Слишком часто они вживались в книгу, которая начиналась как оратория мрачного опыта, но завершалась тем, что автор выскальзывал через заднюю дверь и пробивался к светлому пути, оставив читателей литературы удручения еще более истерзанными, чем они были прежде чем вошли в то, что оказалось фасадом развалин и
Согретый в лучах славы, автор
Те, кто склонен обращаться за ответом к наукам, обречены получать один и тот же подобный ответ. Бесполезный ответ на бесполезный вопрос.
Однако Толстой не считал вопрос бесполезным, а только ответ, поэтому он продолжал копать до тех пор, пока не прочитал Шопенгауэра, который только усугубил русский кризис следующим замечанием:
Через некоторое время Толстой сузил выбор опций, которыми могли располагать люди подобного ему круга в зависимости от того, желают ли они продолжать верить в то, что быть живым — это хорошо, или готовы рассмотреть альтернативу. (Прошу простить меня за длинную цитату, однако четыре принципиальные стратегии Толстого, при помощи которых люди высшего света справлялись с затруднениями сознательного существования, заслуживают такого же внимания, что и четыре принципа Цапфе, при помощи которых любой и каждый человек справляется с подобными же затруднениями).
Я нашел, что для людей моего круга есть четыре выхода из того ужасного положения, в котором мы все находимся. Первый выход есть выход неведения. Он состоит в том, чтобы не знать, не понимать того, что жизнь есть зло и бессмыслица. Люди этого разряда — большею частью женщины, или очень молодые, или очень тупые люди — еще не поняли того вопроса жизни, который представился Шопенгауэру, Соломону, Будде. Они не видят ни дракона, ожидающего их, ни мышей, подтачивающих кусты, за которые они держатся, и лижут капли меду. Но они лижут эти капли меда только до времени: что-нибудь обратит их внимание на дракона и мышей, и — конец их лизанью. От них мне нечему научиться, нельзя перестать знать того, что знаешь.
Второй выход — это выход эпикурейства. Он состоит в том, чтобы, зная безнадежность жизни, пользоваться покамест теми благами, «какие есть, не смотреть ни на дракона, ни на мышей, а лизать мед самым лучшим образом, особенно если его на кусте попалось много». Соломон выражает этот выход так: «И похвалил я веселье, потому что нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться: это сопровождает его в трудах во дни жизни его, которые дал ему Бог под солнцем. „Итак иди ешь с веселием хлеб твой и пей в радости сердца вино твое… Наслаждайся жизнью с женщиною, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, во все суетные дни твои, потому что это — доля твоя, в жизни и в трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем… Все, что может рука твоя по силам делать, делай, потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости“.
Так поддерживают в себе возможность жизни большинство людей нашего круга. Условия, в которых они находятся, делают то, что благ у них больше, чем зол, а нравственная тупость дает им возможность забывать, что выгода их положения случайна, что всем нельзя иметь 1000 жен и дворцов, как Соломон, что на каждого человека с 1000 жен есть 1000 людей без жен, и на каждый дворец есть 1000 людей, в поте лица строящих его, и что та случайность, которая нынче сделала меня Соломоном, завтра может сделать меня рабом Соломона. Тупость же воображения этих людей дает им возможность забывать про то, что не дало покоя Будде, — неизбежность болезни, старости и смерти, которая не нынче — завтра разрушит все эти удовольствия.
Так думает и чувствует большинство людей нашего времени и образа жизни. То, что некоторые из этих людей утверждают, что тупость их мысли и воображения есть философия, которую они называют позитивной, не выделяет их, на мой взгляд, из разряда тех, которые, не видя вопроса, лижут мед. И этим людям я не мог подражать: не имея их тупости воображения, я не мог ее искусственно произвести в себе. Я не мог, как не может всякий живой человек, оторвать глаз от мышей и дракона, когда он раз увидал их.
Третий выход есть выход силы и энергии. Он состоит в том, чтобы, поняв, что жизнь есть зло и бессмыслица, уничтожить ее. Так поступают редкие сильные и последовательные люди. Поняв всю глупость шутки, какая над ними сыграна, и поняв, что блага умерших паче благ живых и что лучше всего не быть, так и поступают и кончают сразу эту глупую шутку, благо есть средства: петля на шею, вода, нож, чтоб им проткнуть сердце, поезды на железных дорогах. И людей из нашего круга, поступающих так, становится все больше и больше. И поступают люди так большею частью в самый лучший период жизни, когда силы души находятся в самом расцвете, а унижающих человеческий разум привычек еще усвоено мало.
Я видел, что это самый достойный выход, и хотел поступить так.
Четвертый выход есть выход слабости. Он состоит в том, чтобы, понимая это и бессмысленность жизни, продолжать тянуть ее, зная вперед, что ничего из нее выйти не может. Люди этого разбора знают, что смерть лучше жизни, но, не имея сил поступить разумно — поскорее кончить обман и убить себя, чего-то как будто ждут. Это есть выход слабости, ибо если я знаю лучшее и оно в моей власти, почему не отдаться лучшему?.. Я находился в этом разряде..
Так люди моего разбора четырьмя путями спасаются от ужасного противоречия. Сколько я ни напрягал своего умственного внимания, кроме этих четырех выходов, я не видал еще иного…»{17}
В молодые годы своей жизни Толстой бесстрашно сражался на Крымской войне, и позже использовал в
Спасение Толстого произошло благодаря отказу от согласованного сознания и соскальзыванию в религию, пускай и не общепринятую, а некоего особого рода, приведшую его к отлучению от Русской Православной Церкви. Титан концептуального фокуса, он рационализировал свой путь в иррациональность. Он проводил время со своими крепостными, что так же способствовало затуманиванию его сознания. Подобно своим крепостным — точнее, подобно своему пониманию крепостных — он начал думать «не умом, а всем существом». И после того, как он стал думать не умом, а существом, он обнаружил для себя путь к выздоровлению, и спасся от ужаса и самоубийства. Чуть позже, однако, разум Толстого вновь заработал, и он опять впал в кризис.
Он снова стал озабочен вопросами жизни и смерти, и смыслом существования, оставался таким до конца своих дней, и как литературный автор пропагандировал образ позитивного мышления — например, в
Пережив предательство таких произведений как
Как знает всякий автор, издатель, и ярмарочный жучок, жутковатые афиши всегда привлекают клиентуру. В результате у нас есть бесчисленное количество книг и статей с такими интригующими названиями, как
Одним из примеров мастерства опущенного занавеса в литературе служит небольшая повесть Хораса Маккоя, «