Научился там играть в бильярд. Помню, Женя Бачурин (Евгений Владимирович Бачурин, художник и бард. –
Необходимость заботиться об отце его тогда, кажется, тяготила – и этот период в их отношениях завершился далеко не сразу. Тем более, что по возвращении в Москву они опять стали жить порознь: Юрий Николаевич – в квартире у матери и сестры, Коля – в их прежнем доме, под дистанционным присмотром маминой мамы, «бабы Шуры», как он ее звал. Юрию Ларину действительно требовался тогда постоянный уход, но было еще и другое: по рассказу Ольги Максаковой, «в прежней квартире, на Дмитровском шоссе, после смерти Инги он вообще не мог находиться». А Коля отказывался перебираться в Черемушки, где была теснота – а свободы для него не было. В каком именно «формате» он существовал на протяжении многих месяцев, Николай Юрьевич помнит отчетливо.
После смерти мамы отец жил у бабушки на Кржижановского, а я жил один в нашей квартире на Петровско-Разумовской. За отцом я не мог ухаживать после операции, а там все же бабушка была, Надя и Эка. А бабушка по маминой линии жила на проезде Соломенной Сторожки, недалеко от Петровско-Разумовской. Она готовила и привозила мне еду, иногда я к ней приезжал, жил по несколько дней. Потом я ломал ногу, жил тогда у нее. Какое-то время жил у друга из школы: его родители взяли меня чуть ли не на полгода. На костылях от них в школу ходил каждый день. Мне даже классная руководительница завтраки на дом приносила. В общем, я много жил один, и папа мне потом говорил: «Коля, я тебе благодарен за то, что в той ситуации ты не стал наркоманом».
Район у нас был жуткий, конечно. Воровал газеты из почтовых ящиков, ластиком стирал карандашный адрес и относил знакомой продавщице в киоск «Союзпечати». Прибыль делили с ней пополам. Еще бутылки собирал. Или вот еще доход: тогда в автобусах были билетные аппараты с самообслуживанием – кидаешь пять копеек и отрываешь билет. У кого не было пятикопеечной монеты, тот бросал монету номиналом больше, а сдачу брал у других пассажиров. И вот я заходил в автобус, весь маршрут стоял у кассы и говорил: «Не опускайте пять копеек, я двадцать кинул». Так и набирал на обед в столовой, других денег почти не было. Лишь со временем бабушка начала издавать книги и получать гонорары, а у папы стали продаваться работы.
Картина «беспризорничества» предстает тут во всей красе, хотя понятно, что на произвол судьбы Коля брошен не был. Разумеется, взрослые о нем не забывали, причем не только ближайшие родственники, но и друзья семьи. Например, Валентин Михайлович Гефтер рассказывает так:
Наша семья тоже немножко помогала. Помню, я пытался заниматься с ним математикой, как-то его подтянуть. Даже в школу его приходил раз-другой: что-то там требовалось наладить – не судьбоносное, уже и не помню деталей.
Из совокупности свидетельств вырисовывается некое странное амплуа – наподобие «сына полка». Все стремились участвовать в жизни Коли, однако некому было его направлять и давать советы «в режиме реального времени», изо дня в день. Самого его, похоже, такой сценарий тогда не слишком огорчал.
Финансовые дела семьи в то время действительно обстояли плачевно. Собственные доходы Юрия Ларина и вовсе упали до фактического нуля. Училищная зарплата осталась в прошлом, об устройстве на другую работу при его состоянии здоровья и думать не приходилось. Продажи работ тоже почти сошли на нет. Коллекционер Яков Евсеевич Рубинштейн, как мы помним, скончался еще в 1983 году; бывший итальянский посол в Москве и большой ценитель искусства Джованни Мильуоло продолжал свою дипломатическую карьеру в Египте (видимо, с успехом: вскоре он пошел на повышение, став представителем Италии в ООН – правда, умер всего через год после занятия этой должности). А прочая дипломатическо-журналистская братия теперь ходила другими тропами и покупала у других художников. Законы арт-бизнеса при любой общественно-экономической формации примерно одинаковы: клиентурой надо заниматься, привечать ее и «окучивать». Юрию Николаевичу долгое время было совсем не до того, да и не умел он этого никогда.
Случались, впрочем, и приятные события. В том печальном 1987 году благодаря усилиям Стивена Коэна и Джованни Мильуоло у Ларина состоялась первая персональная выставка за границей, причем сразу в Нью-Йорке – в галерее Books&Company Art. Фурора за океаном это событие не вызвало, но все же повлияло на самооценку нашего героя и добавило ему решимости в части дальнейших публичных показов. А в Москве при содействии своего нового друга Гаги Ковенчука он в начале 1988 года смог обзавестись другой мастерской взамен прежней, – на сей раз в самом центре города, в Козицком переулке, во дворах по соседству с Елисеевским гастрономом. Второй этаж старинного деревянного флигеля, в нижней части которого одно время работал приемный пункт местной прачечной, а позднее штабелями хранились какие-то коммунальные доски, числился на балансе Московского союза художников. Пространство это мало походило на идеальную «студию мечты», однако для Ларина оно сразу стало любимым и притягательным.
