Нас спас Егор Яковлев! – продолжает вспоминать Надежда Федоровна. – Как-то, когда мама уже устала так, что отказывалась буквально от всех интервью, позвонили из «Московских новостей». Они просили дать интервью каким-то немцам. Звонил сотрудник газеты, не помню его фамилию, он там писал политическую сатиру. Звонил раза три, но мама категорически отказывалась! И тогда звонит Егор Яковлев и говорит, что немцы обещали дать газете какое-то оборудование, что-то типа цветного принтера, если они устроят им интервью с мамой. А так как «Московские новости» мы все-таки любили, мама согласилась, и с немцами приехал сам Егор Яковлев. И понял нашу ситуацию. Он предложил маме написать Горбачеву и попросить две квартиры рядом. Мама категорически отказалась. Егор стал ее уговаривать, но мама ни в какую.
А в это время как раз у Юры случился очередной приступ, и опять приехала моя подруга-врач Ирина Пупко. Сделала ему укол и осталась у нас. Ее смена закончилась. Она помогала съемкам и все время говорила Егору, что жилищный вопрос надо решить обязательно. Наконец Яковлев сказал, что от газеты они сами напишут письмо, а вы, мол, только подпишете. «Не буду», – сказала мама. В результате недели через две пришел курьер из «Московских новостей» и принес на подпись письмо Горбачеву.
За это время мы все обрабатывали маму. Я уже тоже дошла, так как толпы народа чуть не каждый день, больной Юра, мой ребенок, и Коля там один на старенькой бабушке… И уговорили. Сначала нам предлагали «Дом на набережной». Мама даже слушать не стала. Смотрели еще какие-то квартиры, пока, наконец, не предложили две небольшие трехкомнатные в одном доме, в соседних подъездах. Соглашалась я, так как мама в это время была в Италии на Венецианском фестивале с фильмом Карло Лидзани «Caro Gorbaciov!» («Дорогой Горбачев!»). В общем, мы сдали свои и переехали в новые квартиры рядом.
Географически они остались в тех же Черемушках. Как вспоминает Валентин Гефтер, в их дружеском кругу этот семейный «кластер» тут же получил шутливое наименование «Царское Село».
В тот период Ларин, по словам Ольги Максаковой, испытывал, несомненно, огромную радость, но его самоощущение все же нельзя было расценить как эйфорию:
Народ кружил, а Юра не мог во всем этом участвовать. И не испытывал ни малейшей потребности, хотя думаю, что ему какая-то благодарность, признание его заслуги всегда были нужны. Поскольку его жизнь состояла из двух кусков: собственный путь художника – и отец. История с отцом завершилась, он сделал абсолютно все, что мог.
Следует добавить, что если среди членов семьи Бухарина кто-то в эйфории все-таки и пребывал, то длилась она в любом случае не слишком долго. Оправдав посмертно одного из опальных идеологов партии, ее руководители в новых обстоятельствах поспешили придать ему черты идеального героя и чуть ли не народного кумира, что повлекло за собой неприязненную реакцию с довольно разных сторон, зачастую политически полярных. Этот феномен подмечает в своей книге Марк Юнге:
Но реабилитация Бухарина имела для его родных и тяжелые стороны. Так, публикация писем и работ Бухарина, неизвестных до тех пор, прежде всего 30‐х гг., не всегда вызывала безраздельное согласие. В конце концов эти письма способствовали тому, что сформированный при участии родственников Бухарина идеализированный образ однозначного оппозиционера Сталину больше нельзя было сохранить.
Хотя главным препятствием для окончательного переноса имени Бухарина с «негативных» скрижалей истории на сугубо «позитивные» стало не это. Партия попыталась использовать его образ в качестве обновленного политического ориентира, вот только самой партии, «нашему рулевому», жить уже оставалось всего ничего.
В предшествующих главах мы неоднократно цитировали высказывания Ольги Максаковой – можно сказать, она присутствовала на тех страницах в качестве еще одного «основного мемуариста», вслед за самим Юрием Лариным. Но это были по преимуществу ее пересказы слов мужа или же косвенные оценки событий, свидетелем которых она не была. В текущей же главе впервые, пожалуй, прозвучало воспоминание о ситуации, где она оказалась непосредственным участником происходящего – речь шла о знакомстве с Юрием Николаевичем. Что следует считать своего рода маркером: с этого момента Ольга Арсеньевна фигурирует в нашем повествовании уже не только в ранге мемуариста, но и как действующее лицо. Предоставим ей некоторый простор, чтобы она рассказала о том, о чем никто другой не расскажет.
В 1988 году я с ним стала заниматься более или менее регулярно. К тому времени я получила еще и диплом психотерапевта. Для него это были полезные визиты, правая рука постепенно восстанавливалась. Тогда он уже почти постоянно жил в своей мастерской. Сразу же там поселился и его ученик Миша Якушин – правда, они со временем расстались. А поначалу это был преданный ученик, у которого не было мастерской, и Юра отдал ему одну из комнат. Он там всячески помогал с обустройством и с подготовкой холстов к работе.
Смотрю сейчас время от времени на список работ и понимаю, что масло той поры было чуть ли не первым после большого перерыва. Наброски углем Юра пытался делать правой рукой, но довольно быстро понял, что не получается. Да, и тогда он мог писать кусочки фраз – укороченные, с ошибками, тоже правой рукой. Думаю, что правой же делал наброски где-то до середины или конца 1990‐х, тогда подвижность была больше. В конце концов он от этого отказался и все делал левой. А акварели ваткой научился почти сразу делать левой. Сложнее давались бимануальные движения, когда идет подготовительный этап, поэтому и требовалась помощь.
Итак, Юра стал приходить ко мне на психотерапию. Однажды он сказал: «Вы знаете, я испытываю неимоверный страх утром, когда просыпаюсь, и поэтому стараюсь вообще не просыпаться». Я попыталась как-то работать с этим страхом. В одном из разговоров он уточнил: «Для меня, конечно же, работа является психотерапией, как для многих художников. И когда я там, у меня ни страхов, ни тревоги, которые меня мучают долгие годы, просто нет. Это пока я думаю о работе. А вот все страхи начинаются утром, когда я вынужден выбираться из сна. Поэтому я просыпаюсь очень поздно, поэтому такой режим. Может быть, вы мне будете просто звонить по утрам?» Я отвечаю: «Юрий Николаевич, я не могу, я утром ухожу на работу очень рано, а на работе один общий телефон, мне неудобно его занимать». «Ну, может, вы мне будете из автомата звонить?»
Как человек, приверженный своей профессии, я каждое утро в половине десятого, когда это было возможно, из телефона-автомата в нашем корпусе вполне психотерапевтичным голосом произносила: «Юрий Николаевич, утро настало, ничего страшного здесь нет». И так далее. Он мне отвечал: «Большое спасибо», и было очевидно, что я его таким образом бужу. Потом он мне стал уже звонить домой, и в основном это были разговоры по поводу Коли, потому что это стало его самой большой бедой и тревогой, даже паникой. И это означало, что к тому времени он как-то пришел в себя.
В конце 1988 года я сказала: «Юрий Николаевич, а что такого, присылайте ко мне вашего сына. Ему уже 16 лет, поговорить с подростком мне несложно. Возможно, ходы, которые я могу найти, чем-то помогут». И я в первый раз встретилась с Колей, он пришел ко мне на работу – у меня там была небольшая комнатушка под лестницей. Надо сказать, Коля на меня произвел сильное впечатление, он напомнил мне персонажа из фильма «Путевка в жизнь» – мальчика Кольку из хорошей семьи, который попал в дурную компанию. Достаточно жесткий взгляд, но при этом чрезвычайно вежливый разговор. Сверлил меня как рентгеном и лавировал, как бы не попасть под раздачу, потому что со взрослыми надо обходиться очень аккуратно, чтобы свободу не ограничили. Поговорили о том, что неплохо бы ему взять какую-то ответственность за отца – и у Коли тогда выскочило: «Нет, ну он же все время притворяется, что это он не может, то он не может!» Как он мог понимать происходящее? Я ему сказала, что все это правда. Сказала, что он мог бы делать то и это… Коля был чрезвычайно деликатен, очень благодарен – но, как потом выяснилось, он по дороге все переработал и втюхал бедному папе прямо противоположное.
Отвлечемся от повествования буквально на минуту, чтобы успокоить читателя: в итоге все у Николая Юрьевича сложилось благополучно. Хотя далеко не сразу и не совсем так, как предполагала его семья. Вместо гипотетического ученого-гуманитария (бабушке, Анне Михайловне, пришлось в какой-то момент воспользоваться своими связями, чтобы содействовать поступлению внука в Московский историко-архивный институт, вскоре переименованный в РГГУ) из него получился футбольный тренер. И даже директор престижной футбольной школы «Чертаново» – эту должность он занимал на протяжении ряда лет. Отношения же их с отцом, по мере Колиного взросления, стали не просто мирными, а по-настоящему близкими.
Но вернемся к рассказу Ольги Максаковой:
Несколько раз Юрий Николаевич говорил: «Ну вы хоть зайдите, посмотрите, что я делаю в мастерской, я же художник». Подразумевалось, хотя он этого не говорил: не надо уже психотерапии, надо, чтобы мы были на равных. Что ж, мало ли кто из пациентов меня приглашал куда-нибудь. Люди не всегда хотят встречаться в больничных стенах, потому что они тяготят. Зовут и в мастерскую, и на концерт, и «пойдемте лучше в кафе посидим». В этом нет никакого подтекста, кроме того, что надо освободиться от больницы. Но с профессиональных позиций это неправильно, поэтому я очень долго тормозила, а потом подумала: а что я торможу? Человек старается, рисует. Вообще-то в изобразительном искусстве я была полным профаном, кроме джентльменского набора фамилий – вот на Филонова недавно сходила, потому что его раньше не выставляли, а теперь должны знать все. У меня даже не было особого опыта смотрения альбомов, то есть в доме какие-то альбомы имелись, но я ничего там не видела. Бывала в мастерских художников, но меня это никак не впечатляло. На первом месте была музыка, потом писательство – поэзия и проза, и лишь потом уже художества.
Короче говоря, я все же пошла в мастерскую, долго там плутала. Пришла, мне открыл Миша Якушин и сказал: «Ой, а Юрий Николаевич побежал за кексом». Оказывается, у него тогда было принято каждого посетителя угощать чаем с кексом. Кекс покупался в «Елисеевском». И Миша Якушин, чтобы меня развлечь, начал мне показывать свои акварели. Я говорю: «Как красиво». Действительно, акварели были красивые; как я потом поняла, он был талантливым человеком, но не без эпигонства по отношению к Юрию Николаевичу. Потом пришел и Юрий Николаевич – видимо, расстроился, что Миша уже начал показывать мне свои акварели. Мы попили чаю с этим самым кексом, и мне на самом деле уже домой надо было бежать, я ведь семейный человек со своими большими проблемами. Но пациент превыше всего, и я решила, что как-то справлюсь.
Юрий Николаевич начал тоже с акварелей, сказал, что так, наверное, лучше. Я смотрела, не скучала точно, а когда он стал показывать свое масло – меня буквально тряхануло. Как если бы человеку впервые за долгие годы пребывания в черно-белом мире вдруг открыли живую жизнь. Ничего подобного в моем прежнем опыте не было. Посмотрела я много и выскочила оттуда, как ошпаренная, скатилась по ступенькам, едва сказав «спасибо». Пожалуй, с этого для меня все началось.