послеоперационных мучений, в случае, если ей удастся пережить операцию. Пациентка выжила, и прожила достаточно долго для того, чтобы настрадаться, и отчетливо дать Нуланду понять, каким злодеем она его считает.

После краткого и поверхностного заламывания рук по поводу своей бесчестной практики, врач пытается оправдать себя тем, что, если бы он не выполнил эту операцию, то получил бы строгий выговор на еженедельном совещании своего хирургического отделения за то, что не следовал стандартной предписанной хирургической процедуре. Коллеги-хирурги Нуланда, как он объясняет нам, расценили бы его согласие следовать просьбе пациентки прекратить терапию и позволить ее телу умереть, как этическое решение. Нуланд был не вправе принимать подобные решения. Он не является этическим философом. Он является техническим специалистом, которому доверили поддержание биения жизни в человеческих телах, и его решения должны были соответствовать этой договоренности о доверии, в противном случае ему пришлось бы держать ответ за то, почему он нарушил эту договоренность. Ответ в стиле, что пациентка сама выбрала не ложиться под нож, был бы неприемлем, потому что врачи единственные, кто вправе принимать решения по подобным вопросам.^{19}

В своих действиях Нуланд и его коллеги разыграли классический сюжет жанра ужасов: эксперимент пошел неправильно. Подобный сюжет сделался пресловутым после публикации в 1818 году романа, увековечившего Мэри Шелли. Впечатление такое, словно Нуланд и его безумные коллеги-врачи выбрали своей путеводной звездой стиль небрежной схваченной на живой стежок хирургии этой книги. «Что сделал бы в этом случае доктор Франкештейн?», как будто бы спрашивают они себя и друг друга. Доктор Франкенштейн был их учителем — тот, для которого Жизнь была самым грандиозным шоу на Земле. И для начала, Нуланд отнес пожилую леди к «одной из этих людей».

Не будучи столь философски опережающей свое время, как героиня маккоевских «Загнанных лошадей» Глория, пациентка Нуланда тем не менее знала, как уйти с достоинством, когда придет ее время. Все, на что она рассчитывала, было то, что ей будет предоставлена эта маленькая возможность управлять своей собственной жизнью. Что она не знала, так это то, что будет привязана к креслу в мире доктора Франкенштейна, в котором жить и умирать ей придется в соответствии с клятвой: «Мы, лицензированные защитники нашего вида и члены лучшей и обученной интеллектуальной элиты нашей расы, властью доверенной нам теми, кто желает выживать и размножаться, клянемся поддерживать миф о том, что жизнь стоит того чтобы ее прожить, будь то в аду или с неоперабельной травмой головного мозга». Как могла пожилая леди, стигматизированная как «одна из этих людей», восстать против столь безжалостной софистики?

Со временем эвтаназия станет опциональной процедурой для тех, кто находится в терминальной стадии болезни, или же тех, кто просто предпочитает это безошибочное лекарство. Но на данной стадии социального прогресса, тем, кто соглашается с маккоевской Глорией и отвергает Франкенштейна, придется самим заботиться о себе… если только у них хватит на это духу, или им немного помогут. При этом на пути их желательного выбора находятся непреодолимые препятствия. Одно из них, это совесть (сознательность, архаическое название «сознания»), та, что, по словам шекспировского Гамлета, «делает трусами нас всех». Другое, это давление со стороны коллег и сослуживцев, которое может выдавить с должности, как того опасался доктор Нуланд. Так же есть окружение команды друзей и родственников, чьи жизни переплетены с жизнями самоубийц, и которым «умирают» вместе с ними, но, тем не менее, продолжают жить и после того, как «преступление» добровольной смерти совершено.

Если природа совершила ошибку, создав существ, в которых сознание выросло подобно грибку, она все же была достаточно мудра, чтобы заложить в них инстинкт, который служит виду и пришпоривает его членов, чьи доминирующие мотивы есть выживание и повсеместное распространение самих себя, в стремительном бегстве от возможности пленения и погибели. И не смотря на то, что когда-нибудь в будущем философы, возможно, сумеют установить, что жизнь не стоит того чтобы ее прожить, обычные смертные и обычные хирурги всегда попытаются сохранить миф о ценности жизни, каким бы убогим этот миф не казался.

