Она с нашего первого знакомства удивительно мягко со мной общалась. Задним числом понимаю, что душа у нее тогда немного успокоилась. Конечно же, я относилась к ней с огромным пиететом. К тому же человек я миролюбивый, абсолютно не конфликтный.
Иногда мне удавалось гасить внутрисемейные вспышки, которые часто возникали по политическим поводам. Хотя они были едины в том плане, что Горбачев им всем нравился, а Ельцин категорически нет, но возникали схватки в связи с теми или иными историческими фактами. Анна Михайловна бывала совершенно непримирима, а у Юры имелись свои взгляды, свое знание. Схватки происходили нешуточные. Я порой недоумевала, но прятала свое недоумение и как-то слегка гасила эти споры.
Похоже, как раз миролюбие Ольги Арсеньевны (если даже не добавлять к нему психотерапевтические навыки) способствовало тому, что в итоге установился пусть и сложный, но устойчивый и приемлемый для всех баланс родственных отношений. В частности, не раз упоминаемая «другая Колина бабушка», как говорит Максакова, до самой смерти оставалась членом семьи:
Она приняла меня поначалу очень настороженно, опасаясь, как бы я не навредила ее единственному внуку. Но потом обошлось, подружились. Мы с Юрой бывали у нее на семейных приемах, меня погружали в атмосферу еще одной частной истории на фоне исторического процесса.
По мнению Ольги Максаковой, обретению общего равновесия способствовало еще и то, что они с новым мужем оба оказались при деле – каждый при своем. Что позволяло автоматически снимать с повестки отдельные раздражающие мелочи:
Юрий Николаевич был занят, он работал. В первые годы он ведь сам ездил в мастерскую и обратно – разве что я иногда его забирала по дороге домой. И в моей собственной работе был какой-то творческий полет.
Когда повествование начинает обретать очень уж благостные интонации, недоверчивый читатель вправе задаться вопросом: а что же именно нам недоговаривают? Сплошных идиллий не бывает, на всякую бочку меда найдутся свои вкусовые добавки. Да, разумеется, и в этом случае тоже, хотя Ольга Арсеньевна при описании событий склонна придерживаться философского настроя:
Мальчики. Это было необходимым испытанием, иначе бы наша жизнь слишком сильно косила под райскую (любовь, драйв в избранном деле). Я и сейчас содрогаюсь от забытого, почти ежедневного страха, чем завершится день. Подростки, каждый – единственный ребенок в семье с непростой прежней семейной жизнью – и безумные 1990‐е.
Тяжеловесный Сева с его культом силы, брутальностью, в 19 лет наконец-то пробился в медицинский институт, поработав санитаром в отделении искусственной почки, охранником у какого-то попсового певца, массажистом, – но уже на первом курсе заболел и ушел в «академку». Дальше с полубандитами создал сомнительную коммерцию, появились деньги, которые он спускал столь же успешно, что и Коля. Время от времени с каждым из них случалась очередная беда – травмы, задержания, реальная возможность сесть в тюрьму или погибнуть. Коля, как правило, выкручивался сам, а Севу каждый раз приходилось спасать.
Как и все родители, мы считали, что они должны получить образование, но только в 26 лет сначала Сева, а потом и Коля хоть как-то взялись за ум и начали регулярно, причем довольно успешно учиться. Сева плюнул на медицинский, в котором дотянул до третьего курса, и начал учиться психологии. Думаю, для Коли это стало примером, иначе невозможно объяснить, почему он пошел в институт физкультуры. Наши дети прошли по краю. Всякие ужасы с ними еще происходили, хотя несколько реже. Мы с Юрой по-прежнему оставались настороже и держали удар.
Пока же пресловутые 1990‐е были еще только на подходе, хотя и до их наступления нельзя было сказать, что вокруг царила безмятежность и сплошная «легкость бытия». Тем не менее, эти времена Ольга Арсеньевна вспоминает с явным душевным трепетом:
Атмосфера нашей тогдашней жизни была наполнена любовью и взаимным восхищением. В те дни, когда Юра не ездил в мастерскую, он бесконечно говорил по телефону, расписывая многочисленным друзьям мои неисчислимые достоинства. Мы довольно часто с кем-то встречались – гости, культурные события, бухаринские вечера и так далее. И со всех сторон от симпатичных людей я слышала восхищенные отзывы в свой адрес, вроде того, что «вы спасли Юру! Это подвиг! Если бы не вы, он погиб!» По Москве пошли слухи, что я чуть ли не сама его оперировала. Юра хвастался мною, как ребенок. Иногда я пыталась объяснить, что все совсем не так, что я получила от него ничуть не меньше. Но это было бессмысленно, миф уже появился. Юра утверждал, что меня послал ему Бог, в которого он не верил.