Под конец 1987 года произошло и еще одно событие, затрагивающее не только Юрия Николаевича, но и всех родственников Бухарина, – не говоря о политизированной части населения СССР и о зарубежных компартиях. В своей торжественной речи, посвященной 70-летию Октябрьской революции, генсек ЦК КПСС Михаил Горбачев уделил особое внимание пересмотру взглядов на деятельность «правой оппозиции» в целом и ее лидера в частности. Тезисы, прозвучавшие с высокой трибуны и транслированные в прямой телеэфир, были осторожны и даже слегка противоречивы, но у людей с богатым опытом интерпретации советской риторики сомнений не оставалось: теперь-то уж Бухарина точно реабилитируют.
Смутные предвестия грядущего оправдания Николая Ивановича возникали еще и до знаменательной горбачевской речи – как минимум, на протяжении полутора лет. Это вполне соотносится с выводом, к которому пришел немецкий исследователь Марк Юнге в своей постперестроечной книге «Страх перед прошлым»: тот полагал, что «Бухарин в 1987 г. был еще в высшей степени спорной фигурой», так что его «гражданской реабилитации предшествовал длившийся почти два года закулисный процесс».
В воспоминаниях Юрия Ларина мы находим один короткий эпизод, как раз сопряженный с тем «закулисным процессом». Деятельное участие в нем принимал писатель Юрий Карякин, давний знакомец Ларина, работавший тогда в Институте международного рабочего движения Академии наук СССР.
В 1986 году он, встретив как-то мою первую жену Ингу (она вскоре умерла от рака), прямо потребовал от нее: «Почему Юра ко мне не заходит? Мне нужны все ходатайства и материалы по делу о реабилитации Бухарина. Мой друг Анатолий Черняев стал помощником Горбачева. Все можно передать ему прямо и покончить с партийно-чиновничьей волокитой». Мы так и сделали.
На практике, разумеется, имела место отнюдь не одноходовая комбинация, а целая эпопея. Как и в случае с хрущевской «оттепелью», политика объявленной перестройки наталкивалась на серьезные аппаратные препоны – в том числе в части пересмотра истории. Вроде бы теперешний генеральный секретарь ЦК КПСС уже и принял для себя решение об оправдании репрессированных участников «правой оппозиции», но столкнулся с неприятием своего настроя у части партийного руководства. Марк Юнге пишет:
Затяжку официальной гражданской реабилитации Бухарина почти на год Горбачев объяснял в своих мемуарах большим сопротивлением в Политбюро. Например, еще летом 1987 г. Б. Ельцин считал реабилитацию преждевременной.
Тем не менее такое решение было в итоге «продавлено» и получило внушительный резонанс.
Через несколько недель после выступления главы партии в прессе начала вздыматься волна публикаций, посвященных судьбе Бухарина. В декабре, например, популярнейший в ту пору журнал «Огонек» на шести полосах поместил обстоятельное, хотя и изрядно отредактированное интервью с Анной Михайловной – первое в ее жизни. Надежда Фадеева вспоминает:
После того, как Горбачев упомянул Бухарина в своей речи, в наш дом началось просто паломничество! И, как я говорю, перестройка началась в нашем доме.
Тема возможной бухаринской реабилитации вливалась в более широкое культурное русло, которое буквально на глазах становилось полноводным. Советская история переосмыслялась, переоценивалась все смелее и бескомпромисснее, уже без прежних эзоповых предосторожностей, – и не кулуарно, а сразу на массовую аудиторию. Постановка пьесы Михаила Шатрова «Диктатура совести» в Театре имени Ленинского комсомола, выход на экраны фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние», публикация в журналах романа Анатолия Рыбакова «Дети Арбата» и повести Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая» – перечислять можно долго. До солженицынского «Архипелага» дело пока не дошло, но теперь даже и такой гипотетический жест, как обнародование главного опуса из категории «клеветнических и антисоветских», переставал казаться совсем уж немыслимым.
Параллельно этому в перестроечной прессе стали появляться статьи, где в весьма позитивном ключе оценивались методы и плоды ленинской «новой экономической политики» и подразумевались проекции ряда прежних идей на современность. Здесь можно было усмотреть определенную корреляцию с обелением имени Николая Бухарина, которого публикаторы называли защитником нэпа. Похоже, что реформаторское крыло в руководстве партии всерьез собиралось перенаправить «наш паровоз» на социал-демократические рельсы – где, скорее всего, не предвиделось никакой «в коммуне остановки», зато развитие страны могло бы – гипотетически – оказаться и более успешным, и более приемлемым для остального мира. Вроде бы услышаны оказались давние слова Бухарина: «Из кирпичей будущего социализма не построишь».