Философское успокоительное постнигилистической эпохи утверждает, что жизнь не имеет ценности, разве что в пределах некоторых рамок. В истории кино известен замыленный сюжет, в котором представитель закона перебирается из мегаполиса в маленький городок, поскольку в большом городе его усилия по улучшению окружающей среды оказываются неэффективными, в то время как в небольшом городе он надеется «что-нибудь изменить». План сводится к изменению рамок в надежде на создание иллюзии, что жизнь человека имеет ценность сама по себе. Подобное составляет достаточно неприкрытый атеистический план.

Теисты не нуждаются в ограничительных рамках для выдавливания смысла из своей жизни, поскольку верят, что обладают абсолютными рамками Высшей Воли, пусть в действительности это и не так. Постепенное исключение божественности из культурной продукции высшего и низшего качества свидетельствует о том, что сегодня теизм является слабой основой для большинства смертных, по крайней мере тех, кто потребляет продукцию высшего и низшего качества. Если бы это было не так, то кинофильмы и иные виды развлечений, смысл которых находится в рамках романтической любви, социального акционизма, и тому подобного, не находили бы спроса и оказались ненужным, как это сегодня имеет место в определенных сектах амишей и меннонитов.

За пределами кинофильмов план по смене одних рамок существования на другие реализуется более затруднительно. Тем не менее, поскольку эти рамки выстроены нашим сознанием, а не режиссерами, они могут рухнуть в любой момент. И хотя существуют такие, кто верит в предельные рамки проживания наших жизней, сила этой веры неубедительна и по большому счету неутешительна. Вера в некий абсолют — или, альтернативно, в некие не-теистические смысловые рамки — может споткнуться без предупреждения. И как только эти рамки проваливаются сами в себя, нам приходится откатываться назад к основам и отправляться на поиски новых рамок. Но ни одни рамки не могут оставаться постоянными в сохранении покоя нашего рассудка и оказания помощи в формировании смысла существования. Движение от одних рамок к другим дает нам некий комфорт и временное чувство благополучия, однако, оставляет последние рамки, за границы которых нам никогда не вырваться, поскольку эти рамки укреплены ожиданием боли, и далее, в некотором роде, смерти. Очень мало найдется охотников подробно и долго изучать эти предельные рамки. Принимая во внимание известные обстоятельства, счастливейшей эпитафией на надгробии, может стать: «Он так и не узнал, что с ним случилось».

Немного поразмыслим о том, стоит ли считать смерть мгновенную и без некоторого предупреждения лучшим способом нашего ухода…

В «Письме о Счастье» к Менекею, Эпикур писал: «глуп… кто говорит, что боится смерти не потому, что она причинит страдания, когда придет, а потому, что она причинит страдания (уже самим) тем, что придет». Мы понимаем это заявление так, что нет ничего глупого в том, чтобы бояться страданий, возникающих «когда придет» смерть. Сам Эпикур на смертном одре обращается к своему другу Идоменею со следующими словами: «Писал я это тебе в блаженный мой и последний мой день. Боли мои от поноса и от мочеиспускания уже так велики, что больше стать не могут; но во всем им противостоит душевная моя радость при воспоминании о беседах, которые были между нами». Очевидно, что Эпикур имел все, о чем только может мечтать смертный: бесстрашие к смерти и радостное приветствие ее прихода.

Спокойно принимающий свою смерть основатель эпикурейства тем не менее не оставил никакого логического аппарата в отношении того, почему остальные так же не должны смерти бояться. Единственная логическая формула Эпикура по освобождению от страха смерти сводится к следующему: «Что присутствием своим не беспокоит, о том вовсе напрасно горевать заранее. Стало быть, самое ужасное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения; когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет». Советуем всем взять логическую формулу Эпикура на вооружение и не мучить себя «напрасно горюя заранее» в ожидании смерти. Но можно ли сказать тоже самое о предсмертных мучениях «когда придет» смерть? Это вопрос возвращает нас к мысли номер два по поводу счастливой эпитафии на надгробии.

Предположим, что предсмертные мучения оказались устранены из нашей жизни. Предположим, что все мы получили возможность умирать моментально и в мгновение ока, потому что в противном случае, если наша смерть не мгновенна, то наверняка повлечет за собой некоторые мучения. А как еще узнать, что ты умираешь, как не из предсмертных мучений, страх перед которыми Эпикур совсем не считал глупостью? Вот сейчас мы еще живы, а в следующий миг уже мертвы. В подобном случае никто из нас не узнает, что же случилось с ним, и насладится даром, уготованным лишь немногим. Как модель идеальной демократии, подобная процедура прихода смерти уравнивает всех и каждого, и хоть по одиночке, хоть тысячами, мы станем моментально и в мгновение ока отбывать из этой жизни. Всякий раз, когда мы садимся в кресло, мы не сможем с уверенностью сказать, что поднимемся из него опять, ведь в любой момент нашу руку может взять невидимый жнец. Кроме того, мы сможем избежать всякую боль, которая ведет к смерти, хотя это не исключает того, что мы не сможем избежать боль, которая к смерти не ведет. В таком случае, ощущение боли будет означать только одно — что мы еще не умираем. В нашей жизни не изменится ничего, за исключением того, что мы станем уходить моментально и в мгновение ока. Нам не придется думать о том, Как нам доведется умереть, а только о том, Когда нам доведется умереть. И когда это Когда наступит, мы никогда не узнаем о том, что мы умерли. Каждый наш вздох может оказаться последним. В такой ситуации мы либо должны будем стать эпикурейцами и отринуть страх смерти, либо, что более вероятно, изгнать из своего сознания мысль о том, что нам предстоит умереть моментально и в мгновение ока. Последнее более вероятнее потому, что подобное является нашим привычным сегодняшним отношением к неизбежности смерти, хотя на самом деле мы боимся не смерти, а неизбежности предсмертных мук. Некоторые нервные граждане среди нас могут оказаться парализованными ужасом от того, что каждый их следующий вздох может стать последним, однако большая часть нас конечно же не будет затронутой подобной формой непрестанного беспокойства. В качестве дополнительного бонуса нам не придется страдать от отвратительных образов по поводу того Как это случится, потому что «Как» станет одинаковым для всех. Потому, подумав еще раз, мы согласимся с тем, что счастливейшей эпитафией из накарябанных на надгробии, будет: «Он так и не узнал, что с ним случилось». Мы продолжим существовать в пределах шатких рамок, но смерть уже перестанет для нас что-либо значить, потому что ее приближение не будет чем-то особенным для нас, или для большинства из нас, поскольку некоторые нервные типы из нашего числа могут все-таки оставаться парализованными ужасом от того, что каждый их следующий вздох может оказаться последним. Но большинство из нас примут это, как принял Эпикур, и не будут испытывать никакого страха перед приближением смерти, как не испытывал его греческий философ. Ибо найдутся ли среди нас бестолковые болваны, которые желали бы получить повестку о приближении смерти в виде болезненных предсмертных мучений, а не уйти моментально и в мгновение ока? Только нервические наши представители будут после этого продолжать волноваться по поводу смерти.

Тем не менее, существует школа психологии, которая считает всех нас такими нервными гражданами. Известная как Теория управления страхом смерти (Terror Management Theory (TMT)), принципы которой вдохновлены работами канадского культурного антрополога Эрнеста Беккера, эта теория разделяет удивление Цапффе по поводу того, что «разрушительный избыток сознания» до сих пор не привел к тому, что человечество «не вымерло давным-давно во время великих эпидемий безумия.» В своей наиболее широко известной работе, «Отрицание смерти» (1973), Беккер пишет: «Я уверен в том, что как только человек полностью и целиком поймет условия своего существования, он немедленно и в буквальном понимании этого слова, сойдет с ума». Цапффе делает вывод, что мы продолжаем жить «искусственно ограничивая содержание своего сознания». Беккер приходит к подобному же выводу, отмечая: «[Человек] фактически вводит себя в состояние слепоты и незнания при помощи социальных игр, психологических ухищрений, и личностных интересов, настолько далеких от действительного положения вещей, что все это напоминает форму безумия, натурального чистейшего безумия». Общепринятые табу. Запрещенные прописные истины.

В середине 80-х три профессора психологии — Джефф Гринберг, Шелдон Соломон и Том Пищински, переработав и расширив базовые идеи Беккера, сформулировали и представили психологическому сообществу концепцию ТМТ. Основываясь на клинических исследованиях, ТМТ заявляет, что основой человеческого поведения является танатофобия, или страх смерти, и этот страх определяет собой весь ландшафт нашего существования. С тем чтобы заглушить и преодолеть страх смерти, мы создали мир, который позволяет нам обманом убедить себя, что мы продолжим свое существования — пусть даже символически — после того, как наши тела прекратят функционировать и падут. Это искусственный сфабрикованный мир известен нам, потому что мы видим его вокруг каждый день, и для поддержания устойчивости своего сознания, мы обожествляем этот мир, полагая его единственно лучшим из возможных существующих миров. Вместилищами наиболее циклопических измышлений служат храмы преклонений, куда некоторые люди отправляются, чтобы получить дуновения смысла, который для таких людей означает только одно — бессмертие. В раю или аду, или в любых других формах реинкарнированной жизни, мы должны будем продолжаться вечно и бесконечно — мы без конца и начала. Карикатуры бессмертия выпускаются день и ночь в родильных отделениях, фабриках нашего будущего, производящих продукт, созданный по образу и подобию нашего Творца, чуда, извлеченного из дьявольской сделки с Богом, благословляемого со всех сторон за возможность пронести наши имена и генетический материал сквозь время, увидеть которое мы не доживем.^{20}

Тем не менее, анализ схемы ТМТ по извлечению наилучшей судьбы из нашего страха смерти, не такой простой, каким кажется на первый взгляд.

Чтобы смириться со своей смертностью, мы хотим быть уверены в том, что то, что мы оставим после своей смерти, увековечится в том же виде, каким было при нас. Церкви не могут быть просто любыми церквями — церкви должны быть нашими церквями, какими бы не были мы сами. Тоже самое относится и к нашим потомкам и их взглядам. Вместо личного бессмертия мы готовы принять вечную жизнь персоналий и институтов, которые мы рассматриваем как собственные продолжения — наших семей, наших героев, наших религий, наших стран.^{21}

И всякий, кто представляет угрозу нашему продолжению как зарегистрированной торговой марки сообщества самостей, всякий кто не выглядит и не живет так, как выглядим и живем мы, должен как следует подумать, прежде чем ступит на нашу территорию, поскольку отныне и во веки веков эта земля предназначена только для нас и продуктов нашего размножения. Можно предсказать, что в подобном мире единственные честные люди — с точки зрения самообмана, естественно — это те, кто уверенно осуществляет геноцид против пришельцев, которые посмели вторгнуться и напасть на их мир. Устраняя с пути подобный мусор, можно освободить место на земле и в вечности для правильного типа людей и продуктов их размножения.

При этом, как ни странно, пропагандисты TMT надеются, что универсальное распространение их идей сделает людей более терпимыми к иным мировоззрениям и поможет воздержаться от убийства других людей, поскольку сам факт существования других мировоззрений сможет подсказать им, насколько эфемерным и необоснованным является их собственное мировоззрение. Парадокс заключается в том, что подобная терпимость может быть достигнута только после отказа от техники управления страхом смерти, путем которой, как утверждает ТМТ, мы преодолеваем наш страх смерти, по крайней мере отчасти. Кроме того, как обычно, у теоретиков управления страхом смерти существует оптимистичный подход, который утверждает, что «наилучшее мировоззрение — это гибкое и открытое для изменений, предлагающее пути к самоуважению, ценящее терпимость, и сопровождающееся минимальной вероятностью причинения вреда другим людям» (Записная книжка Экспериментальной Экзистенциальной Психологии, под редакцией Jeff Greenberg, и др). Не стоит сомневаться, что это просто еще одно мировоззрение, которое рекламирует себя как наилучшее, а это значит, что оно будет агитировать других, убеждая их, насколько эфемерными или необоснованными могут быть их собственные мировоззрения, и заставляя их прибегать к ответным мстительным мерам.