В тот период, по словам Ольги Арсеньевны, состояние его здоровья внушало определенный оптимизм: «Восстановление, медленное, но верное, шло, шло и шло». И даже возобновилась практика дальних, не ограниченных Подмосковьем, творческих поездок. Мир после падения «железного занавеса» стал гораздо более доступным, и это внесло коррективы в былые географические предпочтения: оказалось, что Европа не столь уж отвлеченное, не умозрительное понятие. В путешествия они теперь отправлялись практически всегда вдвоем с Ольгой – об этом мы еще расскажем. А вот многолетняя приверженность к советским домам творчества отменилась у Ларина уже навсегда: те стремительно приходили в упадок или вовсе упразднялись. Последний раз Юрий Николаевич побывал в «Челюскинской» в 1990 году, и больше такого рода заездов в его биографии не было. Надо заметить, что вспоминал он о прежних «творческих дачах» не без сожаления.
В целом же, как выразилась Максакова в нашей беседе, «жили довольно гармонично». Ну и слово «безалаберно» в ее рассказе тоже присутствовало: «Правда, я совсем не хозяйственная, но и Юра человек неприхотливый, и тут не возникало трений». К деньгам оба относились без излишнего трепета – не потому, что денег было много, а потому, что относились именно так.
Когда я переехала к Юре, он считал себя богатым человеком, – вспоминает Ольга Арсеньевна. – После выставки 1989 года у него образовались неимоверные запасы. Но все рухнуло и обнулилось в одночасье после какой-то реформы. Мы часто шутили по этому поводу. Потом долгое время жили, в основном, на мою зарплату, которая почему-то на определенный период была достаточно высокой. Юра иногда переживал и говорил: надо бы мальчикам сказать, чтобы они хоть что-то давали на жизнь, – но ни мне, ни ему такие посылы были недоступны. Однако каждый год, аккурат перед каждой поездкой, у него кто-нибудь покупал работу, и этого хватало на организацию летнего сезона. А если он начинал унывать из‐за отсутствия выставок, почти сразу что-то появлялось на горизонте.
Их семья – в широком смысле слова – все же не бедствовала, как бывало прежде. Анна Михайловна одно время и вовсе пребывала в статусе «состоятельной дамы», поскольку получала неплохие гонорары и за свою книгу, переведенную на несколько иностранных языков, и за участие во всевозможных публичных событиях, «живых» или медийных. Она даже сумела приобрести дачу в подмосковном поселке Кратово – видимо, случайно угадав подходящий момент между «плановой девальвацией» и «безудержной инфляцией». Хотя в той финансово-экономической игре на роль победителей все равно предназначались другие люди, уж никак не вдова Бухарина, и она, конечно, свои доходы сохранить не могла по определению. Вряд ли это так уж чрезмерно ее расстраивало – в любом случае возникли обстоятельства, оказавшиеся для нее явно более травматичными.
Несколько выше мы говорили о том, что «бухаринский бум» оказался не очень продолжительным. Хотя вообще-то на то и бум, чтобы вскоре закончиться, иначе не бывает. Но в случае с Бухариным и другими жертвами расправы над «право-троцкистским блоком» обнаружилось не столько угасание острого интереса, сколько перенаправление его опять в разоблачительное русло. Если прежде Николая Ивановича клеймили за «антисоветскость», то теперь стали уличать в чрезмерной «советскости» – и даже в том, что Бухарин со Сталиным в действительности одним миром мазаны. Поскольку в стране вместо задуманной модернизации коммунистической идеологии случилась ее, идеологии, полная ликвидация, то лозунг «все они были извергами и палачами» выглядел уместным и своевременным. Население особо не возражало: время трудное, надо выживать, а насчет истории – какая уж разница. Государство теперь все равно другое, даже по названию и по очертаниям на географической карте.
Анну Михайловну такого рода перемены не могли не ранить – и в части пренебрежительного отказа от идеалов революции (их она чтила всегда, невзирая на свою лагерную судьбу), и в отношении к памяти погибшего мужа, чье честное имя лишь недавно было, наконец, восстановлено. Как выразился в одной из своих статей историк литературы Борис Фрезинский, биограф Эренбурга и давний друг семейства Лариных-Бухариных, «перестроечному пафосу реабилитации казненных Сталиным оппозиционеров уже шел на смену внеисторический нигилизм».
Справедливости ради все-таки отметим, что не всякие попытки очередного переосмысления роли Бухарина диктовались именно конъюнктурой и упомянутым нигилизмом. Например, Михаил Яковлевич Гефтер в 1994 году, незадолго до своей смерти, опубликовал большое эссе «Апология человека слабого», где анализировал и комментировал письмо Бухарина, отправленное на имя Сталина из тюремной камеры перед началом судебного процесса. Текст того послания ощутимо диссонировал, конечно, с образом сталинского антипода, непримиримого политического противника, каковым Николай Иванович преподносился на страницах перестроечной прессы. Однако в труде Гефтера не усматривается намерения свергнуть недавно восславленного кумира с пьедестала – скорее, ставится под сомнение необходимость пьедестала как такового.
Сын автора эссе, Валентин Михайлович Гефтер, в интервью 2012 года так охарактеризовал отцовское сочинение: